Анатолий Белый: «Холопство в нас заряжено генетически, человек не меняется – вот, что грустно»

Скоро Новый год, и я приглашаю всех в магазины Bork за подарками. Здесь огромный выбор отличный, на любой вкус и по любой цене. Сегодня у меня в гостях актер Анатолий Белый. Нам предстоит очень серьезный и сложный разговор, поэтому для того, чтобы разговор шел легче, я заварила для него чай с корицей и с яблоком. 

Вы догадались, сегодня у меня в гостях актер театра и кино Анатолий Белый. Толя, привет. Очень рада тебя видеть, ты еще не был в программе «Синдеева», но бываешь на телеканале Дождь.

Толя еще автор проекта «Кинопоэзия». Я хотела прям с этого проекта начать. Во-первых, он мне очень нравится, и мы даже как-то вели-вели какие-то странные переговоры, что как бы его показать и на Дожде тоже, и потом что-то куда-то все пропало.

Нужно продолжить просто.

В общем, мы готовы. Передавайте нам ролики, и мы все поставим. Я бы хотела эту программу начать с кусочка из этого цикла. Какой бы ты выбрал сейчас? И мы его покажем нашим зрителям.

Вот сейчас прямо покажем, в передаче?

Да.

Давайте сделаем так. В этом году у нас, я сейчас просто все мысли об этом, у нас в этом году 125 лет великому русскому поэту Марине Ивановне Цветаевой. Вот совсем недавно, 8 числа мы это все отметили. И в связи с тем, что сейчас на дворе у нас осень, 125 лет Цветаевой, давайте мы выберем наш поэтический мини-фильм «В огромном городе моем ночь». Читает Агния Кузнецова, замечательная наша актриса. Снял это Володя Бек, молодой талантливый режиссер. Вот давайте

Скажи, пожалуйста, этот проект был запущен давно уже достаточно, и я так понимаю, что как только вы находите деньги, вы его снимаете?

Да, проект длится уже год с хвостиком — с июня-месяца прошлого года он начал свою жизнь. И в принципе мы сняли за это время 22 мини-фильма наших, в работе сейчас еще два. К сожалению, пока мы стабильные рельсы финансовые не обрели в лице Министерства культуры.

А кто, Министерство культуры с самого начала поддержало проект? Вообще как было? Это была твоя идея, и потом ты пошел искать деньги?

Это была моя сумасшедшая идея, но она витала в воздухе очень давно, потому что я читаю, увлекаюсь стихами давно, этой стихией, тканью стихотворной. Но мне было узко — просто читать стихи. Это сейчас очень популярно, все это делают. И как бы очень подбирался к этому, как еще можно интерпретировать поэзию, как донести ее до сегодняшнего человека, сегодняшнего современного молодого человека, потому что направлено это, в основном, к ним, к тем, кто начинает свою жизнь, чтобы они начинали ее не без поэзии, а вместе с ней. Чтобы она не лежала где-то отдельно, а была вместе с ними.

Так вот как? Киноязыком. Я подумал, что визуализация на сегодняшний день, информация воспринимается молодыми людьми 90%, наверное, визуально, и киноязык, маленькое кино на тему стихотворений — это то, что создаст эмоциональный манок, захватит маленького человека на эмоциональном уровне, потому что музыка, видеоряд, прочтение стихов. А у нас стихи читают люди, которые умеют читать стихи, хорошие артисты, которые действительно… режиссеры современные молодые снимают с современным видением. То есть это очень современное видео, перенос в наши дни, и люди молодые, видя это, понимают, что поэзия того же Серебряного века — это не что-то, бабушкин сундук, покрытый нафталином и съеденный молью. Нет. Это все среди нас, это все про нас, это все сегодняшний день. Абсолютно.

