В гостях у Михаила Козырева — певица Ирина Богушевская. Она рассказала о своих воспоминаниях о работе на радио Maximum и одновременной учебе в аспирантуре философского факультета МГУ, знакомстве с Алексеем Кортневым, своем главном провале в прямом эфире и эйфории от развала Советского Союза.
Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь. Меня зовут Миша Козырев. Это программа «Как все начиналось», где мы составляем такую мозаику историй про девяностые, про такое удивительное, уникальное, странное десятилетие. Но, конечно, это условные рамки, поэтому со своими гостями я беседую, расширив их до других приключений в их жизни.
Сегодня я счастлив представить вам Ирину Богушевскую, она сегодня пришла к нам в гости. Ирина, привет.
Привет. И здравствуйте все.
Я хотел, опять-таки расширив эти рамки, задать первый вопрос вот какой. Ты часто повторяешь, что у тебя было очень счастливое детство, ты выросла в атмосфере гармонии и любви. У меня тоже, то есть я вообще ничего плохого про свое детство вспомнить не могу, я был единственным любимым ребенком. Особенность детей, которые выросли в таком счастливом, в атмосфере доброты и любви, заключается в том, что ты воспринимаешь весь мир, что он, наверное, у каждого такой, у каждого ребенка.
А потом вдруг ты начинаешь разговаривать со своими одноклассниками и приходить к ним в гости, и ты вдруг понимаешь, что у половины детей нет мамы, например, или папы. Потом они разговаривают совсем о других вещах на кухне, чем твои родители разговаривают с тобой. Вот было ли у тебя такое ощущение, что ты из такого парникового существования выходишь в мир и понимаешь со временем, насколько тебе повезло, по сравнению с другими?
Слушай, конечно, когда ты растешь единственным, любимым отпрыском, в которого вкладывается время, ресурсы… Я хочу сказать, что моя мама, например, она вообще бросила иняз, когда я родилась, это был очень нетипичный по советским временам поступок. И она таскала меня на какие-то развивающие студии, занятия, в МГУ, в студию эстетического развития «Орленок». Тратилось на меня какое-то неимоверное количество времени, любви, заботы, и я долго в этом парниковом эффекте существовала.
Надо сказать, что я прямо не приходя в сознание, прямо из него же поступила тоже в университет, и только когда потом у меня родился Темка, старший сын наш с Лешей Кортневым, и когда наступили девяностые, вот тогда меня с размаху хлопнуло об землю. Потому что даже московские университет, все равно это была оранжерея, и даже если я чувствовала себя в школе немножко белой вороной, потому что пишешь стихи, бормочешь песенки, ходишь с томиками стихов, назло всей пионерской организации читаешь каких-нибудь Ахматову, Цветаеву, а потом поступаешь в университет, и вас таких там целый курс.
И опять вы вместе, и это какое-то абсолютно счастливое время. То есть проза жизни началась не вдруг, но в какой-то момент, да, я обнаружила… И именно девяностые были… у меня вообще они были таким минным полем, в личном плане. Хотя да, я согласна с тобой абсолютно в том, что это фантастическое, уникальное время потрясающих возможностей.
Расскажи про студенческий театр МГУ. Как я понимаю, поворотная, судьбоносная такая вещь была. У тебя же всегда была дилемма, как ты говорила, надо либо стать профессором Московского государственного университета, либо выйти на сцену и петь песни. И это противоречие было все время подвешенным, пока в какой-то момент не…
Понимаешь, я была очень хорошей, послушной девочкой, я не хотела расстраивать родителей. Ну, и отчасти так сложилось, что я заканчивала школу в Будапеште, где не было возможности продолжать музыкальное образование, например, на венгерском языке, потому что я какие-то знаю слова и выражения, я их выучила там, но учиться на нем ну просто… 4.20 на венгерском
И невозможно было там получать музыкальное образование, и я решила поступать в МГУ. Хотя я могла поступить в лесотехнический, потому что советское посольство в Будапеште давало тебе какую-то квоту, льготу, я не помню что, и ты мог сдать экзамены на любые оценки здесь, приехать, и тебя переводили в университет Этвёша Лоранда. И там можно было изучать венгерскую литературу или экономику на венгерском языке, но что-то ни одна из этих тропинок меня не привлекла. Я сказала — нет-нет-нет, я хочу в МГУ, приехала, поступила, получила все пятерки, потому что я занималась как сумасшедшая. И сказала, дорогие родители, я не поеду к вам в город Будапешт. Все.
И я начала учиться, мне страшно это нравилось, и действительно, знаешь, образ профессора московского университета грел мое сердце, правда. Я знала, что я пишу песни, и я договорилась с собой, окей, я профессор, но в свободное время, как Сергей Никитин, допустим, можно же так, написал диссертацию, попреподавал студентам, пришел — попел. Вот как-то так я себе все это рисовала. И на втором курсе я вдруг попала на репетицию музыкальной студии, которую вели в МГУ, в театре МГУ, Васильев и Иващенко.
«Иваси».
«Иваси», да. Они всегда были диссидентами в бардовском движении, потому что они, во-первых, знали не три аккорда, а штук 25 сложных всяких, они очень хорошо владели инструментами. Они играли всякие такие… они играли блюзы, они играли босса-новы, играли кучу-кучу всяких разных жанров.
