В гостях у Натальи Синдеевой — Александр Раппопорт, который рассказал о том, как быстро он построил карьеру адвоката в Израиле, работал на Уолл стрит, но это его не осчастливило, и о ресторанном бизнесе.
Мы продолжаем программу «Синдеева» из бутика Nespresso. И сегодня у меня гость, которого я люблю в своей программе.
В своей программе. В своей программе ― хорошая добавка, отличная.
В своей программе «Синдеева». Бывший ведущий телеканала Дождь, ― может быть, еще когда-нибудь он опять захочет и вернется, ― Александр Леонидович Раппопорт.
А вы особо и не зовете. Здравствуйте.
Денег не можем найти пока. Вот как найдем…
Денег не можем… Какая наглость! Вы мне никогда не платили.
Нет, а на производство кулинарной программы, подождите секундочку?
А, на производство… Так и говорите, а то: не зовем, потому что денег не можем найти.
Во-первых, подождите, чуть-чуть платили, немного, но платили. Во-вторых…
Этого я даже не помню.
А вот видите. Вот сейчас всё станет ясно зрителям.
Отлично!
Александр Леонидович, вы знаете, я подумала: мы с вами встречались и давно знакомы. В общем-то, и зрители вас периодически видели на канале. Я сегодня хочу поговорить о вас или как-то о вашей судьбе, о вашей жизни, потому что я начала копаться и узнала какие-то интересные факты, для меня незнакомые. Мне показалось, что это будет не только мне интересно.
Вы закончили Московскую юридическую академию, но никогда очно в ней не учились, всегда были вечерником. При этом вы, как я поняла из биографии, из вполне себе благополучной московской такой адвокатской семьи, а адвокаты даже в советское время, мне кажется, жили неплохо. Почему? Это что? Очень нужны были деньги, вас ограничивали? Девчонок надо было в рестораны водить?
Нет, я, конечно, могу вам рассказать романтическую историю, но всё на самом деле значительно прозаичнее, потому что то учебное заведение, которое вы назвали, конечно же, в те годы, в которые учился я, не существовало вообще. Не было никакой Московской юридической академии. Она возникла относительно недавно, по-моему, лет двадцать назад. Был когда-то Московский юридический институт, он закончил свое существование как раз в момент моего рождения. В тот момент, когда учился я, это заведение называлось Всесоюзный юридический заочный институт.
А, он изначально был заочным.
Он изначально был заочным. В Москве и, по-моему, еще где-то было вечернее отделение, поэтому выбрать можно было между одним и другим. Мне достаточно сложно было поступить. Я при этом не могу сказать, что я был уникальным отличником, но при этом я хорошо учился, всё было в порядке. Но как бы изначально было определено, что туда я даже не буду пытаться, чтобы спасти свои нервы. Договоренности, которые были необходимы, чтобы поступать в такие места, достигнуты не были. Поэтому, с одной стороны…
А все-таки попытки были? Родители хотели вас…
Наверно, были какие-то. Конечно, изначально учиться, так как не было того, о чем вы говорили сейчас, ― необходимости срочно зарабатывать, девушками в тот момент я интересовался, конечно, значительно меньше, чем позже, и поэтому необходимость заработка была, наверно, важна, но не принципиальна. Поэтому, конечно, я с удовольствием учился бы на очном отделении в МГУ, но по тем или иным причинам это не получилось, поэтому я учился на вечернем. И соответственно…
И где работали?
Работал я вначале, достаточно какой-то небольшой… А, я работал ― нет, почему, я помню очень хорошо, это называлось Московский комбинат торговой рекламы. И работал там я помощником юриста.
Комбинат рекламы ― это вот этот… А что тогда рекламой было? Нет, то есть она была, но что это?
Торговая реклама, в каждом советском магазине была реклама. Её снимали, выставляли, делались манекены, это был колоссальный, достаточно большой труд. И я там работал помощником юриста в планово-производственном цеху, что-то такое. Проработал я там недолго, потому что ровно через полгода начали забирать в армию. Чтобы я смог спокойно доучиться и меня в армию не забрали, я должен был поступить работать туда, где была бронь от армии. Видите, всё прозаически и честно.
Так, вы еще от армии, значит, отлынивали.
Я косил от армии активно.
Так.
Трудно назвать «косил», это обманывать кого-то. Нет, я работал плотником в институте Курчатова. Я работал прямо плотником-плотником, работал…
Как же? Вы же ничего не умели, вы же из интеллигентной семьи.
Я не очень умел, поэтому я был сначала помощником плотника. У меня был второй разряд. Потом я очень активно поднимался по карьерной лестнице и поэтому в конце я был водителем электрокара. При этом это был действительно ремонтно-строительный цех, я был плотником и работал в институте Курчатова. Там была бронь от армии, поэтому я закончил институт, получил высшее образование и после того, как вуз окончил, пошел служить в армию.
Прямо физически пошли и служили.
Я не знаю, «забрали» назовите. А что вы с таким удивлением?
А сколько вы служили, год?
Нет, почему. Это были те года, когда, соответственно, с высшим образованием служили полтора года.
А где вы служили?
Смотрите, с каким подозрением вы мне задаете этот вопрос!
Ну вы же до этого отлынивали от армии, а потом пошли туда.
Почему отлынивал? Я должен был получить высшее образование. Мне это было принципиально важно. Для меня это было с точки зрения приоритетов самое главное. Я не хотел прерываться, не хотел идти в армию, пока не получил образование. Как только я получил, естественно, я не собирался до 28 лет работать плотником. Мне был 21 год, по-моему, когда я закончил институт. Я пошел в армию, отслужил полтора года.
Где я служил? Я служил первые полгода… Сейчас вы опять начнете улыбаться. Первые полгода всё было всерьез, меня забрали в армию в день, когда умер Брежнев. И поэтому я пытался какими-то блатами устроиться в Москве, как бы на самом деле об этом договорился и должен был служить в спортроте в Москве.
В спортивной роте!
Там было отделение. Во-первых, я играл в шахматы, поэтому не надо. Во-вторых, в настольный теннис. Что это у вас такая сразу ирония ― в спортивной роте?
Хорошо.
Наталья, у вас как-то предубеждения очень сильные.
А в этот день умер Брежнев, 10 ноября 1982 года, и поэтому все эшелоны расформировали в течение трех часов из Москвы. И меня направили в Шепетовку, в сержантскую школу, где, конечно же, я через два месяца стал председателем клуба корчагинцев.
То есть вы везде по карьерной лестнице скакали.
Я скакал.
Да, я сейчас…
Я закончил сержантскую школу, после этого я служил достаточно недолго в городе Шуя в войсках ПВО.
А была дедовщина?
Вы знаете, это чуть-чуть по-другому. Дело в том, что в сержантских школах вообще было по-другому. Там было достаточно сложно, но там не было в чистом виде дедовщины, потому что там не было дедов, они было только сержантами. Поэтому там было достаточно тяжело прессинговать. Везде было так, дедовщина как таковая была уже в частях военных, когда меня потом отправили в Шую.