Но пути поиска поддержки, они, конечно, тернистые. То есть у меня эта идея возникла, нашлись люди рядом, которые дали пинок и сказали: «Давай, чего ты сидишь, давай, Толь». Первыми, кто помог, на самом деле был фонд Усманова «Искусство, наука и спорт». Это была первая помощь. К 6 июня, к дню рождения Пушкина мы сделали первый наш мини-цикл — четыре стихотворения по Пушкину. Презентовали в летнем кинотеатре парка «Музеон», вышла такая классная штука, пришли просто по дружбе, потому что я с ними дружу, пришли «Виртуозы Москвы», играли там под дождем, Леша Кортнев пел, Константин Райкин читал, Безруков… в общем, собралась команда, Вера Полозкова была, Алиса Гребенщикова. В общем, собралась такая команда, как-то это все вот началось.

А потом Минкульт нам оказал информационную поддержку. И следующий наш шаг, мы сейчас готовим почву, готовим его, сейчас скоро она уже, я думаю, взрыхлится окончательно, это Министерство образования. Это то место, собственно, школы и институты. Чтобы это было современным инструментом для изучения поэзии, инструментом.

Я уже лично сам прошел в прошлом году по школам московским передовым, видел отклик ребят, видел эти открытые уроки с использованием фильмов. Показываем Маяковского — у них фантазия вскрывается, просто чайничек вскрывается. И они начинают фантазировать, говорить, что они из этого увидели, что-то свое. То есть отклик есть, и я чувствую, я понимаю, что для образования это то, что нужно.

Молодежь как это смотрит? Вот у тебя это идет на «Культуре», это вообще не молодежь. И на портале — это тоже не молодежь. Молодежь сейчас слушает и смотрит баттлы, я это наблюдаю по своим детям и по детям моих друзей, и вообще по вниманию, которое сейчас есть к этому такому новому, такому старому, но для нас новому искусству. Вот они смотрят, там по 5 миллионов просмотров, и это тоже искусство. Сложное, специфическое, но это искусство — написать, в общем-то, 2,5 тысячи слов, выучить их хорошо, интересно. До них как достучаться? Ты говоришь, что это же на молодежь рассчитано.

Да, это вопрос. Это такой хороший вопрос — как до них достучаться. Сейчас я тоже чувствую, что настало время какого-то некого апгрейда «Кинопоэзии», надо его сдвинуть, действительно мы сейчас над этим думаем, чтобы сдвинуть его и сделать что-то современное. Потому что так случилось, что в прошлом году, пока мы находили деньги, что-то снимали. Мы шли по календарю, и осень прошлого года как раз это весь Серебряный век — Цветаева, Есенин и так далее, Маяковский летом. И получилось у нас, то, что мы делаем, в какое-то такое русло вошло такой элегии, в одно. Нужно что-то поменять. Вот мы сейчас недавно сделали Хармса с применением анимации — уже другая история. Как повернуть это…

Здесь сложность вот в чем, Наташа. Я как бы вижу для себя и сложность, и азарт у меня возникает, что с этим сделать, как это сделать, как повернуть к молодым. Сложность в том, что действительно они заточены на визуализацию очень яркую, и те же самые баттлы, все-таки, как ни крути, это субкультура, она уже выходит…

Ты знаешь, уже даже я не понимаю. Она, с одной стороны, субкультура, но мне кажется, что телеканал Дождь, что твои фильмы, мини-фильмы — это уже субкультура, понимаешь? Когда там по 5 миллионов просмотров, по 18 миллионов просмотров одного ролика, понимаешь? Какая уж субкультура. Это уже мейнстрим такой.

Ну да, это уже мейнстрим. Тут, понимаешь, какая штука, мое мнение, что поэзию нашу ту великую встраивать в такие баттлы, наверное, это возможно. Но баттлы — это вообще не моя…

Сейчас бы вот Миша Козырев нас услышал, он бы сказал: «Как вы достали уже с этими баттлами». Но, с другой стороны, это как раз, может быть, язык какой-то, через который надо дойти до этих людей, я не знаю. Я думала над этим, когда смотрела фильмы.

