Диана Вишнева: Мое тело не было приспособлено для балета. Я достигла всего за счет сознания, тренинга и труда

Мое почтение, драгоценные зрители телеканала Дождь! Меня зовут Миша Козырев. Это программа «Как все начиналось». Мы вспоминаем первые шаги моих гостей и безумное десятилетие девяностых, но говорим не только об этом. Сегодня особенная программа. Дамы и господа, у меня в студии Диана Вишнева! Спасибо большое, что добрались. Я представляю себе, какой у вас график.

Давайте начнем вот с чего: Ленинград, который вы запомнили из детства, и чем он отличается от Санкт-Петербурга сегодняшнего.

Сейчас уже трудно вновь переформатировать себя на Ленинград, а когда, я помню, тогда меняли название, я как-то отстаивала: как же так? Я родилась в Ленинграде, а теперь будет Санкт-Петербург! Но сейчас история и традиции, конечно, перевешивают, Ленинград больше ассоциируется с Советским Союзом или больше даже у меня с блокадой, с войной.

А так да, я ленинградский ребенок из интеллигентной семьи молодых специалистов, которые получили возможность кооператива, купить кооператив, хотя у них двоих не было прописки. Мама пошла специально работать на предприятие, неблагополучное для здоровья, «Красный треугольник», чтобы иметь прописку. И вот они, юные, молодые специалисты, поднимали двух детей. Я росла в такой семье в новостройках.

Опишите, пожалуйста, квартиру, двор, что это из себя представляло? Сколько комнат было?

Веселый Поселок.

Веселый Поселок?

Уже весело, да. Улица Подвойского, Товарищеский проспект, Большевиков, Дыбенко.

Все названия…

Дворы, школы тут же, как говорится, даже через дорогу не надо переходить. Хотя детский садик там был в десяти минутах. Все как положено в советских семьях, полный стандарт, набор. Закрытое предприятие, с утра до вечера родители на работе. Я с малолетства ― ясли, детский сад, бабушек-дедушек нет рядом, да. То есть такая самостоятельность, воспитание, приучали к этой самостоятельности, доверие. Если, как говорится, дверь захлопнется или ключи забудешь, соседи есть.

А у соседей есть запасная связка ключей?

Или запасная, или перекантоваться, пообедать или погулять, всегда пускали, конечно, с разных этажей соседи всегда были, ходили в гости друг к другу.

Это особенность того времени. Все знали, с кем рядом живут, всех соседей знали.

Да. Точечный дом, кирпичный, 14 этажей, мы в центре, на седьмом этаже. Все очень ярко, да, сейчас вы просите вспомнить, как-то это все живо встает сразу же перед глазами. Такое достаточно беззаботное, приятное детство. Спорт с папой, грибы, лес, поездки к бабушкам, к дедушкам.

Какие грибы собирали?

У меня была своя поляна. Лисички.

Лисички?

Да, да. Каждый из детей, кто находил поляну лисичек, именовали потом все: «Пойдем на твою поляну собирать, смотреть, какой урожай в этом году». А так, конечно, белые, подосиновики. Грибы, ягоды ― это стандартно. Потом на кухне перетираешь это все с сахаром или маринуешь, солишь.

А вы поразились тому, что?.. Когда я, например, попал учиться в Америку, я вдруг обнаружил, что для американцев грибы ― это только шампиньоны, которые в полиэтилене продаются в супермаркете. Ни одного сорта грибов они больше не знают, никогда не могут отличить лисичку от боровика или подберезовика.

Слушайте, для американцев вообще и медведи по улице ходят у нас. Слава богу, сейчас это все развеялось, миф, но тогда же много чего непонятного. Этот секрет русской души, загадка русской души им всегда очень интересна. Я говорю: «Пойдемте в лес по грибы, по ягоды, там покормим комаров, клещей».

Мошку.

Тогда почувствуете, да.

Помните, какая музыка звучала в детстве дома?

Пластинки «Мелодии», да, это были, естественно, Алла Пугачева, естественно, Arabesque, ABBA, Высоцкий. Мой любимый был Джо Дассен, да.