А, как правило, в сержантских школах было сложно, было тяжело, но так как вас, как правило, сто человек и трое сержантов, то на самом деле это было в значительно меньшей степени как дедовщина, но могло быть и в достаточной степени тяжело. Но так как все-таки я был на 4–5 лет старше, чем все остальные, с одной стороны, с другой стороны, у меня уже была какая-то к тому моменту подготовка, изворотливость, изощренность и так далее, то мне не было очень сложно, тем более что самый сложный, тяжелый, скажем так, сержант… Оказалось, что мы с ним учились когда-то в одной школе.
Всё сложилось опять.
И поэтому, в общем-то, всё сложилось хорошо.
Потом я был в Шуе, в Шуе я был недолго. Рядом оказался город Иваново, там была военная прокуратура.
Девчонки, опять же.
Девчонки были вторичны. Через полгода я стал исполняющим обязанности следователя военной прокуратуры Ивановского гарнизона. И, в общем, на этом служба-служба как таковая закончилась, была такая рутинная, спокойная работа.
Но дальше еще интересный факт вашей биографии ― вы участвовали в знаменитом «чурбановском деле».
Это вы сейчас перескочили на десять лет вперед. На шесть.
Дальше там не очень…
Не очень интересно.
Хорошо, вы хотите, чтобы детально?
Нет-нет, отлично всё.
Вы вернулись, стали работать адвокатом.
Совершенно шикарно всё.
И вот случилось дело, о котором тогда очень много говорили. Чурбанов, если я правильно понимаю, был зятем Брежнева. Но тогда следователи Гдлян и Иванов, которые уже звучали, были главными борцами с коррупцией, довели это дело до суда.
До суда, и сделали из него первое шоу настоящее.
Да, сделали первое шоу. Вы принимали участие в этом процессе и защищали, собственно, единственного фигуранта этого дела, которого из зала суда выпустили.
Да, это правда.
И, собственно, таким образом сильно прославились в профессиональной среде.
В узких кругах.
В профессиональной среде. Соответственно, у меня два вопроса. Первый: насколько тогда это дело было уже таким очевидным? Потому что началась уже перестройка, уже почувствовали все запах свободы. Или все-таки ребятам ― Гдляну и Иванову ― нужно было преодолеть эти системные блоки, препоны?
Смотрите, если я сейчас вам скажу, что Гдляну и Иванову нужно было преодолеть блоки и препоны, значит, мы все-таки встанем… Я понимаю, что мы на телеканале Дождь, я должен сказать: «борцы за справедливость, преодолевали, им мешали, мучали».
Нет, время, я хочу время понять.
Наташа, я вам скажу свою точку зрения.
Да.
Для меня Гдлян и Иванов не белые рыцари и совсем не идеалы борьбы с коррупцией, не герои моего времени.
Это я рассказываю, как это звучало для детей.
Они не герои моего времени. И поэтому чтобы они боролись, с кем они боролись ― это для меня очень сложный вопрос. На мой взгляд, они делали карьеру себе. Они сделали очень много. Они боролись, конечно, с коррупцией, но от коррупции они вырвали одну картинку, которую молотили. Они не боролись с коррупцией как таковой, не рушили ее основание, ничего не изменилось. То, что я наблюдал в этом деле, слушайте, там было значительно больше несправедливости, жестокости, всего самого нехорошего, что может быть, чтобы оправдать эту борьбу с коррупцией. Поэтому у меня, может быть, немножко с другой стороны. Тут еще другой подход. Они создали на волне… они использовали, они, как блестящие серферы, изящно забрались на эту волну, которая тогда сметала всё что угодно и называлась перестройкой, чем угодно, под флагом борьбы с коррупцией сделали себе блестящее имя. Один из них многие годы был в Думе и так далее. Это была собственная карьера, это было собственное дело, они блестяще его использовали.
В результате очень много, мне кажется, пролилось напрасно крови.
Крови? Почему?
И крови. Посмотрите, сколько во время этого дела было самоубийств. Люди выпрыгивали из окон.
Не знаю.
А вы посмотрите.
Вот расскажите.
Смотрите, ну что, я буду рассказывать сейчас? Мы с вами потратим полтора часа времени. Но и сейчас, на самом деле, мне надо освежить, чтобы что-то вспоминать. Но в деле было очень много подтасовок, угроз, фактов, всего… Назвать это чисто борьбой с коррупцией очень сложно. Всё, что…
Почему, на самом деле ― давайте я вам расскажу один ракурс, достаточно любопытный. Действительно, я защищал министра внутренних дел Узбекистана. На скамье подсудимых был Чурбанов, который был заместителем министра всесоюзного, был министр Яхъяев и начальники ОВД Узбекистана. Единственный человек, который с первого дня давал признательные показания, ― это был Яхъяев. Он с первого дня сказал: «Да, это я».
Ваш.
Мой.
Ага.
Я его никогда не видел к тому моменту, потому что следствие шло пять лет, он сидел единственный, его не переводили в Москву, он находился в Узбекистане. У него были прекрасные условия, он чудесно находился в тюрьме, его кормили продуктами с рынка, он чудесно существовал, в отличие от остальных, которые пять или шесть лет находились в «Лефортово».
Со всеми договорились, кто-то отказывался, кто-то не отказывался, все на что-то соглашались. Он единственный, кто давал признательные показания. И когда он пришел в суд, он был единственным, кто сказал: «Я ничего не делал». И когда сказали: «Как же, вы же говорили?», а выяснилось, что для Гдляна и Иванова он был единственный человек, который всё давал. Его не трогали, не били Уголовным кодексом по голове, как какого-то генерала, который рассказывал нам, как его, что ему было особенно обидно, что его не просто били, а Уголовно-процессуальным кодексом. «Уголовным кодексом?» ― спросил судья. Он сказал: «Нет, Уголовно-процессуальным, что значительно обиднее».
Неважно. И поэтому он давал все показания, зная, что на каждое из них у него есть алиби. Это блестящее дело, из которого можно детектив снять. Он дал 36 признательных эпизодов, каждый из которых разрушался. С точки зрения адвоката, это был гениальный кейс, построенный…
То есть это он его так построил, получается? Вы пришли на всё готовое, да?
Я пришел на всё готовое, конечно. Какие-то вещи я мог подсказать, тактически я определял, когда и что можно говорить, а что нельзя. И много было всего, но, конечно, он выстроил это изначально. Всё, что он говорил ― его никто не проверял. Основные эпизоды, о которых он говорил… Он говорил, что взял деньги в Москве, а в это время был в Карловых Варах, у него были справки.
У него на всё были…
Почти на всё, практически на всё можно было собрать. Потому что его никто не проверял, потому что именно такое было качество следствия.
То есть это сюжет для хорошего сериала.