Мне кажется, что мы можем повернуться к ребятам молодым за счет того, что у нас стихи, сейчас как бы нужно было нарастить свой потенциал, свое мясо, свою какую-то известность и так далее, чтобы за счет персон. Если бы у нас в проекте, я не знаю, развернуть известную им персону, Басту…

Вот я, собственно, тебе, видишь, я тебе хочу подсказать: надо взять Басту, надо взять…

Но, Наташ, развернуть его на 180 градусов. Потому что если Баста в рэпе что-то прочтет — это все его знают. Мне кажется, что если подойти к нему и сказать: «Чувак, вот таким крутым тебя знают все, а вот так, чтобы ты прочел Есенина, чтобы у тебя слеза навернулась на глаза после твоего прочтения — это будет круто».

Баста нас услышит.

А вот как ты считаешь, почему вообще за последнее время мы видим такой интерес к поэзии? Не только твой проект. Смотри, в «Гоголь-Центре» у Серебренникова несколько спектаклей было, все посвященные великим поэтам, прекрасные спектакли. В МХТ Марина Брусникина делает…

Марина Брусникина делает поэтические вечера регулярно.

Скажи, как ты считаешь, почему? Это стало каким-то, мне кажется, сейчас приметой времени нашего.

Я думаю, что здесь все очень просто, ответ очень простой. Поэзия выходила на первый план всегда в особо какие-то переломные и трудные, переломные, скорее, исторические времена в России. Потому что поэт в России, понятно, что («сакральный» не хочу говорить — сакраментальный), наверное, больше, чем поэт и так далее. Он всегда был и остается некой лакмусовой бумажкой, неким…

Таким нервом.

Нервом и, как это сказать, проводником. Проводником, потому что это сгусток — поэт, и стихотворные строчки, ритм — это сгусток энергии, которая собирается извне, из пространства. Поэт ее аккумулирует и выдает в таком вот виде. Поэтому это проводник, он всегда в России был проводником. И, собственно, то, что сейчас происходит, такая действительно не хочу слово сказать «популяризация», это популярность, но это не популярность, это необходимость. Необходимость в поэзии именно из-за того, что происходит в стране. Это одно с другим связано неразрывно.

Про страну сейчас мы поговорим. Смотри, у тебя был очень непростой путь к славе.

Ты закончил театральный вуз, мы же все амбициозные, особенно в молодости, понимаешь, и вдруг не получается что-то, не знаю, не заметил никто и так далее. Как? Это же длилось не один год, а несколько лет. Как это все пережить? Как не сломаться? Как не спиться?

Ты знаешь, у меня внутри всегда была какая-то незыблемая, твердая уверенность в то, что, чем я занимаюсь, то, что я избрал, что это мое, настолько мое, что другого быть не может — это раз. Я не знаю, откуда она взялась. Она взялась еще с поступления, когда я приезжал сюда на туры, я ехал сюда.

Но ты же поступал вначале в?...

Я учился в свое время в Куйбышеве тогда еще инновационном институте и параллельно между сессией.

Ты еще в армии послужил.

В армии уже здесь послужил, да, а Театре армии — это особая армия, да. Но даже уже увлекаясь театром там, в Куйбышеве, в Самаре и вовлекаясь в этот мир, к моменту поступления я ехал на этот тур с какой-то внутри, я не знаю, что это такое, но у меня было внутри абсолютная такая уверенность в том, что я поступлю. Я не знаю, откуда она взялась, я просто знал, что это мое, что я еду туда, куда мне нужно, что я делаю то, что мне нужно сейчас, что это мое. Второе — это, конечно, очень помогли люди, которые были рядом со мной, и Марина, в том числе.

Марина, царствие ей небесное и память. Марина Голуб была женой Анатолия.

Да, и многие-многие люди, которые были рядом по жизни, и поддерживали эту мою уверенность, если вдруг она ослабевала, все это вместе, все это вместе.

А были моменты отчаяния, когда нужно все?

Были, несомненно.

И что? Что делал?

Читал стихи.

Серьезно?