Я тебя перебью, просто это мой вечный спор с Лешей Кортневым, поскольку эта страница музыкальная, она прошла вообще мимо меня. Для меня вот эта стигма Грушинского фестиваля, она…
Понимаю.
Я настолько был влюблен в рок-н-ролл всегда, что вот считал это, вот этот изгиб гитары желтой, просто неприемлемым вообще.
Я с тобой совершенно согласна, есть…
А Кортнев меня ненавидит за это, потому что он годами мне объясняет, что мне надо в это вникнуть, и что они гении, и Васильев, и Иващенко. Он прямо влюблен в них всю жизнь.
Они гении, это правда. И смотри, на самом деле, допустим, они писали первые мюзиклы… Вот все, к сожалению, знают слово «Норд-Ост», но до этого момента они тренировались на кроликах. Свои первые мюзиклы они писали у себя на географическом факультете и ставили их, в том числе в музыкальной студии МГУ. И когда я пришла на репетицию и увидела… Вот представь себе, стоит весь состав группы «Несчастный случай», плюс еще человек пять, человек двенадцать стояло на сцене, и на шесть примерно голосов они исполняли произведение, я не знаю, Кортнев пел, когда у тебя здесь был… Пел «Я люблю университет»?
Нет.
Летом 1755 от Рождества Христова
наш русский патриот,
в душе москвич,
наш Ломоносов Михаил Васильевич,
в интересах отечества сынов
заложил основание основ,
основал основной российский вуз,
приют для всех дотоль известных муз.
Основал университет…
Хотел он миру показать, цитируем,
«что может собственных Платонов
и быстрых разумом Невтонов
земля российская рождать»,
конец цитаты.
Понимаешь, это «Иисус Христос — суперстар», это офигительный совершенно был на восемь минут мюзикл, который пелся на шесть-восемь голосов, со сценодвижением.
А авторы они?
Васильев и Иващенко, да, это их текст, их музыка. Все-все, что там было придумано, это было придумано, слушай… Ты понимаешь, это было тлетворное влияние Запада, как оно есть, это какой-то там страшный 1986-1987 год. Скажи, это офигенно?
Офигенно абсолютно, но… Это очень круто.
И там очень непростая музыкальная сопровождающая, такой прямо фанк нормальный, диско, все круто. И я их увидела, и все, ты знаешь, я в этот момент поняла, что если я не окажусь среди этих людей, то жизнь прошла зря и пройдет зря. Я пошла к Васильеву, который был руководителем, уже набор в студию был закончен, они уже репетировали, они уже делали программу. Я пришла и сказала: «Возьмите меня, пожалуйста, в студию, к себе». Он сказал: «Что ты умеешь?». Я говорю: «Все. Петь, танцевать, писать стихи».
Села за рояль, сыграла несколько своих вещей. Меня приняли, и я считаю, что это такой вот как бы судьбоносный момент в жизни, потому что я таким образом тогда получила себе весь свой круг общения на практически всю жизнь. Потому что до сих пор это люди, которым я могу сказать — вот мы с тобой одной крови, ты и я, потому что общая юность, общие книжки, общая музыка и абсолютно общие ценности.
Вот спектакль «Синие ночи ЧК», который я не видел, это, как я понимаю, была первая поездка еще и за рубеж, с гастролями, в Эдинбург?
Это было «Кабаре». Мы в каких-то закрытых просмотровых залах, ехали куда-то в Дом аспиранта и студента, на улицу Шверника, каким-то ключом открывался какой-то маленький зал, куда-то заходил киномеханик, и мы смотрели таким образом «All that jazz» Боба Фосса, мы смотрели «Кабаре», привезенные непонятно кем вообще, в каких-то непонятных копиях, и это тоже такой шок на всю жизнь. Я хочу сказать, что Боб Фосс отформатировал не только нас, он отформатировал вообще все поколение людей, которые занимаются мюзиклами, везде. И до сих пор ты начинаешь смотреть какой-нибудь…
Да, на долгие годы. Но при этом ты угадываешь его влияние в современном мюзикле, но его фильмы вот эти вот, невозможно оторваться, все равно они ни на йоту не устарели. Это удивительная вещь вообще.
Фантастика. Сколько фильмов протухло…
Мой любимый как раз «Весь этот джаз», я его могу смотреть бесконечное количество раз.
Это мой любимый фильм, я его смотрела раз, не знаю, восемьсот.
Не узурпируй, это и мой.
Я его показала уже Даньке, потому что это важно, мне кажется, когда ребенок видит, в частности, то, какими могут быть отношения у людей, которые, предположим, расстались, но у них есть общий ребенок. Это очень важно.
То есть этот спектакль родился из этих полуподпольных просмотров Боба Фосса где-то на улице Шверника?
Абсолютно. Во-первых, он родился из этих полуподпольных просмотров Боба Фосса, во-вторых, он родился из легенды, которую нам кто-то рассказал, про ГУЛАГ, про то, что там существовали концертные бригады. То есть, когда сажали артистов в лагеря, из них собирали потом как бы такие шарашки — пианисты, музыканты, актеры. Их сажали, под конвоем вывозили в какие-то ДК, под конвоем выводили на сцену, они там пели, играли на музыкальных инструментах, танцевали отрывки, вот это все. И потом под конвоем их возвращали обратно в лагерь.
