В гостях у Натальи Синдеевой — актриса Ксения Кутепова, которая рассказала об изменениях в театре Фоменко, скандале «Тангейзера» и поисках общего языка с молодым поколением.
У меня продолжается цикл программ, куда я приглашаю женщин, которые у меня вызывают восхищение. И сегодня у меня в гостях актриса Ксения Кутепова. Я очень рада, что вы пришли.
Спасибо за приглашение.
Вы не очень жалуете журналистов.
Да.
И тем более мне приятно, что вы приняли мое приглашение.
Спасибо, что пригласили, еще раз.
Ксения, труппа Фоменко и вообще театр Фоменко ― это, конечно, такая семья, да. На базе мастерской появился театр. Вы уже в этом театре 23 или 24 года. С уходом Петра Наумовича вообще что-то изменилось в театре? Как вы вообще это пережили? Как его дух, продолжает ли он над вами всеми как-то жить, витать?
Да. Тяжело, тяжело было и сейчас тяжело. После ухода Петра Наумовича мы, конечно, были в растерянности. Хотя… Я это уже говорила, мне кажется, что он, конечно, в последние годы нас готовил к тому, чтобы театр существовал без него. Он как-то налаживал механизм, чтобы мы внутри обрели какую-то энергию и силу, чтобы двигаться дальше. Я думаю, он хорошо всё это понимал.
И мы двигаемся дальше. Я считаю, мы преодолели вот эту первую растерянность и потерянность. Сейчас у нас Евгений Борисович Каменькович ― художественный руководитель. И главный его принцип, конечно, ― это то, что надо работать, и прав тот, кто работает. У нас сейчас очень много работы, именно это количество нас сейчас…
Держит просто, вам некогда.
Держит и несет вперед, да.
Ага. А вот всё-таки… Понятно, есть язык, есть определенная канва фоменковского театра. Как это удается дальше сохранять? Все-таки театр ― он очень экспериментальный вообще, да?
Да.
И вот то, что мы сейчас наблюдаем, совершенно… мне кажется, это единственное, где остались какие-то прорывы неожиданные пока, это в российском театре. Потому что всё равно появляются неожиданные режиссеры, новые молодежные мастерские. Там есть жизнь, мы это видим.
Да. Я не думаю, что мы сможем остаться тем театром Фоменко, каким мы были 10 лет назад. Нет. Это невозможно. Конечно, мы меняемся, мы изменимся. О, это так сложно. Это сложный вопрос. Нет, я объясню.
Конечно, он так много в нас заложил, что мы пытаемся это сохранить, не растерять. Но так много новых людей, молодых людей, новых поколений, с которыми так трудно найти язык! Я их не понимаю. Я не понимаю не только ментально, а и вербально, я не понимаю их языка. Они разговаривают другими словами. И удастся ли им что-то передать от Петра Наумовича и надо ли, я не знаю.
А вы для себя отвечали на этот вопрос внутри, ваши старички?
Да.
Как вовлечь их в свою…?
Да. У нас вышла в позапрошлом сезоне… Иван Поповски поставил «Сон в летнюю ночь» Шекспира. И я считаю, это был такой очень важный поворотный момент в нашем театре, потому что там сошлись несколько поколений. Потому что там вот эти самые старики, сосьетеры, встретились прямо с совсем молодыми. И мне кажется, произошел этот контакт.
Мне кажется, не было до этого, было трудно. Они делали что-то свое, мы делали что-то свое. И вот только с этой работы начался синтез. Мне кажется, что вот эта молодежь, которая там работает очень хорошо, очень хорошо, ― они не изменили себе, они не стали…
Подстраиваться.
Как мы, да. Нет-нет, но там произошел контакт. Я это прямо отметила про себя и порадовалась.
А бывает ревность к молодой поросли какая-то?
К молодости ― конечно.
К молодости.
Конечно!
Да?
К молодости. Но понимаете, к чему? Нет, уже все-таки достаточно опыта и какого-то сознания, а они проходят через всё то, через что мы прошли. Единственное, что им сложнее. Нам было проще, понимаете?