Нет, серьезно. Но серьезно, если серьезно, то стихи меня всегда спасали. Это было еще на первом курсе института, мне педагог по речи сказал: «Толь, - прошло какое-то время, мы узнавание друг друга, он мне сказал, - Толь, ты знаешь, ты мои слова просто отложи себе куда-нибудь на подкорку и периодически, если что вдруг, вспоминай: если что-то у тебя не пойдет, если что-то будет не так, если будет плохо — учи стихи и делай это, и это тебя вернет, это твое, это именно твой хлеб».

Именно учить, не просто читать, а учить?

Учить.

Интересно.

И это мне помогло, и это помогло мне и во время учебы. У меня был такой момент, когда меня Пастернак вылечил от двусторонней пневмонии.

Да ладно?

Серьезно.

Ладно, это же прям Чумак покойный, ты знаешь, или Кашпировский.

Знаешь, я это воспринимаю, со стороны это может звучать, конечно, по-дурацки. Но я это воспринимаю так, потому что я лежал в общежитии и, собственно, пил только чай с малиной там или какой-то лимон и мед, который был, у меня стоял на тумбочке и все, другого ничего не было. Но вызвали ко мне это самое, прослушали — было воспаление легких. У меня не было лекарств, просто их не было никуда, а госпитализировать я отказался, подписал отказ, потому что я не хотел ложиться в больницу, пропускать учебу и так далее, и все. У меня лежал томик Пастернака рядом, я его читал.

Ух.

Да-да, это звучит как-то очень, но тем не менее.

А что, то есть какой переломный момент был, что было первое, что все поменяло, и, слава Богу, все наладилось? То есть какая роль или твой приход к Меньшикову, когда ты постучался к нему в дверь, или роль в спектакле?

Ох, ты знаешь, здесь это такая сложная история, потому что оно действительно все поступательно очень шло. То есть такого момента, что проснулся знаменитым — это не про меня, то есть его не было. А все как-то очень такими шагами, шагами постепенно-постепенно. И, конечно же, и Олег, в том числе, когда ты попадаешь в компанию, в ауру, в компанию талантливого человека, пусть даже на маленькой роли — это уже тебя, как это называется, вспушает, и ты понимаешь, что ты находишься в этой энергии, ты понимаешь, что да, у тебя вырастают крылья, грубо говоря. Это и Володя Мирзоев, к которому потом я попал, и Центр драматургии и режиссуры, потом уже совершенно. Наверное, если говорить про театр, то это ЦДР. Это было то время, тот момент, когда я понял, что здесь совершается что-то со всеми нами, какой-то протуберанец возникает, какое-то слияние всех этих энергий молодых режиссеров. Туда же и Кирилл в то время пришел, и Володя Агеев, и Оля Субботина, и куча народу, и Вика Толстоганова, и Ира Гринева, и все мы были там, это такая возникла общность. Наверное, скорее, это оттуда, оттуда я понял, что крылья мои, как-то они начинают двигаться, как-то так.

В сериале Алексея Попогребского ты играешь такого приятного, симпатичного КГБшника. Ты сразу согласился на эту роль? Были ли у тебя какие-то сомнения, переживания на этот счет? (00:26:45) Это вообще отдельная история, ты сейчас попала в точку.

Давай, как я угадала.

Да. Потому что эта история совершенно удивительная. Это первый раз в моей жизни состоялся разговор, после которого сценаристы и режиссер поменяли, Михаил Идов и Алексей Попогребский изменили мою роль. Прописана она была по-другому.

Как это было?

Это было очень смешно, но я зашел в студию Тодоровского на встречу с Лешей, с Алексеем.

Ты уже прочитал сценарий?

Я прочитал сценарий, я прочитал, персонаж выписан был по-другому, он был выписан очень так прямолинейно довольно-таки, без объема и без какой-то коллизии, которая произошла в конце у нас все-таки.

Сериал «Оптимисты», я прошу прощения, мне кажется, я не сказала, да, «Оптимисты».