Когда мы услышали это, мы поняли, что вот она, метафора, на которую, как на шампур, можно нанизать все эти наши номера авторские, потому что там Леша писал, я писала, Саша Кривенко писал, нас много было прекрасных авторов в университете. И вот эти серые плащи, такой немножко Дик Трейси тоже, серые плащи, шляпы, вот они нас выводили, и ты работал свой номер.
И знаешь, в какой-то момент я помню еще, РПЦ еще не отобрала у нас театр на улице Герцена, дом 1, и стояли эти наши мальчики, плащи, шел какой-то очередной спектакль, и вдруг, слушай, меня просто мороз по коже продрал, от того, что я поняла, что на самом деле такое было. И я вдруг абсолютно, знаешь, поняла, как себя чувствует человек в этот момент, как себя чувствует артист. Понимаешь, тогда ведь невозможно было, это было начало самое девяностых, и для нас это была такая как бы игрушка, потому что уже понятно было, что все разваливается, и вот-вот развалится окончательно, и никто не мог в страшном сне предположить, что к кому-то будут приходить с обысками или что актеров театра закроют на репетиции и будут держать там целый день, пока их режиссера будут допрашивать. Тогда казалось, что это просто невозможно вообще никогда.
Что ушло навсегда и не повторится.
Что эта система рухнула. И когда она потом, в 1991, рухнула, конечно, у нас была эйфория. Знаешь, я тут недавно думала об этом, особенно когда три года назад, когда пошла эта страшная трещина между мной, друзьями, партнерами, когда мы все отдрейфовали друг от друга на какое-то расстояние, такой рубикон, я вдруг поняла, что на самом деле он не из воздуха возник, он всегда был. Всегда были вот эти, которые сидели, всегда были, которые их охраняли, и всегда было большинство, которое говорило: «Ну ведь просто так же не посадят!».
И когда потом началась перестройка, и сюда приехали продюсеры, когда одна англичанка, независимый продюсер, увидела этот спектакль, она поняла, что нас надо вывозить на гастроли. И она вывезла нас на месяц в Эдинбург, на Fringe Festival, независимый театральный фестиваль, совершенно фантастически прекрасный, когда в город Эдинбург приезжает пять тысяч театральных компаний. И ты должен продать зал, понимаешь!
А мы, мальчики и девочки из Московского университета, такие белая кость, голубая кровь, богема вообще-вообще. И тут мы должны бегать по улицам и делать то, что она называла leafleting, раздавать листовки, понимаешь. И мы должны с утра выступать на улицах и созывать народ к нам на спектакль, и в первый день у нас продано 20 билетов, и нам нечего жрать, потому что она заложила дом, представляешь, она заложила дом, чтобы нас туда привезти. На второй день у нас 40 человек в зале, на третий день 80, и потом у нас был sold-out на месяц.
Но я хочу сказать, что вот эти несколько дней, когда ты реально борешься за свое пропитание, они абсолютно опрокинули нас, как советских людей, и сделали нам такую инъекцию капитализма, как он есть, вот этого мира чистогана, вот тех самых отношений, о которых мы читали только у Карла Маркса, в книжке «Капитал» я только читала об этом. И это было дичайше полезно, потому что когда потом произошел развал Союза, мы оказались уже с иммунитетом, то есть для нас это не было катастрофой. Наоборот, это было время роста и возможностей, совершенно сумасшедших.
Расскажи, пожалуйста, про «Радио 101», большую часть девяностых ты проработала там, я очень хорошо помню звучание радиостанции. Здесь мы разговаривали со многими героями тогдашнего времени, и с Лешей разговаривали тоже об этом, с Павлом Петровичем Мордюковым. У тебя был псевдоним Ира Тверская…
Слушай, это сказочная история, абсолютно.
Расскажи, пожалуйста.
Чудесная история. Это, наверное, как раз 1991 год, и мне звонит моя приятельница и говорит, что ее знакомый ищет диджеев, потому что в Москве открывается американское радио «Максимум». То есть нас сначала же набирали туда, вернее, меня набрали сначала туда. А я заканчиваю как раз университет, я поступила уже в аспирантуру, у меня маленький ребенок, нам абсолютно нечего жрать, потому что мы просто нищие студенты-аспиранты. И я думаю, черт возьми, это же так круто, наверное, это так, наверное, интересно, надо попробовать.
Я пошла, попробовалась. Тогда же в диджеи тебя не брали без высшего образования, а у меня как раз было, и нужен был то, что называется, fluent English, и у меня он тоже был, ура, какая удача. И меня взяли, а дальше я понимаю, что получается неаккуратненько, потому что на кафедре я рассказываю, что я не могу писать диссертацию, потому что я бедная, несчастная маленькая крошка, у меня маленький ребенок, его не берут в детский сад, потому что у него медотвод от прививок, а денег на няню у меня нет, и вообще… Но я пытаюсь, я езжу в этот ИНИОН, я там пытаюсь что-то такое писать, вот написала, посмотрите.
Что такое ИНИОН?