Это прямо Гришэм просто в чистом виде, блестящий, интересный и так далее. Да. Неважно. Было такое дело, да, его действительно оправдали.
И вы в профессиональных кругах стали знаменитым и популярным, в общем-то, востребованным адвокатом. Но вы буквально…
Я стал востребованным адвокатом, и это последний раз, когда я был в суде. После этого я никогда адвокатом больше не был.
Вот. Вот вопрос первый ― почему после этого решили завязать непосредственно с этой деятельностью?
Зашиться, да.
А второй ― почему вы достаточно собрали как-то манатки, взяли годовалого ребенку и свою жену и улетели в Израиль? Когда, казалось бы, вот оно, вы достигли точки, из которой должно было всё начаться ваше.
Вы задали два вопроса. Если вы хотите действительно два ответа, я отвечу вам.
Хочу.
Первое ― почему это было последнее уголовное дело как таковое. Это был 1989 год, 1988, прямо бушевала перестройка. И конечно, с точки зрения молодого адвоката, ― мне было 25 или 26 лет, ― впервые появились возможности зарабатывать. Совместные предприятия, первые иностранцы, первые более-менее сделки. И поэтому уголовные дела, которые вели вначале все молодые адвокаты, стали, во всяком случае, для меня… У меня был английский язык, поэтому, конечно, я стал заниматься всем, что касалось совместных предприятий, кооперативов и так далее, то есть стал заниматься тем, что впоследствии стало называться корпоративным правом. Был одним из первых, кто начал этим заниматься.
Все же мы живем в плену каких-то иллюзий своих собственных. Мы жили долгие годы в Советском Союзе, у каждого человек был набор мечт, которые возникали: ездить за границу ― №1, получать какие-то деньги, иметь машину. Вот к 28 годам я был адвокатом «Мосфильма», я объездил уже с ними весь мир, побывал в Голливуде, ужинал у Джека Николсона и Джессики Лэнг дома. То есть был весь набор, потому что вдруг в 29 лет я понял: всё, о чем я мечтал, я уже получил. Зарплата больше тысячи…
Уже есть. Ничего себе!
Но это был Советский Союз, и поэтому у нас прессинг сверху все-таки был достаточно сильный. Я понимал, что есть какая-то плита, выше которой уже не прыгнуть. У меня была абсолютная иллюзия, что всё, что можно было… плюс-минус, о чем ты мечтал еще четыре года назад, ездил на белом мерседесе… То есть у меня было практически всё, что являлось критерием счастья к тому моменту.
И тогда еще все-таки витала такая романтика. Мне казалось: почему бы не начать, почему бы не попробовать, почему бы не уехать?
Жизнь с нуля.
Есть еще шанс вообще. Я попробовал здесь, а мне всего 28 лет.
Это при том, что в стране как раз начиналось вот это всё движение. Вы же чувствовали…
Я чувствовал, но при этом ― еще раз ― у меня было ощущение, что то, о чем мечталось, уже получилось. Есть некий шанс попробовать с другой стороны. Самое главное ― жить за границей казалось некой такой мечтой, некой сказкой, которая почти не осуществляемая. И тут вдруг ты видишь, что она теоретически осуществлялась, везде вот эти приоткрывались замочки, скважинки, дверьки, где ты мог это видеть. И у меня было ощущение, конечно, достаточно…
Мы уезжали, как уезжали все, только другое дело, что тогда закрыли выезд в Америку и можно было уезжать только в Израиль. Так как решение было принято и в воду холодную уже прыгнули, то фарш обратно провернуть достаточно сложно.
И на пустое место вот прямо.
Абсолютно.
Прямо вот вообще.
Смотрите, у меня были…
У вас же все равно были деньги какие-то, мерседес…
Да, у меня были деньги. Я могу сказать, мы же про деньги можем говорить, да?
Конечно.
Мы продали всё, что у нас было. Я привез с собой в Израиль.
И сколько это было?
Наверно, больше, чем кто бы то ни был. Во всяком случае, больше, чем средняя линия. Около семи тысяч долларов.
Ага. А можно было тогда ввозить?
Нет. Как-то неофициально, каким-то образом. То есть до десяти тысяч долларов ― это было состояние, которое было накоплено к тому моменту. Десяти.
Ну, это серьезное.
Шесть-семь тысяч, ну да, где-то такая цифра была, может быть, даже чуть меньше.
Так.
Конечно, были опять какие-то иллюзии, потому что у меня были какие-то клиенты итальянские, австрийские, у меня было пять-десять договоренностей, что я приеду и тут начнутся сделки…
Все встретят.
Ни одной договоренности вообще даже близко не осуществилось.
И куда? Вот вы вышли из самолета.
У вас, наверно, уже всё записано, что происходило потом?
Нет. Из самолета, и что дальше?
Мы вышли из самолета. У тещи, оказалось, была троюродная сестра.
А, то есть с вами… А, теща не поехала?
И теща была с нами, и ребенок. Нас встретили дальние родственники со стороны жены, я их никогда не видел. Нам помогли снять квартиру. Они недавно приезжали, я им до сих пор за это очень… Ты приехал вообще… У меня не было не просто родственника ни одного, ни одного знакомого там.
Нам сняли квартиру, мы пошли по обычному пути, в ульпаны. У меня были… Единственное, на какой-то конференции я познакомился с адвокатом израильским. Я ему позвонил, он мне уже тогда в достаточной степени… Я через три-четыре недели кого-то консультировал, но у меня действительно было состояние паранойи и паники, потому что я понимал, что как этот шекель-доллар заработать, непонятно вообще. И смогу ли я его заработать, тоже непонятно.
То есть паника случилась, да?
Она была легкая.
Вот эта иллюзия прошла.
Она была контролируемая. У меня не было… Вы знаете, я все-таки считаю сейчас, сравниваю, что, конечно, эмиграция американская ― она такая всерьез, настоящая, тяжелая.
Вот я хотела про эмиграцию.
Про эмиграцию я вам расскажу. Эмиграция в Израиле все-таки значительно больше абсорбирована, она значительно более усреднена. В Израиле, с одной стороны, у вас меньше шансов стать мультимиллиардером, с другой стороны, и уровень низкий значительно выше. Например, мы приехали, жили в доме, снимали квартиру на те деньги, которые нам давали, пособие.
А, еще пособие. Вы берегли свои семь тысяч.
Ну конечно, на них я купил машину. Стиральную тоже. И машинку ребенку, пластиковую.
Дело в том, что мы жили в доме, где жил, я не знаю, генеральный директор страховой компании, где жил какой-то адвокат. Представить в Америке, что ты можешь оказаться в таком доме через… Или меня приглашали куда-то в гости, где мог оказаться какой-то министр. Это вообще невозможно в Америке просто по определению.
То есть уровень социальной адаптации в Израиле, конечно, значительно проще, но когда через две недели мне предложили работу, я, конечно, за нее схватился. Работа была чудесная, мы с женой, которая к тому моменту…
Это яркий момент вашей биографии, ну давайте.