Да, «Оптимисты», сериал «Оптимисты», да. И я зашел к нему на встречу, Леша сидел и рядом сидели какие-то два человека, я их не знал в лицо. И я… они такие в сторонке сидели за столиком, что-то рисовали на бумажке. И я Леше, подумал, пан или пропал, но, в конце концов, выскажу все, что думаю, скажет: «О, все, до свидания» и другой сыграет эту роль. Ну ради Бога, ну что делать? Но я не могу, я не могу уже, высказать мне хотелось, и я ему все это высказал, сказал: «Леш, понимаешь, но прописан у тебя персонаж очень тупо, очень прямо, очень как-то лобово, и это играть неинтересно». Я действительно там играл уже подобного рода персонажей, ну неинтересно, про что. Ну функция, ходячая функция, очень плохой мальчик, плохой парень. И Леша он говорит: «Здорово. Ребят, - и как раз он говорит, - вот сценаристы, которые это все написали». И я так поворачиваюсь и говорю: «А». Думаю: ну все, я тем более уже, говорю: «Здравствуйте», все, уже обреченно. И они говорят: «Толь, поподробнее, а что вы хотите, а что?». Я говорю: «Если бы там добавить ему объем, грубо говоря, на работе он один, в семье — другой, ну хотя бы так, какую-то драму семейную, что-то еще, ну какую-то перипетию, чтобы что-то происходило, чтобы он не был ходячим. Тогда, - говорю, - возникнет подключение у зрителя, что он…. да, это может и рефлексия возникнуть», что, собственно, потом и возникло. Я не беру все на себя, что я переписал всю свою роль и такое все прочее. Это придумали уже они, все остальное придумали они, они захватили эту идею, загорелись и придумали, что у него есть семейная драма и эту самую основную коллизии в конце, когда человек, который вроде бы находится у власти и вроде бы являет собой силу и подавление и так далее, превращается в одну секунду в такой же винтик, как и все остальные. И это самое интересное, самое важное, что произошло, и это заслуга ребят.

Но я же неслучайно на самом деле тебя спросила об этом, потому что сейчас все обсуждают фильм, сериал «Спящие» Юрия Быкова. И я посмотрела всего две серии и, конечно, с точки зрения драматургии и вообще сериал сделан плотно, но, конечно, это невероятно идеологическая работа, прям такая прямолинейная, лобовая. Вопрос: если бы тебя пригласили сняться в этом проекте, ты бы принял участие?

Ох, какой хороший вопрос.

Я думаю, что это в сценарии все уже было написано.

Наташ, да, собственно, и люди понимали. Я не знаю, тут такая, знаешь, не хочется лукавить, потому что, как тебе сказать? Я соглашался на этих персонажей подобных, играл таких людей. Если бы в этот момент в моей жизни что-то было так, что никак по-другому, нужно и так далее., наверное, бы пошел, я тебе честно скажу. Потому что я, и мне кажется, нужно разделять человека, актера и то, что он делает.

Ты понимаешь, что это в контексте, в котором мы сейчас все живем, различать уже сложно. Потому что контекст очень внятный, я бы вообще хотела бы сопереживать, гордиться нашими спецслужбами, потому что это наша страна. Но так как мы понимаем, что эти люди за нашим с тобой окном сейчас сажают людей в тюрьму, мы знаем, наши друзья сидят в тюрьме, и это, в общем-то, те же люди делают.

Мы об этом говорим, потому что мы каждый день сталкиваемся часто с таким выбором. Потому что ты все равно какие-то ситуации примеряешь на себя и ты думаешь, ты тоже не знаешь, как…

И поэтому я тебе не могу однозначно ответить: принял, не принял бы решение. Не знаю, как бы оно было на тот момент, окажись мы в этой ситуации, окажись мы в ситуации 30-х, как бы мы вообще себя вели, тот же самый вопрос.

Да, да, да.

Каждый выбрал бы, это выбор его. И гипотетически, если об этом думать, снимался бы я в таком материале или не снимался, но это были бы наши гипотетические раздумья.

Скажи, пожалуйста, были у тебя такие ситуации жизненные, за которые ты, не знаю, не успел что-то исправить, и об этом думаешь, и уже не знаешь, как это исправить, и как в этой ситуации, опять же, как себя вести?

Были, конечно, но я тебе о них не буду рассказывать.