Почему?
Потому что мы же родом из USSR. А это двухтысячные.
Проще было?
Было проще, конечно. У нас ничего не было, кроме театра. Ну, что у нас было…
Никаких соблазнов не было.
Не было. Не было.
То сейчас можно стать звездой инстаграма, в общем-то, и забыть про свою профессию.
Тьфу-тьфу-тьфу.
Я не про вас, но мы наблюдаем это.
Нет, я про Ирку.
Понимаете, в чем дело? Они, конечно, другие, они более прагматичные. Мы были больше романтиками. У нас нечего было есть дома, я хорошо помню эти американские сухие пайки в институте, голодное время. Это какой, девяносто…
Девяносто третий.
Да, вот это вот как раз, последние ― четвертый, пятый курс. Страшная нищета и развал в стране, но мы двадцать четыре часа в сутки занимались театром.
Вот сейчас, например, мастерская Брусникина. Вы наблюдаете за ними?
Да, конечно.
Тоже молодежь эта невероятной энергии.
Да.
И мне кажется, чем-то, ― хотя я не помню вас тогда, мастерскую Фоменко, ― какая-то есть перекличка. Несмотря на то, что много соблазнов, мне кажется, они совершенно двадцать четыре часа в сутки живут театром.
Дай бог!
И это очень интересно наблюдать. А вы вот видели их какие-то работы?
Брусникинцев ― нет. Я просто ближе к ГИТИСу, я люблю кудряшовцев.
Посмотрите.
Да-да, я много о них слышала, конечно.
Да, у них есть очень интересные работы.
Конечно, я знаю.
Конечно, и вот эта молодая энергия, о чем сейчас вы тоже сказали, ― это, конечно, держит невероятно.
Вот я помню классический театр старый. Я жила в маленьком городе, у нас был очень хороший драматический театр, очень хорошая труппа. Любая премьера ― я тогда была школьницей, я ходила и с замиранием сердца смотрела на сцену. И я помню, ― я не знала тогда, чему учил Станиславский, ― что актер со сцены, его задача была ― произнести текст так, чтобы на последнем ряду, на галерке его было слышно.
Да.
Когда сейчас мы приходим в современный театр, практически везде есть микрофоны. И это вроде как очень естественно, это удобно и понятно. Вот вопрос у меня: это вообще нарушает как бы эту магию театрального актера на сцене, чтобы он сумел достучаться до каждого сердца, которое где-то там в углу и на галерке? Или это нормально, надо сейчас использовать эти технологии? Фоменко же никогда не использовал микрофоны.
Сейчас я расскажу. Спасибо большое за вопрос, потому что это сейчас очень животрепещущая такая тема для меня лично.
Сейчас начну немножко издалека. 29 ― сейчас у нас февраль ― января мы сыграли премьеру у нас в театре, сыграли «Амфитрион» Мольера. Режиссер ― француз Кристоф Рок, он приехал со своей командой из Франции. И вот мы с ним вместе сделали Мольера. Это было очень интересно, я потом, попозже, расскажу про все репетиции и процесс, очень захватывающе. Но играем мы спектакль с микрофонами вот здесь. Мы долго сопротивлялись всячески. Ну всячески.
Потому что не привыкли или потому что это нарушает всё-таки какое-то…
Я терпеть не могу микрофоны, когда я прихожу в театр. Ну прямо органически не выношу. Я объясню, почему. Сейчас, может быть, будет не очень интересно, потому что это узкопрофессиональное сейчас будет такое рассуждение, но я постараюсь популярно это объяснить.
Когда ты стоишь на сцене перед залом в 600, 700, 800 мест, вопрос не в громкости, вопрос в том, чтобы энергией завладеть этим пространством, этими 600 людьми. Вопрос энергии. Можно говорить очень тихо, но если этого много внутри, то там все услышат. Вопрос не в громкости.