ИНИОН — Институт научной информации по общественным наукам, который недавно сгорел, на Профсоюзной. Там был спецхран, там все было круто, замечательное совершенно место. Но это было, правда, невозможно, с маленьким ребенком на руках, писать диссертацию невозможно. Но я говорила, что я ее пишу, и вообще думаю, как же я теперь, интересно, выйду на «Радио Максимум», в эфир, и меня сразу тогда уволят из аспирантуры что ли, так получается. Думаю, возьму псевдоним. Ну, и поскольку «Московские новости» стояли на Тверской, а всех негативных коннотаций, я просто об этом не знала и не думала, я была аспиранткой философского факультета, ну какие тут…
Я еще не знала, что на Тверской стоят какие-то другие совершенно девушки, и это не так все вот… Я взяла псевдоним себе Ира Тверская, и совершенно была счастлива, и даже не обратила внимания, когда в какой-то момент пришел в студию какой-то фотограф, что-то пощелкал. И что ты думаешь, на следующий день в «Московских новостях», на полстраницы, ну просто «подвал», с моей фотографией. Какой был скандал на кафедре у меня ужасный!
О господи, какой кошмар, я не знал ничего про эту историю.
Да-да, это страшная история.
А тогда же, когда выходили свежие «Московские новости», половина Пушкинской площади заполнялась людьми, которые читали каждый разворот, который вывешивался там. И они все увидели, да?
Они все увидели, и никакая Тверская меня не спасла от этого кошмара.
И они прямо обрушились, что ты нам гонишь одно, что ты несчастная страдалица, а тут на самом деле ты …?
Нет, все-таки они интеллигентные люди, просто облили презрением так, что я потом не появлялась… Я бросила аспирантуру, потому что стало понятно, что… Это было не время для того, чтобы заниматься наукой. Все ребята, которые у нас были отличниками, которые должны были стать профессорами МГУ, все в итоге пошли куда-то там в копирайтеры, в продавцы и так далее. А мне повезло, потому что я оказалась в эфире, и это было такое… ну, чего рассказывать тебе. Я, кстати говоря, не помню, с «Максимума» меня очень быстро сманили на «Радио 101».
Это было до меня.
В основном посулив немыслимую свободу в эфире. Потому что все-таки Берт Кляйман, прекрасный, уж как он меня взбесил, когда он сказал: If you don’t no what to say, say last. Я думаю, я только что сдавала экзамен по классической немецкой философии, мне всегда есть что сказать. И тут он меня учит — если не знаешь, что сказать, молчи. И он еще положил свои резиновые, как бы это сказать мягко, вот эту обувь, в которой сейчас ходит вся Москва, такие страшные свои галоши…
На стол?
Положил на стол, и с них капала вот эта московская, вся черная, грязь.
Какой кошмар! При мне он никогда такого не позволял.
Он так себя вел на первом собрании… И я подумала, знаешь что, Берт Кляйман, я что-то не хочу с тобой работать, потому что у нас тут своя собственная гордость.
А там был дьявольский соблазн от Юры Костина, как я понимаю?
Там был абсолютно дьявольский соблазн, и мы воспользовались им абсолютно в полной мере, потому что я не знаю, как осуществлялся программинг на «Максимуме», но было понятно, что там все будет в жестких руках формата. И смотри, «Европа» в тот момент крутила попсу, «Максимум» двигался, прямо они сразу хотели быть модной, крутой радиостанцией, вот такой. Что нам оставалось делать? Мы двинулись в сторону такую меломанскую, то есть ни на какой другой радиостанции невозможно было в прайм-тайм услышать King Crimson, грубо говоря. То, что называется в Штатах album oriented radio, как бы не хиты, а музыкальные шедевры.
Глубинные треки из альбомов. И как я понимаю, плей-листов у вас не было, то есть каждый диджей мог ставить все, что его душе угодно, делая свой эфир авторским?
Представляешь, у тебя было четыре часа, которые ты должен был запрограммировать сам! Ну, минус час по заявкам, когда он был. И иногда ты приходил за час-полтора-два, и сидел, отслушивал, потому что все время приходили пачки новых компактов из Штатов, со всякой разной музыкой. У меня были прекрасные коллеги-мальчики, у которых не было маленьких детей на руках, и они отслушивали какие-то вещи и оставляли мне, Макс Любимов все время сидел, отслушивал, и какими-то новинками делился. Но тем не менее, все-таки ты как бы программировал эфир сам. Были договоренности о том, чего мы ну не можем сделать. Ведь ты вспомни, в девяностые какая была страшная попса!
Она чудовищная была вообще! Я же полжизни провел на то, чтобы с ней бороться, и в результате эту битву проиграл, потому что я думаю, что на моих похоронах будут петь Басков и Киркоров, они вечны абсолютно. Нет, конечно проиграл, это непобедимо, это бессмысленно даже с этим бороться. У этого дракона отрубаешь одну голову, а вместо нее разрастается еще шестнадцать Дим Биланов, которые выруливают, как в стене из «Игры престолов», они как одичалые прут. Притом, что Билан еще не худший вариант.
Нет, послушай, все не так. Во-первых, Билан совершенно прекрасный артист, я нежно его люблю, потому что он замечательно поет живьем, и у него хороший вкус на самом деле. Понимаешь, какая фишка, все-таки мы, может быть, вели эту битву не напрасно, потому что, даже если сравнить с девяностыми годами, где все писалось на каких-то адовых PSR. Слушай, я не могу, я терпеливый человек, но есть треки, от которых меня ну корежило просто от них. Вот группа «Руки Вверх!», допустим, или какие-то «Кусочики колбаски», нет, это было невозможно. И, к счастью, мы на «Радио 101» договорились, что у нас нет такой музыки в эфире, ну нет ее, все.