Нет, не надо, были. И с этим живешь?

Знаешь, я какое-то время жил, и периодически возвращаются мои мысли и чувства к этому. Но, знаешь, есть такая как теория, что ли, что жить с чувством вины или с чем-то еще — это деконструктивно и для тебя, и для остальных, для всех. Поэтому это, как называется, надо отрабатывать. Я, кажется, в большей степени это отработал внутри себя, отпустил, но я не могу сказать, что… то есть я, наверное, не дошел еще до той степени просветления, все эти энергии во мне есть, и они никуда сегодня не уходят.

Можно ли прожить жизнь и не врать?

Нет. Я считаю, что нет, что для этого надо быть святым, Далай-ламой или еще кем-то, но мы же не это, мы же здесь, и мы не святые.

Да, сложно.

Это сложно, да, это сложно.

Смотри...

Мне кажется, просто здесь, как тебе сказать? Грубо говоря, какой ты избираешь себе вектор и какой ты избираешь себе, что ты для себя выбираешь. Или говоришь: «Слушай, все так живут, но невозможно без этого» — и по полной программе, и себя отпускаешь и говоришь, что да, я человек, да, я слабый. Это такая позиция, и она очень распространенная позиция. Да, я пью, да, я плохой, да, я плохой отец, да, я плохой муж, да, я такой. И человек ничего не делает для того, чтобы это исправить — это одна история. А когда человек говорит: «Да, я такой, блин, у меня очень много недостатков. Но, черт возьми, я делаю что-то для того, чтобы как-то стать, банально, стать лучше» — это другая история, совсем другая.

Смотри, за последние несколько лет случился Кулябин с «Тангейзером», я даже уже сейчас не вспомню всех неприятных ситуаций, но начались года два назад доносы, именно доносы на спектакли Кирилла, Богомолова. В общем, все это в итоге привело к тому, что Кирилл и его коллеги сейчас сидят под арестом, и это началось, и как-то на наших глазах и так быстро, что я уже не понимаю: а завтра-то что?

Очень хочется надеяться и не просто надеяться, не просто надеяться, тупо надеяться, просто как-то инфантильно надеяться, с розовыми очками надеяться, а по мере сил противостоять тому действительно захлесту мракобесия, которое у нас произошло действительно очень быстро. Я даже не сообразил, как это, не успели оглянуться, как это все закрутилось, завертелось. Опять же таки, если уходить в какие-то философские разговоры, то цикличность и так далее, истории и так далее, Россия все время периодически возвращается в те времена, когда тем, кто нами правит, кажется, что слишком много свободы, что таким образом не удержать страну, и государственники, имея свою правоту абсолютную, говорят о том, что Россию можно удержать только сильной рукой, и только так, и никакого, то есть либерализма, он для России губителен. Периодически к этому приходим мы, вся страна.

Самое грустно в этой истории для меня, что человек как таковой в России не меняется в сторону личной свободы. Что холопство, заряженное в нас генетически, видимо уже, эта схема раб и не раб — она никуда не девается, вот что самое грустное. Потому что за ту кратковременную историю свободы нашей страны, смены строя и прихода другого строя, при котором, казалось бы, все должно повернуться к тому, чтобы человек обретал личную свободу, к этому все институты должны быть направлены, прежде всего, к этому, к человеку, чтобы он стал, внутри становился свободнее. И мне моя надежда зиждется на том, что я вижу молодых людей, даже тех, которым сейчас 30, которые уже вошли, поколение, которое вошло в жизнь своей позицией и своим жизненным опытом, они уже внутри свободнее. И, мне кажется, мое мнение, что это агония, то, что сейчас происходит, это агония той государственности, которая была у нас всегда и к которой мы так привыкли, когда как приятно себя ощущать стадом и так приятно говорить о том, что нужно сильная рука, и никак иначе. Мне кажется, что это агония, потому что сменилась формация, сменилась она. И люди молодые, приходящие в жизнь и далее за 30-летними, 25, 20, 17-18, мы видим по площадям, что они другие, что это люди с большей степенью свободы.