Когда вешают эти микрофоны, сколько я их вижу, это эффект телевизора. Я сижу в первом ряду, и до меня не доходит ни одной волны со сцены, потому что актеру нет необходимости наполнять собой пространство. Понимаете, это такие взаимосвязанные вещи.
Как неожиданно.
Нет, это вам любой актер скажет, в этом вся суть.
Нет, я сейчас как зритель. Вы говорите, а я пытаюсь вспомнить свои впечатления. И да, я во многом здесь готова согласиться.
Вопрос не в том, что он голосово напрягается или не напрягается. Вопрос…
Наполнения зала.
Насколько он мощный внутри. Ну мне же неинтересно смотреть просто на какое-то бытовое существование повседневное. Нет, это тоже возможно, если это какое-то решение, концепт и так далее, ради бога. Но вот для меня ― я прямо внутренне всегда сжимаюсь.
Я знаю, есть плохие акустики, все эти переделанные бывшие кинотеатры в театры. Это мучение актерам ― надрываться голосово. Я знаю, это проблема. Но всё равно, мы никогда в театре не использовали микрофоны исключительно из-за этого соображения.
А как вас убедил режиссер, что это необходимо?
Я не помню, как, но убедил. Вы знаете, я сейчас расскажу. В результате я ему говорила: «Кристоф, но если мы просто делаем вид, что это мы так разговариваем»… а у них совсем другой театр, совсем. Это так интересно было встретиться… Ой, совсем они другие. Другие размышления. Мы в одном схожи ― они такие же фанаты, страсти много в театре. Они этим живут. В этом было наше соединение. Они другие.
Объяснить, какие, невозможно.
Я пыталась это сформулировать. Но они тоже так озадаченно на нас смотрели. Им было интересно.
А молодежь играла в Мольере?
Нет. Только старики.
Вот интересно было бы, как молодежь реагировала.
Да, интересно. Мы играем с микрофонами… А, я не договорила! И я говорю: «Это глупо, делать вид, что у нас их нет, потому что они есть». И в результате есть одна сцена, где я просто срываю с себя этот микрофон и отдаю партнеру, чтобы этот прием как-то обнажить, чтобы эти микрофоны стали частью игры. Вот так я понимаю, так уже нет
Но это только один спектакль? Правильно ли я понимаю, что это не станет новой…
Да. Думаю, не будет у нас больше микрофонов.
А какой театр вы сейчас любите? Куда вы ходите, каких режиссеров смотрите?
Ой, я люблю, конечно, Женовача.
Да.
Он же наш педагог, он ученик Петра Наумовича. И это такие близкие нам люди! И такое близкое внутри у меня всегда, когда я смотрю спектакли, я так радуюсь, такой восторг. Это после нашего, фоменковского театра, мой второй дом. Моё какое-то очень близкое с ними ощущение мира. Вот.
А так я пытаюсь смотреть всё. Пытаюсь.
Модные? Серебренников, Богомолов?
Да.
Провокационные.
Я в курсе всего того, что происходит. Разное у меня к этому отношение.
То есть что-то нравится, что-то не нравится.
Ну да, да. Я просто с возрастом как-то… в молодости, конечно, мы все максималисты. Конечно, всё было иначе, а сейчас, когда я прихожу в театр, даже если мне не нравится, всё равно я знаю, какой ценой всё это делается. Это может не получиться, может получиться. Я всегда радуюсь любому тому, что происходит в театре.
Корректно выражено.
Нет, это искренне. Я сейчас не то что пытаюсь кого-то не обидеть, это мое искреннее убеждение. Даже если я вижу, какой ужас творится на сцене, я же знаю все проблемы, которые происходят во время репетиций.
Мы за последнее время наблюдаем, скажем так, ― я тоже постараюсь быть очень корректной, ― усиление… ладно, не усиление, появление цензуры и в театре, и в кино. И Министерство культуры начинает влиять на какие-то процессы, и церковь сейчас очень активно включилась. Недавний, еще не закончившийся скандал вокруг фильма Учителя «Матильда» просто вызывает ужасные чувства.
Да.
Что вы думаете об этом? Вообще можно ли как-то этому противостоять?