Et si tu n'existais pas.

Да. И когда я говорила: «Мама, о чем он поет?», мама говорила: «Если бы не было тебя, не было бы его». Я ходила гордая и всем говорила: «Представляете, Джо Дассен поет, что если бы не было меня, то его бы тоже не было».

Отлично! Адресно! «Это про меня», да. А классика какая-нибудь была на пластинках?

У меня мама закончила музыкальную школу с отличием. У нас всегда было дома пианино, и сначала отдали старшую дочку, а я уже по поступлении в Вагановское училище занималась музыкой, но не столь любила. И мама так же не очень любила, это все было немножко из-под палки, как говорится.

Я хочу себе представить конкурс 90 человек на место. Это как вообще? Это вообще никаких шансов нет?

Это шансов вообще никаких нет, потому что все равно в итоге, как говорилось, попадают или блатные, или иногородние и из республик, то есть интернатские. И как-то без блата, говорилось, вам не попасть.

Но дело было не в этом. Я действительно была не способна, мое тело было не столь гибким, физических данных не было. В принципе, этот приговор выносился достаточно…

Обоснованно?

Да, обоснованно. Но когда все-таки я поступила и во мне, наверно, и появился вот этот дух того, что все не просто так в жизни, что-то надо преодолевать, потом оказалась я лучшей ученицей, хотя у меня был интернатский класс, были все иногородние, были с высшими баллами. Но в итоге из 22 человек до выпуска дошло четыре человека.

Видите, из 90 человек на место в итоге все равно только четыре, потому что все равно не поймешь, как ребенок будет адаптироваться, как он способен к труду, как он способен к информации, к самоконтролю, к такому определенному преодолению, то есть к определенной жертве того, что да, сталкиваешься со взрослой жизнью сразу же.

Когда вы по прошествии лет задаете себе самой вопрос «Почему я смогла и почему я стала лучшей?», то какой ответ находите? Что в вас оказалось такого, чего не было в хороших, талантливых, способных ваших коллегах и соучениках?

Характер.

Характер.

Да, и неимоверное такое желание чего-то достичь, сделать, как говорится, все равно стараться сделать то, что тебе говорят. То есть я очень быстро воспринимаю, меня называли Спинозой. Я не знала в то время, кто такой Спиноза, говорю маме: «Мама, меня какой-то занозой называют все время».

Как-то, видимо, я отличалась своей какой-то энергией и очень много даже раздражала, в то время называли выскочками, да, то есть меня часто за это наказывали. Но это давало совершенно другие результаты, определенные такие, лидирующие, и в итоге я, как говорится, вдохновляла и сподвигала весь класс на тот или иной стимул к работе.

А это особенность вашего характера вообще во всем или только в профессии? Я, например, будучи человеком конкурентным, обнаруживаю, что даже сейчас, у меня две девочки-двойняшки семилетние, когда мы садимся играть в какой-нибудь скрэббл или в какую-нибудь игру, я начинаю раздражаться, потому что мне обязательно надо победить! Куда победить, ты с детьми играешь!

Когда вы играете в какие-то игры или ввязываетесь в какие-то вещи, которые требуют победы и конкуренции, это везде так, особенность вашего характера?

Нет, как раз таки я столкнулась… В детстве было игрой с папой во все игры, да, начиная с бадминтона, шашки, шахматы, теннис, он мне всегда давал фору, он мне давал выиграть, и это было нормой. Я, естественно, очень радовалась, было априори, что я выиграю, папа же взрослый, значит, естественно, мне положена фора.

Придя во взрослую жизнь еще в детском возрасте, я поняла, что там-то игры совершенно другие, да, и тут надо действительно конкурентоспособно выживать. Но меня это не расстраивало, мне было комфортно именно бороться с самой собой. Единственное, что бесконечные сомнения, и критика, и то, что вокруг, такая изнанка этого всего, конечно… Но мне было некогда, я не обращала на это внимания. Я видела это все, я знала, я чувствовала интуитивно, я достаточно взрослой была внутренне, но я была вся погружена в свои задачи, в свои цели, мне было очень важно, что со мной рядом есть один-два человека, которые в меня верят.