А, вы все-таки знаете.
Про это знаю, да.
Мы пошли мыть полы в синагоге в соседнем городке, получали пять шекелей в час. Делали мы это достаточно недолго, недели три, после чего меня пригласили в адвокатскую компанию.
Скажи, а что вы чувствовали в этот момент?
Вообще легко, весело.
Вам весело было. То есть это был такой экспириенс.
Если вы спрашиваете, был ли прессинг, катастрофа, вот я там, белый мерседес…
Ну конечно.
Вообще ни разу, не успел. Потому что если ты это делаешь через пять лет, наверно… Когда это первые два-три месяца, это было спокойно абсолютно.
А жена не пилила? Вот, всё было хорошо, зачем поехали…
Нет. Во-первых, это больше была идея тещина, чем наша. Нет, не пилила вообще никогда, она была в достаточной степени supportive на всех этапах. Кроме того, там не было никакой паники. Было два-три месяца, мы получали какие-то деньги, никто рядом этих денег не получал.
А кроме того, это очень быстро прошло, потому что, во-первых, через три недели я уже кого-то консультировал, уже меня кто-то вызывал. Там был дельфинарий, где умер дельфин, я консультировал. Заработал, помню, первые двадцать шекелей своих. А потом появилась статья в газете «Маарив» про известного адвоката из Москвы, разъезжающего по Москве на белом мерседесе и приехавшего в Израиль.
А как, кто? Журналист?
Соседка из страховой компании встретила на улице, мы шли с тряпками, с этим. Увидела, привела журналиста, растрогалась историей. Появилась статья в «Маариве». Был знаменитый сериал про адвокатов американский, который назывался «В погоне за мантией», они назвали статью «В погоне за тряпкой». И была статья, большая фотография, на которой я был в маечке ― я даже не заметил, там было написано Don't worry, be happy.
И в день, когда вышла статья, на следующий день мне предложили шесть мест работы в самых крупных адвокатских компаниях, чего не было вообще. Первый человек, который мне позвонил, ― это, кстати, тоже возможно только в Израиле, ― предложил приехать. Я приехал, это был достаточно большой адвокат в Хайфе. Мы с ним поговорили, он говорит: «О чем ты вообще мечтаешь?». Я говорю: «Я мечтаю зарабатывать…». Он говорит: «Сколько?». Я брякнул: «Четыре тысячи шекелей и работать адвокатом». Он говорит: «Смотри, адвокатом ты уже работаешь, получаешь две тысячи шекелей». Сказал он сразу. Я говорю: «Я счастлив, потрясающе, я не могу в это поверить. А что я должен делать?». И он мне абсолютно всерьез, серьезно причем, говорит: «Понятия не имею». Это невозможно нигде в другом месте. «Я чувствую, что мы заработаем, я чувствую, что будет бизнес, а что ты будешь делать… Сядешь, выйдешь, вот тебе кабинет, пройдет две-три недели, месяц, узнаем».
Кино какое-то.
Ну да. Они наняли мне учителей, я занимался, уже перестал ходить в ульпаны, учебные заведения, где изучали язык, я это делал частным образом.
Выучили язык?
Да, свободно, я говорю свободно абсолютно. Но это был такой панический шок. Мне запретили… Брали сто долларов через месяц с каждого, кто со мной разговаривал по-английски.
Да?
Поэтому да, я заговорил на иврите достаточно легко.
То есть внутри офиса.
Внутри офиса. А потом была работа, мы консультировали уже очень многих, работали с Россией, с Швейцарией. Тогда открылись все двери.
То есть это карьерная такая…
Там было много работы первые пять лет.
Несколько лет. И потом вы опять берете, всё бросаете и едете в Америку.
Немножко не так. Где-то на последнем году нашей совместной работы у меня появился клиент, который был управляющим директором компании Merrill Lynch в Лондоне. Они начали активно вкладывать… тогда в России заканчивалась, шла ваучерная приватизация, они активно вкладывали в приватизацию, и им был нужен кто-то, кто мог бы открыть офис в Москве. Соответственно, это было что-то новое, неожиданное, никто вообще не понимал, что делать.
Мы открыли инвестиционный банк в Москве и начали заниматься приватизациями, консультированием американских клиентов, которые хотели участвовать в приватизации. После чего один из наших клиентов, находящийся в Нью-Йорке, предложил мне переехать с семьей и возглавить их восточно-европейское отделение. Это был среднего размера инвестиционный банк на Уолл-Стрит в Америке.
Соответственно, я собрал семью и переехал в Нью-Йорк. Сдал все необходимые… Когда я подписал все контракты, я увидел, что там маленькая приписочка была, а я уже перевез семью. Что условием вообще всего, денег нормальных, которые мне платили, была сдача восьми тяжелейших инвестиционных экзаменов, где алгоритмы и высшая математика являются основой. Для меня, человека с заочным юридическим образованием, это был один из самых больших шоков в жизни. Я занимался три месяца. Причем, знаете, я просыпался, у меня был такой стульчик на колесиках, отталкивался от кровати…
Вы занимались с учителем?
Нет, до компьютера доезжал и четыре месяца вообще не отрывался. На шоке и испуге сдал экзамен, получил все лицензии инвестиционных брокеров, консультантов, дилеров и так далее. И дальше уже на протяжении…
Это было партнерское у вас, вы уже были партнером или вы были нанятым партнером? Как там?
Я работал, я возглавлял управление Восточной Европы. У меня были определенные проценты на том этапе, потом я уже стал… Там было немножко сложнее, потому что я проработал два-три года, а потом, знаете, на Уолл-Стрит, у инвестиционных банкиров считается, как у игроков в бобслей: чем чаще ты переходишь, тем больше у тебя повышается зарплата. И дальше у меня было достаточно много, я работал в J.P. Morgan, в Chase Securities, они друг друга покупали. И концовка, уже через шесть…
Вот концовка, сколько вы зарабатывали в конце вашей карьеры? Вот этой, американской?
Вы знаете, я вам так отвечу: я зарабатывал больше в начале и середине, чем в конце. Заработки были разные, я зарабатывал достаточно много.
Примерно?
Миллион долларов в год.
А по поводу гражданства? Вы гражданин Израиля…
Грин-карта США, да. Смотрите, вы получили всю информацию, которую хотели, конечно.
Я могу теперь википедию вообще о вас написать, составить ее.
Почему мы все эти вопросы затрагивали? Потому что это каждый раз выбор у человека. Либо он перед ним встает, либо он сам его делает, да? И бросить все на взлете карьеры и уехать в Израиль ― это первый выбор. Но потом вы все-таки из Америки переезжаете опять в Москву, да
Я вам отвечу.
Или денег здесь было больше уже?
Нет, денег здесь не было в принципе, потому что здесь я не приезжал ни на какую зарплату. Но рядом оказались какие-то товарищи, приятели и друзья, которые оказались друзьями, все жужжали и жужжали: твое место…
Во-первых, давайте так: я работал восемь лет, делал активную, агрессивную карьеру на Уолл-Стрит. Это были единственные восемь лет жизни, когда я делал работу, которую я ненавидел. Я не любил.