То есть вы поставили флажки на вашу охоту?
Да, мы поставили флажки.
Вот за эти флажки, за эти границы не заходить. Я должен тебе сказать, что неисправимый, несмываемый грех мой заключается в том, что я как раз и был тем человеком, который дал в эфир первый раз группу «Руки Вверх!». Но они были вообще не такие, они принесли очень смешной трек, который называется «Утренняя гимнастика»: «Ноги на ширине плеч, начинаем водные процедуры». И под очень модный такой басовый бит с хорошей бочкой, это был такой инструментальный трек, в котором просто были вставлены вот эти классические с общесоюзного радио кусочки. И это на ура прошло вообще, и не было пошлости, это было очень изыскано сделано.
То есть они готовили эту мину замедленного действия «18 мне уже», очевидно, вот…
Долго, да. Но и я должен тебе сказать, что я не встречал в своей жизни более убежденных музыкантов в том, что они несут свет и радость людям. Группа «Руки Вверх!» истово верила в то, что вот то, что они делают, делает мир лучше.
Ты знаешь, это не оправдывает их никаким образом. Я помню интересную историю, когда у Артемия Троицкого Виктор Рыбин, солист группы «Дюна», вдруг сказал, что его любимый музыкант Фрипп, а дома он слушает King Crimson. Но Троицкий все-таки спросил, почему, вернее, это никаким образом не отражается на вашем творчестве.
Не отражается… Да, это, кстати, вечный вопрос по отношению ко всем. То же самое, как и теленачальники. Дома-то у себя они смотрят, я не знаю, Соррентино или Бертолуччи, а почему же они гонят такой ужас в телеэфир? Точно так же, как и радиодеятели.
Да, это какое-то удивительное убеждение в том, что людям не нужно хорошее, а нужно им… Любит наш народ всякое вот это вот…
Да. Вернемся к тому, что ты описала. Вы обозначили зону флажков, за которую вот эта музыка никогда не будет в эфире.
Ну да. Были такие джентльменские соглашения, а в остальном ты мог делать абсолютно все, что хотел. Ты мог себе записывать джинглы, какие хотел, и, конечно, я немедленно притащила группу «Несчастный случай» в полном составе. Паша, саксофонист «Несчастного случая», вообще стал нашим диджеем.
И копирайтером, как я понимаю.
Павел Задорожный. У него оказался совершенно фантастический голос и обаяние. А Леша с Валдисом просто штатным образом писали ролики какие-то рекламные, и вообще, конечно, мы не были нищей радиостанцией, тогда, мне кажется, любая радиостанция, которая возникала, на нее сразу валился какой-то дождь, как минимум бартера, но тем не менее Валдис Пельш писал там и озвучивал рекламу. А, вспомнила сейчас совершенно гениальный момент! У нас работал такой чудесный Артем Горный, который занимался всякими коммерческими проектами.
Который вырос сейчас в очень крупного деятеля музыкальной индустрии.
Да-да.
Это тот самый Артем Горный, который организует фестивали, делает, приглашает артистов.
Да, это он. Так вот, он замутил какой-то прекрасный бартер с каким-то магазином каких-то модных шмоток, и на этот бартер можно было выбрать себе какой-то костюм или пиджачок, или что-нибудь такое. Вот я помню, что мы с коллегами пришли, на Новом Арбате как раз был этот магазин, ну и ходим, смотрим, водим жалом, меряем какие-то пиджачки.
Вдруг забегают каких два таких небесных создания, с шелковыми волосами, прямо такие тростиночки какие-то, и вот так, знаешь, вешалки так прямо раз-раз, снимают с полок, бегут на кассу, достают золотой American Express, расплачиваются и… Не прерывая вот этого какого-то пи-пи-пи, исчезают. Я помню выражение лица Артема, который стоит и говорит: «Что в этой жизни я сделал не так?». Ну вот какое-то такое… таких история миллион на самом деле.
Какой был самый эпический провал у тебя в эфире? Помнишь ли ты?
О, ты знаешь, я помню, у нас была такая «Формула 101», и на ней разыгрывались какие-то совершенно безумнейшие призы: телевизоры Sony Trinitron, какие-то холодильники, то есть в нищие девяностые это было прямо ого-го! Схема была такая, что машина «Радио 101» с этим призом тайно уезжала от Пятницкой, 25, куда-то в город, и оттуда они выходили в эфир, а дальше люди со всех концов столицы, сшибая дорожные знаки, неслись туда.
Кто первый, тот и выиграл.
Кто первый, тот и молодец. И это было вообще невероятно круто, потому что мы себя чувствовали абсолютно, знаешь, фокусниками, которые достают кролика из шляпы. И кто-то сейчас станет счастливым и реально увезет вот такой телевизор домой! Понимаешь, девяностый год. И все было отлично, волшебно, мы еще успевали какие-то музыкальные заявки выполнять, и для этого ты носился по студии, в которой стояли такими штабелями компакт-диски, ты носился просто как электровеник, чтобы найти именно ту песню, которую хочет послушать человек сейчас, потому что в компьютере же не было ничего, компьютера не было вообще.
А еще ты представляешь, что вот этот, хорошо мне запоминающийся эффект ужаса, когда ты наконец нашел пластинку по алфавиту, вот она.