Что в вас от мамы, а что от папы?

Наверно, лучшее и от мамы, и от папы. Много всего, наверно, эмоциональность, мама у меня татарка. А от папы глубина, такая вдумчивость, мыслитель он у меня такой, да, романтик. А взрывное, энергия ― это, конечно, мама, да. Такая харизма, такая улыбка. Генетика такая сильная по родословной мамы.

Мама, как я понимаю, настояла на том, чтобы вы попробовали себя в танце. А в какой момент?.. То есть любой же ребенок идет, ведомый родителями по обстоятельствам. В какой-то момент вы приняли решение: «Да, я хочу стать балериной, я хочу, чтобы это стало делом всей моей жизни». Это было самостоятельное решение или все-таки это было решение, спущенное с родительского верха?

Я бы не сказала, что я была ведомой, я была послушной, это немножко разное. Я все равно в детстве помню себя таким достаточно бунтарским, капризным ребенком, но в то же время я очень маму слушала. И вот это воспитание в семье, нет другого пути, сказано ― сделано.

Мама не знала, семья не театральная, то есть это действительно была иллюзорная, как говорили, голубая мечта. И когда это все уже осознала умом, а не эмоциями, конечно, ее, наверно, это все-таки испугало очень. Она как-то так стала вообще ко мне по-другому относиться, более бережно, как-то меня совсем по-другому уже поддерживать, не только с материнской стороны, а именно уже внедряться в эти профессиональные детали: что нужно, как нужно, как действительно жизнь облегчить ребенку.

Но ты остаешься один на один в зале, в школе. В семь утра я вставала, в девять уже был урок ― и до девяти вечера. Закрытое помещение, вакуум учреждения, то есть никакие родители… Я даже не помню родительских собраний, такого не было. Поэтому ты один на один. Я попала к тем педагогам, определенная, наверно, судьба ― то, что я именно у этих педагогов. Они мне дали такую определенную, свою дорогу в жизнь, то есть я шла вопреки, абсолютно нестандартно, не отвечала стандартам.

Объясните, пожалуйста, что это значит.

Если меня не брали три года, меня же не брали профессионалы три года, а потом каким-то образом я становлюсь лучшей ученицей, все равно это определенное… Невозможно раз и… Если природой не дано, то развивать данные ― это все равно немножко не тот стандарт, который от природы. Поэтому если кому-то давалось легко что-то, то мне требовалось намного больше времени. Я приходила за час, я оставалась вечерами, ближе к ночи, тренировала себя, репетировала, занималась, чтобы достичь, добиться того, что требует педагог.

Поэтому все было как-то немножко вопреки и против течения. Не приспособлено мое тело быть балериной, поэтому я себе отдавала достаточно реально… В то же время я говорю, что я по натуре и от папы, и от мамы, но я реально и логически размышляла, что, в принципе, я не могу стать балериной, а тем более высокого ранга и уровня балериной, потому что у меня нет определенных данных для этого.

Но постепенно я делала те успехи, которые не ожидали педагоги, профессионалы. Каким-то образом я постепенно… Для меня был важен каждый день, я за счет своего сознания и тренинга до сих пор танцую только так, то есть не природы, не желания быть балериной, а своего сознания и невероятного тренинга и труда, такого самосовершенствования.

Опишите, пожалуйста, ваш путь от дома до места. Как я понимаю, он включал в себя разные виды транспорта.

Да, сначала пешком нужно было дойти до автобусной станции, это было минут 15–20, потом на одном автобусе, потом пересадка, потом на метро с двумя пересадками, через несколько лет сделали хотя бы с одной пересадкой, построили ближе к нам метро. И потом еще до школы. То есть занимало полтора часа.