Да.

А скажи, у тебя возникало вообще, у тебя, у вашей семьи прекрасной куда-нибудь уехать, бросить, сказать: «Все, невозможно здесь, в конце концов, дети растут»?

Честно скажу, возникало.

И что останавливало?

Останавливали многие причины. Останавливала, наверное, самая большая причина — это все-таки, не знаю, такая, может, это будет звучать пафосно, но какая-то такая корневая принадлежность все-таки к этой земле, к нашей. Но как ни крути, это то место, где...

Я тоже себя на этом все время ловлю и задаю себе вопрос. Например, европейцы, они когда приезжают, они же очень легко срываются с места, они едут туда, где лучше, они едут за работой или они хотят детей в каком-то месте другом поучить, они очень легко перемещаются, и они не чувствуют себя оторванными, предателями, они не чувствуют себя мигрантами, они просто перемещаются, потому что жизнь, она одна.

Мне кажется, именно поэтому, потому что у них изначально ментальность веками была направлена на свободу личности, поэтому они большие эгоисты, эгоцентристы, то есть в хорошем смысле слова, это люди, для которых, прежде всего, на первом стоит месте их личность, а потом уже все остальное. У нас как раз, я все равно человек Советского союза, я все равно родился там, и все равно для меня эта оторванность от земли, особенно еще в моем профессиональном случае.

А вот детям, я сейчас, мы говорим о свободе выбора, детям мы говорим о свободе. Я хочу, чтобы они действительно выросли уже чуть-чуть по-другому, не чуть-чуть, а просто по-другому относящиеся ко всему, потому что мы все равно, заложено в нас...

Сидит плотно.

Плотно сидит Советский союз, да, как ни крути. Но уже так на исходе, все-таки входили в жизнь на исходе Советского союза, но тем не менее сидит. Чтобы в них была большая свобода. И я вижу это по людям, детям моих друзей, которые выросли и уехали, учились, приехали, опять уехали, там учатся, здесь. Ну вот, это, наверное, правильно, мы неправильные.

У меня очень интересный один есть приятель, сказал, смотри, он армянин, он говорит: «У меня сын армянин, вырос он в России, учился он в Англии и в Америке, а сейчас работает в Сингапуре в итальянской компании. Вот он, - говорит, - кто?». Действительно на этот вопрос сложно ответить.

Нет-нет, надо быть людьми мира, надо, надо. Это наше остаточное.

Что ближайшее мы смотрим, ждем, театры, кино, куда мы зрителей пригласим?

Зрителей мы всегда приглашаем в Московский художественный театр имени Чехова, в котором я с удовольствием играю те спектакли, которые у меня есть. И с Нового года приступаю к репетициям нового спектакля, название которого я не скажу.

Ну вот, никакого эксклюзива даже вообще. Это не скажу, это не скажу.

Это интрига, зато интрига для того, чтобы после Нового года встретиться еще раз.

А когда выйдет?

Мы преступили к репетициям этого произведения, я скажу, да, я открою секрет.

Но режиссера ты можешь хотя бы назвать?

Да, режиссер, прекрасный режиссер Дмитрий Крымов, прекрасный, в МХТ. Дима Крымов пришел в МХТ и ставит спектакли, и я просто да, так тоже скрещиваю пальчики, мало об этом говорю поэтому, потому что мы после Нового года приступаем к репетициям. Это такой, наверное, самый важный для меня творческий момент на будущий год. А чего ждать? Ждать мы все...

Сериал «Садовое кольцо», расскажи когда.

Я хотел об этом рассказать. А когда? Я не знаю, когда.

А он уже сделан?

Он уже сделан, он полностью сделан, но об этом быстро меняющемся времени, к этому вопросу. Мы сделали очень острую социальную драму, семейную драму, она очень острая. И когда мы ее снимали, еще можно было в эфире говорить некоторые слова, не нецензурную, не ненормативную лексику, а просто бранные, грубо говоря, те слова, которые вдруг стали бранными, которые у меня волосы иногда, которые… слово «сука» — литературное слово с 19, черт возьми, века, она у нас теперь бранное, его нельзя произносить.