Да ладно? Вот. А почему?
Вы знаете, вы же не можете ответить, почему вы любите Сашу и не любите Колю. Это же вопрос. То же самое.
Нет, почему вы работаете восемь лет? Потому что если я не люблю, я не живу.
Я вам отвечаю: то, что вы не любите и не живете ― это не всегда. Вы, может, и не живете, а у многих вопрос компромисса. Когда у вас жена, ребенок, семья, определенные обязательства и вы зарабатываете деньги, вы каждый день их получаете, вы зарабатываете много денег, вы не можете сказать: «Мне не нравится, я не работаю». У вас нет альтернативы. Вы не можете пойти и начать снимать кино.
Но вы же несчастливы в этот момент.
Я не знаю этот вопрос. Я все-таки человек компромиссный, умею договариваться сам с собой. Нравилась ли мне работа? Не нравилась. Было ли мне плохо жить? Наверно, нет. Мы ездили, отдыхали, путешествовали. Это была такая средняя зажиточная американская жизнь, которая на самом деле такая обывательски достаточно привлекательная. Ходили в театры, кино, премьеры. Не знаю, было достаточно… Каждый год было, тогда это казалось рутинным, сегодня об этом можно только мечтать, что каждый день похож на другой, каждый год похож один на другой.
А вот кино нам показывает Уолл-Стрит: с утра кокаин, потом проститутки, это всё так снимают стресс волки с Уолл-Стрит.
Слушая вас, наверное, самое интересное я не застал, кокаин и проституток, конечно, я не видел. Но я был на работе каждый день в 4:30 утра, каждый день абсолютно. В пять ― это была редкость, а если в шесть ― мне могли…
Сказать.
Ну, не сказать, но, во всяком случае, у меня хорошие, достаточно близкие отношения с партнерами. Так вот, на последнем этапе всего этого я уже стал партнером в этой же компании, вернулся туда, откуда начинал, в качестве младшего партнера. И мне это не нравилось. Мне не нравилось делать то, что я делаю. Я это делал, я, наверно, в какой-то степени умел, но каждый день я, в общем, шел на работу с некомфортным состоянием.
И дальше уже просто сложилось, потому что я решил уходить с работы. Было 11 сентября, уйти было достаточно легко, потому что всем казалось, что мир вообще разверзся и полная катастрофа. Мы с товарищем решили делать самостоятельный бизнес, делать свой собственный фонд.
И в Америке я жил плотно каждый день с 1996 по 2001 год. В 2001 году я начал активно ездить в Москву. В это время умер папа, мама была одна, мне надо было чаще ездить, так всё вместе и сложилось. Плюс появились какие-то возможности, у нас здесь возникла опять инвестиционная компания. И мои друзья, которые остались близкими друзьями, все стали в один голос зудеть: «Ты должен быть адвокатом, ты должен вернуться». И меня действительно, все время… Все-таки у меня был папа адвокат, мама.
То есть вам это нравилось.
Мне это было… знаете, это всё-таки был такой прерванный полет. Он мне не давал покоя. Я все-таки с этим рос, у меня не было альтернативы, кем я буду. Я адвокат в шестом поколении. У меня есть книжка «Речи известных адвокатов», там прадедушки, 1896 года. Поэтому это было как бы внутри, в этом в семье жили. Это была, знаете, как театральная династия, которая всё время разговаривает. Это было частью того, в чем я воспитывался, это у меня внутри.
Я не пытаюсь делать никаких нереальных иллюзий и старались, чтобы мечты были, только которые осуществить реально, поэтому не могу сказать, что я об этом думал, так как не считал, что это реально. А когда все кругом… и, в общем, оказались люди, которые об этом говорили, это было возможным, то я сдал экзамены заново.
Но при этом же заново пришлось.
Абсолютно.
Это же и в голове надо восстановить, не только экзамены сдать.
Я заново сдал экзамены.
Там же много помнить надо.
Давайте объективно. Я, конечно, сдавал экзамены, но не забывайте, что я был четыре года председателем Союза молодых адвокатов. То есть у меня было много друзей, и, в общем, в этой адвокатской я, конечно, был своим человеком. Поэтому поступить мне обратно, наверно, было значительно проще. Я учился, моими учителями были Падва и Резник. То есть у меня были достаточно теплые, близкие отношения.
Ностальгических вот таких каких-то ноток по России, что вы скучали и хотели вернуться, такого не было?
Вы знаете, скучать по России… я вообще боюсь громких слов. У каждого, знаете, это же своя собственная родина. Нахожусь ли я на Плющихе и есть ли мне место ближе и роднее на свете? Нет. Для меня всегда Москва была самым теплым, близким городом, я здесь вырос и так далее. Но говорить «Ой, я скучал по России» ― для меня это слишком громкое слово. Но тянуло меня сюда, тянуло. Хожу ли я раз в две недели мимо своей школы? Хожу всегда, где бы я ни находился, когда бы ни приходил, в любую погоду. Что это такое? Не знаю, ностальгия или боязнь оторваться от каких-то корней. Поэтому это, наверно, всё вместе. Это всё вместе каким-то образом срабатывало.
И я стал работать адвокатом. Мы создали «Раппопорт и партнеры», всё достаточно было успешно. И, соответственно, началась адвокатская карьера.
И как раз она началась на таком… в тучных нулевых, как говорят, да?
Она началась на тучных годах плюс я, в общем, очень активно был вовлечен в свое время в инвестиционную деятельность. А та адвокатская деятельность, которую мы делали здесь, с ней очень соприкасалась. И вдруг я здесь оказался адвокатом, который достаточно погружен был во все, что связано с Уолл-Стрит, в правила, структуры, идеологии. Я разговаривал со всеми на своем языке. В общем, мы попали в ту точку, в которой это всё развивалось достаточно успешно. Мы делали своё.
Александр Леонидович, а сейчас вы замечаете какой-то отток, условно, клиентов? Меньше их стало, больше? Все-таки ситуация за последние несколько лет изменилась, многие ваши клиенты уезжают туда. С другой стороны, вы же можете…
Давайте по-другому скажу. Уезжают туда ― я не знаю, много или нет.
Выводят бизнес или продают.
Нет, на сегодняшний день, конечно же, не клиенты изменились, но очень многое меняется. Самое главное ― изменилась структура бизнеса как такового, потому что четыре года назад мы делали в год 12–15 сделок. Всё, что мы делали, 90% нашей специализации ― это сделки по слиянию и поглощению. Их в последние два года нет вообще. Ну, мы занимаемся тем, что сегодня…
А вот что основное?