Мне надо было вставать, я ненавидела то, что мне надо вставать в 06:30, чтобы успеть позавтракать, подготовиться и с учебниками… Потом мама взяла в библиотеке учебники, чтобы я хотя бы учебники не носила на своей спине, потому что я даже не только по природным, я и по медицинским показателям не могу быть балериной. У меня не та спина, у меня определенные неврологические проблемы были с детства. То есть по всем показателям все мимо.

Все против вас.

Да. Но вот я говорю, поэтому на сегодняшний день это определенный интересный экземпляр, я экспонат. Я отдаю себе отчет, что они молодцы, что меня не брали, только вот почему мама настояла все равно? Она верила, что все преодолимо, хотя у нее не было мечты, чтобы я была известной балериной. Она просто верила в эту профессию красивую и говорила: «Как удобно для семьи: вечером потанцевала ― и весь день свободен». То есть она совершенно была в иллюзии того, что это такое.

Совершенно себе не представляла. Представляете, а сейчас где-нибудь в альтернативной реальности вы, например, мать шестерых детей и компьютерный программист, если бы мама не настояла, например.

Моя жизнь была бы намного скучнее, я думаю, да. Нет, конечно, когда я попала в стены академии, сейчас уже академия, тогда было училище имени Агриппины Яковлевны Вагановой, мой мир поменялся. Во-первых, я уехала из новостроек и поняла, что я живу, оказывается, в Ленинграде, это не тот город, вот он, вот центр. Я редко бывала и только именно с шести лет стала бывать там, когда сначала была в кружке Дворца пионеров, а потом на Зодчего Росси.

Я попала в театральную семью, я попала в театры, и, конечно, эти флюиды… Я была невероятной губкой, спонжем, который впитывал все моментально. Свою жизнь я уже совершенно не представляю, хотя, я говорю, достаточно способна к точным наукам, естественно, у меня родители химики, мама экономист, дедушка был, и юристы, и экономисты.

Большая палитра, можно было выбрать. А вы помните ощущения от первого выступления в Мариинке?

Да, это как будто я с какой-то скалы куда-то просто…

Прыгнули.

Прыгнула, да, в такой, знаете, луч света какой-то прямо. То есть меня до такой степени поразило, что эти фонари, эти софиты, свет софитов, что я два дня не могла прийти в себя, я мучалась мигренью, до такой степени это был такой очень сильный стресс для меня.

Но это было уже именно сольное выступление, а так мы с детства на сцене. В том-то и дело, что вроде бы мы сцены не боимся, но тут такая ответственность! И по своему складу я такой перфекционист, что, конечно, для меня это был большой вызов. Я вообще по жизни бесконечно, я не успевала еще, на меня накладывались какие-то те непосильные для ребенка задачи, что мне только приходилось дышать, знаете, как рыбы ловят воздух.

Неужели не было ни разу такого момента «я этого сделать не могу»?

Постоянно!

«Я никогда не освою вот это па».

Да, я сидела на третьем ярусе, смотрела «Дон Кихота» и плакала. Мне говорят: «Что ты плачешь-то?». Я говорю: «Потому что я понимаю, что никогда в жизни так не смогу сделать». Меня это очень расстраивает. Зачем я учусь в этой школе, если я понимаю, что я не смогу вот так просто элементарно прыгнуть красиво?

Вот это счастье от выступлений и ощущение абсолютной эйфории, которую ты испытываешь после успешного спектакля на сцене, оно реально, вот эти все чудовищные усилия стоили этого ощущения счастья?

Понимаете, да, этот момент эйфории, но ты не ради этого живешь, лично я. Все равно для меня очень важен процесс именно прихода к этой эйфории. И вот этот процесс и эта эйфория ― это лишь определенный момент счастья, и результат, конечно, если он удачный и успешный, да, дает тебе… Не сознание греет твое тщеславное, а именно открытие новых дверей и возможностей для тебя, что ты можешь двигаться дальше, вот и все.

Никогда не пребывала в иллюзии того, что а вот сейчас можно и на лаврах почитать или что-то изменилось.