А там нет диска!
А там нет диска!
Ты знаешь, мне это снится до сих пор.
Конечно, да.
Я до сих пор иногда вижу вот эти страшные диджейские сны, что я…
Да, или нажимаешь на кнопку, а у тебя начинает заедать диск.
Или у меня начинает диск крутиться, а музыки нет, и у меня дыра в эфире, и меня сейчас… Ты знаешь, это такой адреналин!
Профессиональные кошмары, конечно.
До сих пор мне прямо снится.
Так в чем эпикфейл-то?
Это был не мой фейл, но когда мы вышли в эфир, вручили человеку какой-то очередной охренительный совершенно приз, он вдруг сказал: «Вы вообще все тут лохи, козлы, я вообще выследил эту вашу машину. Я ехал за вами от Пятницкой, 25. И вот какой я молодец».
Кошмар.
И, по-моему, я тогда в эфире сказала какие-то матерные слова. Ты знаешь, у меня было ощущение, что меня… Это было ощущение какого-то такого предательства и какого-то… И хорошо, что меня не было рядом с этим человеком, потому что я бы выцарапала ему глаза, потому что так нельзя. Вот так нельзя!
Сказка разрушена. И, конечно, публичное признание в том, что мошенничество рулит, это отвратительно по отношению ко всем остальным.
Понимаешь, да, это были девяностые, когда люди друг друга убивали на стрелках, но даже у них были какие-то понятия. А тут, знаешь, вот такой комок дерьма, в такую прекрасную игру. И я до сих пор помню это ощущение брезгливости и отвращения, которое я испытывала к этому человеку. И будь моя воля, я бы реально отняла бы у него приз, прямо отняла бы и все.
Ты сказала, что жизнь в девяностые для тебя была как минное поле.
Ну, это, к сожалению, так, да.
Объясни мне, пожалуйста, почему.
Во-первых, я сама попала в неприятную автокатастрофу. Я провела полгода потом в больнице. У меня отсыхала правая рука, потому что ее не могли никак починить. После того, как сошли гематомы, кости встали вот так, и они пережали все нервы. Врачи почему-то не могли полгода этого увидеть. У меня есть страшное подозрение по поводу моей дорогой страховки, из-за которой меня держали полгода в больнице. Я из нее сбежала.
А что случилось? Что за автокатастрофа?
Ну, просто после очередного спектакля в театре МГУ мы сели с моим спутником в машину, он был нетрезв, втопил газ в пол, и мы… Тогда был правый поворот на Калининский с Моховой, и мы на встречке влепились так, что просто прямо… И мое бедное радио полгода ждало меня, пока я выйду из больницы. Я убежала из нее через дыру в заборе, потому что, знаешь, вот эти сталинские соколы на охране, они не хотели, меня и заведующий не хотел выписывать. А я познакомилась с ясновидящей из Армении, и она сказала, мы поедем в Ереван, мой учитель тебе починит руку, я знаю, в чем проблема.
О господи!
И через дырку в заборе с вещами в спортивной сумке я оттуда убежала, из этой больницы, как раз вместе с этим человеком. А потом с Асмик мы полетели в Ереван, был 1993 год. Я ехала сегодня на эфир, как раз водитель попался мне армянин, и мы с ним вспоминали этот 1993 год. Там была война карабахская, блокада, в городе не было света, воды.
Мы поселились в семье, у них была буржуйка, они топили ее собраниями сочинений, детской кроваткой разломанной, деревянной, кроссовками, не кроссовками, а ботинками старыми. В общем, это было настоящий… знаешь, как в фильмах про гражданскую войну, когда стояли вот эти ереванские новостройки, представляешь, 16 этаж, без отопления, без света и воды, и люди с ведрами туда идут.
Кем оказался этот целитель?
Он был не целитель, он как раз был хирург, но уже очень-очень старенький, профессиональный хирург, который… 1988 год, было страшное землетрясение в Спитаке, и он несколько суток собирал людей, и вообще он, мне кажется, про человеческие кости знал вообще все. Они посмотрели мой рентген с Асмик, она показала ему, в чем была проблема, и почему не движется рука. Дали мне стакан водки виноградной, и они оба взялись за мою руку, я упала в обморок, а потом я открываю глаза, а она шевелится. Ты не представляешь, это невозможно…
То есть они не инвазивно, не делая никаких надрезов, они просто вправили…
Никаких надрезов, он просто взял, и кости, которые стояли вот так, он их поставил вот так, и ток пошел по нервам. Ты же медик, ты же это понимаешь, вот эти все…
Я просто не понимаю, как они здесь, в Москве, не могли просто по рентгену понять, что нужно репозицию костей сделать.
А если я тебе скажу, что не делали рентген в течение полугода? Понимаешь, я сейчас, когда я отматываю назад, я понимаю, что…
Какой-то фильм ужасов. Что значит, не делали рентген, если перелом кости?
У меня был травматический плексит. Да, это была контузия нервов, и они болели 24 часа в сутки, и я жила на трамале, каждые четыре часа мне делали укол обезболивающего. У меня, понятно, грохнулось сердце в тот момент, сосуды, и вообще все полетело. И когда я пытаюсь отмотать и понять, почему я сделала рентген, только когда сбежала из больницы сама, в каком-то травмпункте, у меня прямо вот… меня прямо осенило недавно, что, черт возьми, у меня же такая была прекрасная страховка. Короче говоря, радио меня ждало, вся эта история закончилась, я вернулась на радио.