Во-первых, мы консультируем. Консультируем достаточно много. Сегодня это было новое законодательство, связанное с иностранными компаниями, КИКами, любые кроссбординг-сделки, где есть иностранное право. Мы много занимаемся банкротствами, которых не было, в том числе банков, чего не было несколько лет назад. То есть мы как-то мимикрируем и так далее. Но в силу определенных обстоятельств, которые вам известны, конечно же, адвокатская деятельность сегодня занимает у меня…
Всё меньше и меньше.
Ну, не всё меньше. Она как-то остановилась, на каком-то этапе я нашел компромисс. Я значительно меньше, может быть, погружен. У меня работает офис, работают адвокаты. Знаете, есть такая должность, она и остается в Америке в любой адвокатской компании, называется rainmaker. Помните, был фильм «Человек дождя»?
Да.
Rainmaker ― это человек, который приносит бизнес. Грубо говоря, моя задача ― принести клиента, обозначить позиции, а всё остальное… Я не был в суде последние 30 лет. Может быть, один или два раза, исключение, которое скорее подтверждает правило. Конечно, сегодня я занимаюсь этим меньше, но по-прежнему занимаюсь.
Раз мы уже коснулись вашей основной теперь деятельности, основной ― ресторанной… Уже наши, наверно, зрители знают, как вы начали готовить, как вы закончили кучу школ, как вообще вы это любите. Я могу подтвердить, что Александр Леонидович сам готовит потрясающе, особенно если он делает это дома.
Была кормлена, да.
Александр Леонидович, вот ваша империя ресторанная прямо разрастается на глазах, да? Уже рестораны не только в Москве, уже и в Питере, и в Сочи, и в Юрмале…
Остановитесь.
Все, да?
Остановились очень быстро.
Мы наблюдали несколько же вот таких быстро развивающихся ресторанных империй. Была империя ― она и сейчас есть, но мне кажется, что она немножко сбавила, что ли свои темпы ― Аркадия Новикова.
Вдруг выходит питерская Ginza и тоже начинает активно развиваться. И вдруг уже как-то про новиковские рестораны начинают забывать, кроме каких-то любимых, в Ginza модно.
И всегда есть риск или опасность, что появится четвертый. Я понимаю, что не надо об этом думать, когда ты начинаешь какой-то бизнес.
Надо.
Но вы думаете?
Давайте я вам отвечу. Во-первых, конечно, мы все живем по спирали, конечно, всё развивается по витку. И, конечно, ресторанный бизнес как никакой другой подвержен моде. Очень мало ресторанов, тем более в Москве, которые существуют годами, хотя в мире их существует достаточно много.
И, конечно, очень важны примеры, которые находятся рядом. Но пример, который вы привели первым, ― прямо от обратного. Мы сейчас говорим об Аркадии Новикове. Смотрите, Аркадий в бизнесе, я не знаю, 25 лет, и бизнес сегодня ― я не знаю, насколько вы за ним следите, ― по-моему, у него блестящий. Почти каждый ресторан, который он открывает, ― выдающееся явление. Оно может кому-то нравиться, кому-то нет, но с точки зрения бизнеса, с точки зрения влияния на всё, что происходит в Москве… Да, у него был какой-то период, он больше концентрировался на Лондоне, но в тот момент, когда он захотел сделать по-другому, ровно за полгода, полтора или два он открывает рестораны. Часть…
У него есть какие-то рестораны, которые мне могут казаться, наверно, лучшими, которые я когда-либо видел. То, что нравится мне, это, кстати, любопытно, потому что многие рестораны, которые нравятся мне, это совсем не значит, что они нравятся публике, успешной с коммерческой точки зрения. Например, есть ресторан Brisket, который я считаю одним из самых вкусных ресторанов, где я ел в жизни.
Он на месте бывшего «Джу Джу». Там должны быть очереди, толпы. Там есть люди, я не знаю, успешен он или не успешен, о нем не так говорили, когда открывали. Блестящий ли это с точки зрения кулинарной, структурной, идеологической ресторан? Да. Является ли он самым успешным коммерчески, не знаю.
Но я как раз Новикова привожу в пример того, что империя ресторанная, если она правильно построена, если она сделана с душой, головой, а самое главное, профессионалом, ― она может существовать… «вечно» ― плохое слово, но очень долго ― точно, потому что как раз империя Новикова сейчас, мне кажется…
Она и существует.
Активно существует.
Это правда, у нее сейчас такая, я согласна, какая-то вторая жизнь, реализация.
Ренессанс абсолютный, и она блестяще работает.
Еще раз: очень много супермодных мест. Более того, он охватывает разные слои. У него была одна публика, сегодня другая. Он открывает Valenok, может быть, это не ваш ресторан, в который вы будете ходить каждый день, но он открывает его для очень широкой публики, которая не ходила бы раньше в VOGUE Café.
Мне кажется, он развивается абсолютно естественно, поэтому может ли этот бизнес… является ли он скоротечным, который должен вот-вот закрыться? Всё зависит от того, как к нему подходить. Я живу в иллюзиях, что если правильно подходить и смотреть, рестораны не могут быть вечными, но если заниматься их точными настройками, следить. И главное ― это бизнес, в котором нужно всё время быть на плаву и открываться.
Вот пример Новикова говорит о том, что нельзя останавливаться. Он остановился на какое-то время, и всё, казалось, что его уже нет. Он опять вернулся ― и да здравствует король! Блестяще. Очень важно, когда ты понимаешь, что есть, ― может быть, это высоко звучит, ― на кого равняться. Он блестящий абсолютно профессионал, тонко понимающий.
Я тоже снимаю шляпу, да.
Нет-нет, я сейчас не пытаюсь абсолютно петь какие-то панегирики, я говорю о том, что это реально. Понимаете, бывают люди, которые выстреливают, становятся знаменитыми, а мне кажется, что это бред, чушь, просто голый король, и почему туда идет толпа, мне непонятно вообще. Вот в случае, о котором мы говорим, про Аркадия мне абсолютно понятно, что происходит.
Поэтому это как раз поддерживает мою мысль о том, что рестораны и ресторанный бизнес как таковой может быть стабильным, как любой другой, но по другим правилам, по-другому работает. Он в определенных случаях, если это не сеть, может быть абсолютно неликвидным, но при этом как бизнес он может работать, мне кажется, достаточно долго.
Вот с Владимиром Познером вы как открываетесь?
Смотрите, вы уже знаете всё вообще, что даже я еще не объявлял!
Нет, с Владимиром Познером можно проанонсировать, давайте. Открывается совместно.
Я не анонсировал. У нас есть некие формы партнерских отношений, и когда мы приходим в какое-то помещение, где есть партнер, и нас пригласил Владимир Владимирович в этот бизнес, то мы, естественно, ― как угодно можно это называть, хотя вопрос, что это психологически, ― у нас есть некие формы договоренности, в рамках которых мы собираемся развивать его изначально ресторан, который назывался «Жеральдин». Соответственно, мы не меняем название.
А концепция ваша вся? Как Владимир Владимирович, участвует в этой концепции?