Я понимаю, у вас нет такого в характере. Но просто я приведу другую аналогию ― появление ребенка. У меня это произошло таким образом: я вдруг понял, что жизнь делится на до и после, вот оно, мое абсолютное счастье и смысл жизни, вот мои дети. Я уверен, что то же самое вы испытывали. И тогда ты понимаешь: вот ради чего вообще все это было.

А в профессии ради чего? Это в первую очередь процесс, путь или это все-таки какая-то конкретная точка?

Этапность, этапность, да. Вот эта школа, потом вот это становление юной, перспективной, потенциальной, потом вроде бы звезды. Потом уже есть какие-то встречи, зрелость и мастерство, а потом начинается действительно жизнь, это в мастерстве уже и в осознанном выборе того, что ты хочешь.

Но это профессиональная линия, помимо нее, есть же еще жизнь, и жизнь может абсолютно внедряться, калечить и ломать эту линию того, что ты себе намечаешь профессионально. Поэтому это сочетание ума, обстоятельств, удачи и тех людей, кто рядом. Как сложится у тебя.

Вы помните впечатление от вашего первого выезда за рубеж и от первых гастролей?

Конечно, нас очень сильно к этому готовили, да.

Расскажите, пожалуйста.

Где-то двенадцать лет мне было, мы поехали в Париж и Амстердам, Голландия и Франция. Нас готовили так, надо, чтобы дети не сошли с ума, потому что у нас, как говорится, все лавки просто пустые или вообще там талоны были, я уже не помню конкретно.

Но меня совершенно ничего не шокировало, наоборот, я просто увидела этот какой-то комфорт, я увидела это свободное дыхание для себя. Я не знаю, что под этим подразумевалось в том возрасте, но я почувствовала, что мне здесь легко, свободно, я чувствую себя очень комфортно. Но на следующий год я уже была тоже лучшей ученицей школы, но меня не взяли в Америку за то поведение, которое я проявила в первой поездке. Что это было, я до сих пор не особо понимаю, но меня наказали так.

Что вы там творили?

Я не знаю, я как-то гуляла не так, как надо было.

Не по тем переулкам французским?

Как-то вела себя не так, как говорится. Я, видимо, человек определенной свободолюбивости в поведении, я, может быть, не ходила какими-то группами или что-то как-то позволяла себе, может быть, огрызаться или что-то. Я была человек тоже достаточно с характером в этом плане. Я не терплю несправедливости, если что-то я видела несправедливое по отношению к кому-то или к себе. А так я вообще очень скромная и не самоуверенная, но когда что-то не так, я проявляю, да. Причем даже будучи маленькой, я со взрослыми вступала сразу в какие-то конфликты.

Меня не выгоняли, да, но как-то негласно, я говорю, не было конкретного случая, но как-то негласно, а в нашем театральном мире очень много вот этой негласности, слухов и того, как, что и почему. Очень трудно иногда найти концы. Просто я очень тогда переживала, что я лучшая ученица школы, а меня не берут в следующую поездку.

И когда вы первый раз попали в Америку, какое впечатление? Это Нью-Йорк был?

Нью-Йорк ― это я уже была в Мариинском театре, это были гастроли, когда ты выезжаешь с Мариинским театром, это было под брендом Мариинского театра, это все немножко по-другому.

Первые были гастроли, как раз таки я совсем молоденькая была, на Gala Des Etoiles, это я поехала в Канаду, в Торонто. И там я выступила с прекрасным танцовщиком, по тем временам просто супергиперзвездой, Владимиром Малаховым, а я была еще ученицей. Он сказал: «Что это я буду с ученицей танцевать?». Ему говорят: «Ты посмотри ее сначала». «Нет». И когда он меня увидел, он сказал: «Да, с ней я буду танцевать». И после этого наш дуэт состоялся уже потом на долгие годы.

И как Канада?