Про минное поле?
А дальше все какое-то время было хорошо, мы поставили спектакль по моим песням. Леша как раз написал либретто, и вместе с Евгением Иосифовичем Славутиным они поставили этот прекраснейший спектакль.
Это «Зал ожиданий»?
Это «Зал ожиданий». И тут стало известно, что у моей мамы онкология. И ты тоже прекрасно понимаешь, что все это значит, 1995 год, и это все-таки совсем не так, как сейчас. Сейчас это все равно тоже страшное диагноз, но ты сейчас… Понимаешь, вот мы на фейсбуке постоянно собираем деньги, и кого-то ведь спасают, и многих очень спасают. И во всяком случае ты понимаешь, что ты не один, и что тебе могут посоветовать и направить как бы, и существует уже лечение за границей. А тогда, в 1995 году, это было все, до свидания, это был приговор. И при том, что врачи ведь не разрешали тогда говорить диагнозы больным. Мы полгода перед ней ломали комедию, что у нее воспаление легких, понимаешь, ей откачивали жидкость из легких.
Мой папа ушел от рака крови в 1996 году, и я это делал, я не говорил ему диагноз не по причине того, что врачи не говорили, а просто я понял, что психологически, я ему объяснял, что мы лечимся в онкодиспансере потому, что там самые лучшие лекарства. И потом я умудрился все-таки вывезти его в Швецию, в специализированную клинику, где его продиагностировали, посоветовали какую-то химиотерапию. Сейчас-то есть выбор химиотерапии, у нас все-таки космическое расстояние преодолено с девяностых годов в онкологии.
Это правда.
В общем мы везли из-за рубежа эти… В общем, они мне в Швеции сказали, что фундаментально, если вы вот эти лекарства достанете, это примерно то же самое, что если он здесь будет лечиться. Но вот такой-то такой-то прогноз, в общем, он оказался неутешительным. Но я могу себе представить, в середине девяностых что значит такой диагноз, очень хорошо.
А у меня еще, представь, я прошла летом 1995 года, за две недели до того, как стал известен мамин диагноз, я прошла в финал конкурса «Ялта Москва Транзит». Я сунулась туда просто на дурика, но это понятно, что это эстрада, что это попса. Со мной в одном конкурсе участвовала группа «Чай вдвоем», певица Нуца, прекрасная, в жюри сидел Михаил Танич, Лайма Вайкуле. И я уехала на Кипр перед этим конкурсом позагорать. И оттуда позвонила домой, и папа мне сказал, что маму увезли, и что у нее вот такой диагноз.
А мама же так рада, что я прошла в финал этого конкурса, она же наконец дождалась, что ее дочь вот-вот станет уже звездой. Я приезжаю на эти репетиции в гостиницу «Космос», в этот зал, где все происходило. У меня дома умирает человек, я знаю, что ей остается полгода, говорить об этом нельзя, каждый раз я репетирую, возвращаюсь домой, она говорит: «Ну как у вас сегодня там было?». Я все ей рассказываю, потом я ухожу рыдать, потом я пью какие-то, не знаю, что, чтобы у меня не были отекшими глаза, езжу на этот конкурс. Я помню это все, как в бреду, но вот это был такой спектакль для нее, что все хорошо, и вот-вот все станет еще лучше. Ну и где-то, наверное, месяцев восемь она прожила, ее не стало весной. И дальше я ушла, знаешь, я…
А, мы еще с Лешей тогда снимались в развлекательной программе «Пилот». Это была такая странная история, потому что когда позвонил как раз Артемий Троицкий, по-моему, и сказал, что будут снимать такую стильную, классную программу, музыкальную, развлекательную, «Пилот», давай, там в форме летчика нужно это вести, писать смешные какие-то подводки, ты сможешь, давай-давай. Я говорю: «А кто там соведущий?». Он говорит: «Леша Кортнев». И мы с Кортневым сидим, а мы уже к этому моменту разошлись…
Это очень непростая ситуация.
Сидим, и он говорит: «Ты знаешь, я испытываю какую-то просто обреченность, потому что если бы мы с тобой не познакомились вот тогда вот там…». А мы с ним познакомились на КВН в МГУ. Он был капитаном команды мехмата, а я — капитаном команды философского факультета. И у нас был Конкурс капитанов, мы еще до театра МГУ, по-моему, или как раз во время, познакомились. Он говорит: «Если бы мы не познакомились в театре, если бы мы не познакомились на этом КВН, ну вот сейчас бы мы познакомились на этом "Пилоте", понимаешь. Это просто неизбежно».
Вы обречены друг на друга.
Мы обречены, да.
Но, как я понимаю, состояние твое такое было, что не до шуток, в этот момент.
Ты представляешь себе, да? Все деньги, которые я зарабатывала, все уходили в это лечение. И потом, когда ее не стало, я провалилась в какую-то реально черную дыру. Я не помню следующие полгода, я почти не помню их. И моя группа, с которой мы играли вот этот спектакль, часть из группы «Несчастный случай», часть из «Оркестра форс-мажорной музыки», был такой смешной коллектив у нас в театре, прекрасный, они сказали, что слушай, надо что-то делать, давай мы запишем твои песни в студии.