Смотрите, концепция…
Все-таки там же этот ресторан назван в честь мамы, то есть там много чего было.
Смотрите, Владимир Владимирович ― уникальный человек, серьезно. Например, когда я участвовал в каких-то переговорах с другими людьми, и знаете, как всегда, когда ты предлагаешь, он сказал фразу, которую я просто хочу запомнить на всю жизнь. Ему кто-то что-то сказал, не знаю, «сто», ожидая, что он скажет: «Пять». А он говорит: «Вы знаете, я вообще не торгуюсь никогда. Я либо говорю „да“, либо „нет“». Он сказал: «Я не буду, не умею, не хочу. Я сказал: „один“, это один. Хотите? Не хотите?». Я подумал: «Блеск, я хочу так же абсолютно!». Причем это была такая глыба, знаете, произнесенная.
Поэтому с точки зрения… Он очень умеет доверять. Мы знаем, что мы являемся, естественно, управляющими партнерами, поэтому с точки зрения еды, рецептов и так далее, естественно, он особо не вникает. Но ему очень важно, как это выглядит, мы ему показываем общие проекты. Мне и самому приятно…
А какая будет кухня?
Вы знаете, она будет… Я вам скажу. Она будет как раз тем, что мы особо никогда не делали. Я хочу сделать такое городское комфортное кафе. Оно условно называется так же, «Жеральдин», но «подусловно» оно пока называется «Кофе, вино и еда». То есть идея, что по духу своему это всё равно брассерия, но это скорее то, что сегодня называется нуа бистро. Где есть комфортная еда.
Какие-то слова вы мне сейчас рассказали, я и не слышала.
В общем, весь Париж забит нуа бистро, это такое новое движение.
Да?
И мне оно нравится. Как раз идеология, что должна быть еда каждого дня, она не должна быть специальной. Я не хочу, чтобы она была только французской. Но при этом, например, у меня есть идея сделать там только французские вина. То есть это должна быть такая домашная… neighbourhood place, место для соседства, которое в том числе… И оно как раз… Я сам перебиваю себя.
Слава богу, что не я.
Оно как раз разделяет мою любовь к очень разносторонним… Знаете, всегда раньше определяли, кто твоя целевая аудитория. Вот это место точно (00:39:16) целевой аудитории. Потому что, с одной стороны, это угол Остоженки.
Да, «Золотая миля» там.
«Золотая миля» рядом и так далее, но с другой стороны, это иняз, это много институтов рядом, поэтому идея у меня скомбинировать и сделать это достаточно комфортно для всех. Мы делаем в стиле 50–60 годов, мебель из Швеции…
То есть этот интертеймент всё так же, да?
Я не знаю, так же ли, но, во всяком случае, должна быть какая-то концепция, какая-то игрушка и так далее. И поэтому, конечно, мы что-то согласовываем, мы советуемся. Мы даже, может быть, больше задаем вопросов, чем Владимиру Владимировичу хотелось бы слышать, но мне интересны его увлечения…
А там останется кусочек его семьи какой-то?
Да, несомненно.
Останется, да? Когда открываете?
Надеюсь, что через два, два с половиной месяца.
Удается ли вам сохранить вот этот невысокий средний чек, который, в общем-то, на мой взгляд, просто удивителен и уникален для Москвы? При уровне качества, еды, сервиса, креатива и всего остального ― в общем-то, очень адекватные цены. Вы рассказываете, как вам удается достигать. Удается ли вам удерживать это?
Вы знаете, во-первых, мы не так много открываем ресторанов. Я все-таки для себя определил, что количество жизни, как у Кощея Бессмертного, ограничено. С точки зрения нашей модели, когда я вникаю, во всяком случае, на уровне открытия максимально подробно в любое место, я не могу одновременно… Я, по-моему, уже об этом говорил, это как два одновременных бурных романа. Это невозможно, ты разрываешься на части. Можно только один, и то не на всю жизнь.
Ненадолго можно.
Поэтому мы, конечно, стараемся сейчас значительно ограничивать и открываем, может быть, максимум два-три ресторана в год. Я думаю, что это плюс-минус та крейсерская скорость, на которой можно оставаться. Поэтому их не так много, с одной стороны.
С другой стороны… что вы спросили?
Удается ли вам удерживать средний чек?
А, удерживать средний чек! Смотрите, здесь на самом деле секрет Полишинеля. Так как у нас пока получается ресторан делать популярным, это всё, что мы для себя изначально решили, то мне главное ― ресторан сделать комфортным.
Для меня самое главное ― чтобы в нем было всё то, что нравится мне в других ресторанах. Еда, хотя я могу себе позволить заплатить за еду, но если ты должен платить за что-то, что тебя напрягает, тебе кажется, что это чрезмерно высоко, даже если это качественный продукт, ― меня всегда это раздражало. Всё, что мы сделали… У рестораторов был, знаете, золотой телец, которого нельзя было трогать. Это маржинальность, которую нельзя было трогать.
Маржинальность.
Всё, что мы сделали, может быть, чуть-чуть революционного, ― мы просто забыли, что должна быть какая-то установочная маржинальность, решили поступить с ней достаточно жестко и ее сломали. Мы значительно ее уменьшили, но с точки зрения математики бизнеса мы сделали очень простую вещь: мы уменьшили маржинальность за счет попытки увеличения оборота. Это ровно то, что у нас получается.
И это работает, получается?
Это работает, это ровно то, что мы делаем. Другое дело, что мы делаем с точки зрения концепции. Мы сейчас открыли новый ресторан «Белуга», где у нас изначально…
А где это?
На втором этаже «Dr. Живаго», наверно, самый красивый вид в Москве на Красную площадь.
Да.
Там кавьяр-брассерия. Грубо говоря, там двадцать видов икры и всё, что вокруг нее, рядом с ней.
Дорого? Или там тоже держите как-то?
Вы знаете, понимаете, это опять вопрос очень относительный, дорого или нет. Икра ― дорогой продукт. Но мы сделали минимальную маржинальность, и поэтому нам кажется, что недорого. Но при этом мы сделали концепцию. У вас есть двадцать видов икры, сто видов водки и сто пятьдесят видов шампанского.
Мне уже захотелось!
И блестящий вид на Красную площадь. И поэтому нам кажется, что потенциально дорого ли это… наверно, дороже…
Забронируйте, пожалуйста!
Это, наверно, дороже, чем съесть бутерброд в закусочной «Воронеж», но при этом это всё равно дешевле, чем где бы то ни было вы можете съесть икру.
Поэтому мы стараемся, с одной стороны, продавать продукт, который, может быть, сам по себе дороже, с другой стороны, удерживать его на маржинальности… В первую очередь она должна быть комфортная. Понятно, что та же икра не может быть едой, которую вы будете есть каждый день. Но мы исходили из того, что раз в неделю средний человек вполне может себе позволить. Дегустационная порция, по-моему, стоит 700 рублей. Понятно, что это не за триста рублей бургер и, в общем-то, не полноценная еда, но при этом это не цена за тысячи, которая действительно невозможна.