Ну, это было все очень… Я говорю, понимаете, все равно, мы же живем по сегодняшним, как можно сказать, в виртуальном мире сцены и театра, поэтому через призму этого все воспринимаешь. Ты все равно воспринимаешь сценическое пространство, с кем ты встречаешься, какие танцовщики, какой школы, как это все на сцене взаимоотношения происходят. Конечно, я ощутила себя, что мне надо не только танцевать в России. Я понимала, что вот эти затертые кассеты, которые смотрелись и были таким запретным плодом, что я понимала, что вот я, наверное, вот это мне хотелось.

Что за кассеты?

Ну, Кранка, Макмиллан, Бежар, потом Маци появилась, мне это было эстетика, культура, танцы, это непонятно, то есть я понимала, что что-то у нас не хватает в той школе, хотя школа одна из лучших до сих пор остается в мире, но важно что-то еще, еще что-то того, что вот как они так могут мыслить, танцевать, эмоционально выражаться, те новые постановки, которых нам не хватало. Но я уже попала в то поколение, как раз-таки все было открыто и все стало возможным. Я не предстала перед выбором, выбирать или убегать, или что-то делать.

Как некоторые великие.

Да. То есть у меня были тоже связанные определенные моменты того, что никто не хочет давать тебе свободу в театре, то есть ты все равно определенно должен быть заложником той или иной системы, это всегда, это норма, это не потому что… И бунтарство, хорошо, тогда ради бога, выходи. Но мне удалось каким-то образом совместить карьеру и на Западе, и не терять Мариинский театр, но тоже это обстоятельство и определенные взаимоотношения, которые выстраиваются годами. Но приходилось платить за это.

Впереди грядет, я видел уже кусочки, мощнейшая премьера, и я хотел бы это обсудить. Но в первую очередь общий вопрос. Я помню, как человек, выросший в Советском Союзе на классическом балете, какое впечатление на меня первый раз произвела Пина Бауш, ее хореография. Это был просто взрыв мозга вдруг. Самое главное, переворот системы произошел, потому что, оказывается, и так можно. Что происходит в современном танце? Где стоит классика, где стоит модерн? Что такое contemporary dance, если объяснить это как первокласснику?

Понимаете, мир так быстро меняется, движется, даже вот, я говорю, беря мое поколение, как я начинала, это были совершенно параллельные миры, Пина Бауш, и даже если приезды-заезды Бежара, Форсайта, Наймара, то есть Наймар ближе к классике, он все-таки такой неоклассичный, они параллельно шли, и невозможно было пересечение придумать. Сейчас абсолютно норма, все очень, как говорится, переливаются, туда-сюда перетекают, сообщающиеся определенные сосуды. Я помню, когда я первый раз зашла в Нидерландский театр, в Амстердаме, на меня посмотрели как на неандертальца, потому что это классическая балерина, что она здесь делает.

И когда ты такой определенный пионер и первопроходец, это совершенно другое, чем сейчас это входит уже у всех у молодого поколения в норму, и в этом ничего такого нет. Для меня то есть самостоятельно проявить вот этот напор и вот эту вот смелость и риск, приехать и станцевать Марту Грэм, приехать в Гаагу, приехать к Пине Бауш в Вупперталь и сказать, вот я. И она смотрит и не понимает, а почему я, ту которую прекрасно она видит по кассетам, танцую «Жизель», почему ее интересует танцтеатр. И она говорит: «А можешь станцевать у меня «Жизель» на фестивале?» Я говорю: «Да я наоборот вырваться хочу из «Жизели», приехала к вам». Она говорит: «Да хорошо, хорошо. Но так красиво...». Так искренне и чисто она это сказала. Я говорю: «Конечно, станцую».

То есть я была до такой степени голодная к тому, что мне нужно было, мне мало то, что происходило даже в стенах Мариинского театра. И даже уже будучи в ABT, Американском балетном театре, мне хотелось вот этого современного познания себя, духа своего, нутра. И конечно, встреча с хореографом тебе открывает сначала мир его, а потом он открывает твой мир, потому что хореограф тебя смотрит рентгеном, и конечно, показывает тебе совершенно другую тебя, вот что тебе говорили в процессе всего обучения и вот этого критисизма постоянного, того, что ты не можешь, не способ