Не знаю, у нас на телеканале можно или нет, но мы попробуем оставить.

Вы сделаете сука— можно еще так сделать. И, собственно, сейчас такая возникла идиотская проблема с этим прекрасным…

А на каком, на «Первом канале»?

Это для «Первого канала», да, мы снимали это в компании тоже Валеры Тодоровского, прекрасный молодой Алексей Смирнов, режиссер.

Это сын Андрея Смирнова и брат Дуни Смирновой, да?

Это именно он, абсолютно молодой, дерзкий, талантливый, оформившийся в отдельную творческую единицу, и сейчас уже, я думаю, скоро мы будем говорить: «А, Андрей Смирнов — это папа Алеши Смирнова?». Скорее, так. Это очень молодой и талантливый человек. Мы очень ждем «Садовое кольцо», потому что там снимались, в общем, неплохие артисты: и Ира Розанова, и Маша Миронова, и Максим Виторган.

Но там-то нет никакой пропагандистской штуки?

Нет, там семейная драма, там семейная драма, про людей.

С тебя стихотворение, какое хочешь.

Самое ужасное сейчас.

Можешь самое ужасное.

Нет, это всегда дурацкое ощущение мальчика на стульчике.

А, самое дурацкое предложение, да? Но, понимаешь, я же не попросила тебя гитару достать, прочти стихотворение.

Да, изгиб гитары, слава Богу, желтой я обнимать не буду. Слушай, давай я прочту, давай я прочитаю какие-то строчки моего любимого О. М., что переводится Осип Эмильевич Мандельштам, человека, который как-то мне навевает Москву всегда, собственно, навевает он этот город. Как-то у меня все с городом связано, как-то я сейчас хожу много, потому что ездить на машине уже нельзя, невозможно стало просто, зато я хожу, и, знаешь, я как-то… и ходить стало лучше.

И Москвы увидел красивую, и деревья даже появились.

И деревья появились, да, но кое-где тротуары, конечно, слишком широкие, да, уж слишком, непонятно, для чего. Тем не менее, ладно. Сейчас как раз «Кинопоэзия» готовит цикл о Москве, потому что, как ни крути, что бы с ним ни происходило, с этим городом, черт возьми, мы его любим. Поэтому Осип Мандельштам.

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.

С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.

В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...

Нет на Москву и ночью угомону,

Когда покой бежит из-под копыт...

Ты скажешь — где-то там на полигоне

Два клоуна засели — Бим и Бом,

И в ход пошли гребенки, молоточки,

То слышится гармоника губная,

То детское молочное пьянино:

— До-ре-ми-фа

И соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйду

В проклеенном резиновом пальто

В широкую разлапицу бульваров,

Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,

Где арестованный медведь гуляет —

Самой природы вечный меньшевик.

И пахло до отказу лавровишней...

Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...

Я подтяну бутылочную гирьку

Кухонных крупно скачущих часов.

Уж до чего шероховато время,

А все-таки люблю за хвост его ловить,

Ведь в беге собственном оно не виновато.

Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!

Не хныкать —

            для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?

Мы умрем как пехотинцы,

Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.

И как в сериале «Оптимисты»: ты ей Есенина прочитай, потом считаешь до пяти секунд, целуешь и хватаешь за задницу. Вот такие у меня сейчас были чувства, извините. Не помнишь этот момент, нет?

Нет.

Как он его учил на свидание первое идти с девушкой, как надо ее очаровать — прочитать стихотворение. Спасибо большое, Толя, очень приятно.

Спасибо, Наташа.

Bork дарит тебе прекрасный керамический чайник, смотри, какой он клевый.

Спасибо.

Пожалуйста, для твоей красавицы жены Инны, она тебе будет заваривать вкусный чай. Ну или ты ей.

Спасибо. Прекрасно. Это что? Электрический чайник.

Он очень кайфовый.

Да? Он необычный, он не просто электрический. Спасибо. Спасибо большое.

Спасибо.