Скажите, а для российских фермеров, для которых, условно, санкции, несмотря на то, что все говорят, что санкции ― это плохо для экономики, но так или иначе для каких-то производителей санкции сильно помогли.
Это шанс, мне кажется, достаточно серьезный.
Какой-то, да? А вот скажите, вы как ресторатор, как человек, который владеет большим количеством ресторанов, вы для них спасение?
Вы знаете, я вам точно отвечу.
У меня есть безумно точный ответ по поводу спасения. Что спасение утопающих… Нет-нет, я вам объясню сейчас, что я имею в виду. Конечно, я являюсь спасением для них, а они спасение для меня, поэтому это абсолютно взаимный процесс. Потому что на сегодняшний день всё, что мы делаем, совпало. Появились санкции, с одной стороны. С другой стороны, появился тренд во всем мире, что необходимо есть местные, локальные продукты.
Локальные.
У нас местных, локальных продуктов было безумно мало, с одной стороны. Логистические связи были катастрофическими. Они и сейчас, на мой взгляд, являются одной из самых больших проблем для развития мощной ресторанной индустрии в Москве. Потому что мне получить из Пензы или Магадана продукт значительно сложнее, чем из Лондона или Парижа два года назад, а сегодня ― из Стамбула или Тель-Авива. Мне кажется это неправильным. Мы стараемся сами этим заниматься, хотя это не наше дело, мы не умеем это делать ― я имею в виду логистику и всё, что с ней связано.
Но, конечно же, этот процесс вдохнул очень многое. Я имею в виду то, что образовались санкции. Ничего в этом, конечно, нет хорошего, но с другой стороны, Москва сегодня завалена, во многом с нашей легкой руки изначально, морскими ежами. Где вы такое видели вообще?
Я тоже сегодня готовилась, прочитала, так захотелось морских ежей. Нельзя вот так вот?
Или вы приходите в Erwin, вы там видите 16 видов лангустин, креветок, 12 крабов. Совсем недавно даже такое в голову не могло прийти. И притом это вкуснейшие вещи, которые мы все любим, они все российские, они потрясающие.
Другое дело, что это шансы очень короткие. Если воспользуются наши фирмы и производители в сельском хозяйстве, чтобы это делать… Но все говорили о сырах, и я сейчас говорю абсолютно всерьез: за два-три года у нас действительно произошла революция. Я считаю себя человеком, у которого существуют какие-то… То есть я могу отличить…
Хороший, вкусный.
Вкусный от невкусного, у меня есть какие-то рецепторы, которые я много лет развивал. Я не могу сегодня несколько буррат, произведенных в России, отличить от той, которая делается на Сицилии или Сардинии. То есть три года назад это была вообще катастрофа, а сегодня есть блестящие…
Более того, сегодня есть сыры, мне кажется, такие уникальные, потрясающие. Ничего хорошего, но очень много появилось действительно продукции… Или зелень. Есть такая модная трава, которая называется кейл, которая самая модная была три-четыре года назад, ее возили из Америки, Франции. Сегодня ее начали делать в России. Десятки видов всевозможной петрушки. Я недавно увидел маленькие овощи безумной красоты в магазине, смотрю: made in Ethiopia.
То есть есть удивительные вещи, которым были закрыты рынки. Российский рынок был закрыт. Сегодня действительно появились какие-то окошки. Воспользоваться… мне кажется, это действительно исторический шанс для российского фермера поднять сельское хозяйство, я уж не говорю про мясо, потому что…
Ну да.
Потому что с мясом очень просто. Это тоже такой секрет Полишинеля: сегодня есть два, три, четыре производителя, которые закупили в свое время идеальных коров, взяли самое дорогое оборудование.
Ну да.
Умножили это на российский фанатизм, которого нет нигде в Америке, и получили. На мой взгляд, у нас есть несколько производителей, которые сегодня делают мясо, которое однозначно может конкурировать с лучшими американскими точно. И четыре-пять лет назад об этом даже помыслить было невозможно. Что с этим будет дальше, я не знаю, но сейчас, по-моему, с этим очень интересно всё.
Так, надо отправляться в «Белугу». Александр Леонидович, программа закончилась, последний вопрос. Не могу не спросить, вспомнила сейчас, клянусь, не готовила его. А вот с картами «Мир»-то была история тогда. Что сейчас-то происходит?
Всё то же самое.
Карты «Мир» и никаких других?
Смотрите, у нас все-таки… наверно, у меня такое ощущение иногда складывается, что нам всем очень скучно живется. Представить себе, что это вызовет такой инфоповод, который был летом… Всё, что мы делали, вы же знаете, мы стараемся любую концепцию довести ― назовите это «до абсурда», на максимум и так далее.
У нас в «Китайской грамоте» принимают карточки China Pay, которые так же, как American Express. Нам показалось это весело, это развлечение, никто нас не трогал, мы включили эти карточки China Pay, и все говорили: «Ха-ха-ха, какие блестящие молодцы». Как только появилась карточка «Мир», мы сообщили в «Живаго», это было летом, что первые две недели мы принимаем карточки «Мир».
Но про China Pay не сообщали!
Нам позвонили с платежной системы «Мир», мы с ними даже знакомы не были. Они не ожидали, у них оказалось, что количество их упоминаний в прессе, в 120 раз превышающее… Это было всё, что мы хотели.
Вы поработали пиарщиком.
Оказалось, мы поработали на всех на свете. Мы принимаем карточки «Мир», мы принимаем любые другие карточки, и всё хорошо. Мне кажется, что платежная система «Мир», российская система в России, в российском ресторане, помимо того, что в этом нет ничего плохого, это и часть концепции.
Это был такой маркетинговый ход.
Если бы меня спросили бы, хотел ли бы я, чтобы мы принимали только карточки «Мир», наверно, с точки зрения концепции это было бы самое правильное. Хотел бы я? Да. Удобно ли это людям?
Нет, не надо так делать!
Секунду. Неудобно, хотя у нас стоят и банкоматы, и всё, что угодно. Поэтому сегодня мы принимаем, к счастью или к сожалению…
Все карточки.
Практически. Нет, мы не принимаем, по-моему, Diners Club. Мы принимаем основные платежные системы, конечно.
Александр Леонидович, приходите в гости.
Спасибо большое, и вы к нам. Спасибо.
Секунду! Секунду! Маленький… Это вам подарок от нашего партнера Nespresso, и там еще есть кофейные капсулы.
Как это красиво. Reidel, я уже вижу, да.
Очень красивые стаканчики, из которых вкусно пить кофе.
Стаканы, да, я знаю, для кофе. Спасибо большое. Потрясающе. Честно говоря, до встречи с вами я выпил чашек шестнадцать кофе, поэтому спасибо большое, Наталья.
Теперь будете пить из красивых!
Было очень приятно с вами побеседовать.
Мне тоже.
До свидания.