И так все совпало, что какой-то прекрасный, не какой-то, но просто он никогда не хочет, чтобы это имя было названо, один прекрасный человек дал нам 10 тысяч долларов и сказал: «Я больше не могу ходить на все ваши концерты и спектакли, я занятой человек, мне некогда. Запишите, пожалуйста, я хочу слушать это дома». И мы отнесли все эти деньги в студию Цирка на Цветном бульваре, там пахло слонами и собачками. Там была студия Гараняна, чудесная совершенно. И на штудеры, вот эти шикарные, с этой волшебной широкой пленкой…
Еще на широкую пленку.
Да, но ты понимаешь, не было возможности спеть несколько дублей и нарезать, и если у тебя не получался дубль, ты пел… Я помню, что песню «Шарманка осень» я спела 35 раз подряд. И поэтому там такой умирающий голос на этой записи, и вообще весь этот альбом «Книга песен», знаешь, я его писала, я вообще не понимаю, как это было возможно.
Тебе легче пишется, когда тебе плохо или когда тебе хорошо?
Я сейчас говорю не о написании песен, я говорю о том, что физически просто меня этот альбом, считай, как за соломинку выдернул из какой-то страшнейшей ямы.
То есть это было в общем терапия?
Да, это была самая такая аутотерапия.
Аутотентичная…
Аутомузыкотерапия, вот так это получилось.
Да, у нас остается пара минут.
Как пара минут? Как? Мы еще вообще ни о чем не поговорили!
Мы еще не подошли даже к самому главному.
Мы даже еще не начали вообще ни о чем!
Я задал тебе три вопроса в общей сложности из двадцати пяти приготовленных. Ну вот что поделать. Давай вот об этом расскажем.
Как это так? Так нечестно. Слушай, сколько можно говорить о прошлом?
Ну, программа такая, в общем. Нужно, конечно…
Надо о будущем, понимаешь?
Мне принесли вот такие подарки.
Да, я принесла это твоим дочерям, потому что им сейчас шесть. Немножко поздновато, конечно, но тем не менее еще не упущена возможность сформировать их музыкальный вкус.
Что это такое?
Смотри, это песни…
Двадцать песен для детей и родителей.
Здесь Андрей Усачев и Саша Пинегин, композитор. Андрей Усачев поэт очень известный, прекрасный, он поэт-сказочник, замечательный, пишет и стихи, и всякие сказки. И была у нас его пластинка «Планета кошек», где он под гитару пел свои песни, и когда я ее слушала, думала, что «о, это буги-вуги, это кантри, это босса-нова, и все это надо аранжировать». И так потом случилось, что мы с ним познакомились, и сначала я начала ему подпевать, потом я принесла свои музыкантам…
У всех высшее музыкальное образование, я говорю: «Дети, давайте мы с вами сейчас позанимаемся вот таким проектом». Они посмотрели на меня нехорошо. Потому что ну что такое была детская музыка еще десять назад? Вот эти PSR страшнючие, не было детской музыки хорошей после «Бременских музыкантов», не было вообще хорошей живой детской музыки. Вот эту пластинку записывали двадцать девять музыкантов. У нас духовая секция здесь: Салманчик Абуев из группы 45.56, чуть ли не Дитковский тоже играл на трубе, струнный квартет, все мои, Коля Сарабьянов, который в Therr Maitz играет сейчас, записал нам все гитары сюда вот, здесь гитара Коли Сарабьянова, то есть это высшая лига музыкантов берет и записывает детские песни.
А потом мы еще сюда вживили всяких, то, что называется, звучки, то, что у нас на радио называлось «звучки», саунд-эффекты. Там есть песня «Зуб», как у девочки закачался зуб. И там на долю секунды возникает такой звук, и это писался специальный инструмент, такой перкуссионный инструмент — такая изогнутая маленькая пила. Мы записали 28 дублей. А здесь в песне «Зимняя сказка» записан в качестве шейкера… Не подошел ни один шейкер, потому что это было не волшебно.
У Мити Чувелева в студии группы «Несчастный случай» есть маленькая кухня. И в какой-то момент я туда ломанулась, стала высыпать все крупы изо всех банок, пересыпать их, и в конце концов в какую-то стеклянную баночку насыпала сахар. И совершенно охреневший перкуссионист на этой записи трясет сахаром в стеклянной банке, и это волшебно, потому что детям должно быть волшебно.
Спасибо тебе большое за подарки. «Детская площадка №1», «Детская площадка №2» — это работа для детей моей сегодняшней гостьи. Последний вопрос у меня вот какой. Если бы ты перенеслась сейчас в девяностые… Нет, наверное, так, если бы девочка, которая встретила девяностые, зашла бы сейчас, Ира Богушевская к тебе сегодняшней, то какой бы ты ей совет дала? И от чего бы предостерегла, может быть?
Ты знаешь, я бы просто, может быть, показала ей наш с тобой сегодняшний разговор, хотя бы кусочек. Я бы ей сказала: «Все будет хорошо. Просто не сдавайся. У тебя все будет хорошо».
Спасибо тебе большое. У меня в гостях была Ирина Богушевская. Это программа «Как все начиналось». Идите и думайте.
Спасибо.
Спасибо вам за то, что смотрите Дождь. Пока.