Я думаю, что, честно говоря, вся наша общественность творческая, интеллигенция, театр ― мне кажется, мы противостоим. Мне кажется, что мы как-то всё-таки на своих позициях. Может быть, я чего-то не знаю.
Голос сейчас слышен. Общественность как-то так стала звучать громче. Вопрос, что не очень влияет это. То есть «Тангейзер» был в итоге закрыт.
Но зато какая реакция была!
Да, но он же всё равно закрыт.
Это был как прецедент. Мне кажется, что в следующий раз люди подумают, прежде чем что-то закрывать. Нет?
Вы знаете, я могу сказать, к примеру, про себя. Вот запретили мат на сцене.
Да, кстати. Это как-то помешало?
Нет. В вырыпаевской пьесе я произношу матерное слово, и я прямо это делаю специально. Я как-то могла бы засомневаться, говорить или не говорить, тем более что там у Вырыпаева нет такого текста, но именно из-за того, что такой запрет, я это делаю. И что? Делаю.
Вы диссидент!
Ну, может быть.
В давнем интервью, в давнем уже, вы сказали, что Сергей Снежкин, который снимал фильм по «Белой гвардии», отказал вам в роли, собственно, вашей родной роли, которую вы играли на сцене…
Нет, ну почему отказал? Не отказал.
Я сейчас цитирую. Вы сейчас поймете, почему я к этому. Вы играли Елену Тальберг, вам хотелось сыграть эту роль, но в итоге он эту роль отдал Ксении Раппопорт, а вам досталась другая роль.
Мама Турбиных.
И вот цитата ваша. Вы были ошарашены этим решением. Я, когда это читала, вдруг как-то первый раз, мне кажется, остро осознала, что вообще актерская профессия ужасно зависимая.
Да.
Невероятно.
Да, это ужасно.
Вы это вообще тяжело переживаете? Отказ Снежкина взять вас на ту роль, о которой, может быть, вы мечтали, хотели, ― это было сложно? Или все-таки профессионализм здесь побеждает?
Я сейчас буду абстрактно рассуждать, не конкретно про ситуацию с «Белой гвардией», потому что там не то что мне отказали, там уже всё было, состав был весь утвержден, просто я попросилась приехать попробоваться в силу того, что я с этими же ребятами, с Костей…
С Пореченковым.
И с Пореченковым играла во МХАТе этот спектакль. Мне очень хотелось. Но там не было вопроса выбора, там уже всё было утверждено до того.
Но вообще о зависимости… Да, это ужасно тяжело, это неприятно, особенно чем дальше, тем хуже.
Вот. Это как?
В смысле… я имею в виду в жизни. Когда только начинаешь, когда еще на старте профессии, это как-то еще не так волнительно, еще вся жизнь впереди. А когда уже далеко заходишь, то это психологически очень сложно. И нет выхода.
То есть просто принимаешь.
Просто периодически хочешь всё бросить и заняться…
А бывает такое? Прямо правда бывает?
Да, конечно. Хочу стать садовником.
По-честному.
Нет, ну что-то такое спокойное, где-то сидеть и что-то делать. Не зависеть.
Хотели бы ― стали бы садовником, значит, все-таки побеждает…
Что делать. Но хочется ни от кого не зависеть, да. Всегда.
А вот что сложнее в этой зависимости? То, что у тебя нет, условно, права слова в момент, когда с тобой работает режиссер, ты можешь быть согласен, не согласен, но ты пластилин, да?
Нет, не так.
Или это когда тебе отказывают, когда ты мечтаешь о какой-то роли? Или ты пробуешься, тебе отказывают или предлагают то, что тебе не хочется, но по какой-то причине ты соглашаешься? Вот в этой части зависимость тяжелая.
Да, вот в этой части. Зависимость от режиссера в работе ― всё-таки там всё иначе, всё-таки есть сотворчество с режиссером. Всё-таки режиссер не диктатор, это не авторитарный режим.
Ну, разные бывают режиссеры. Бывают и диктаторы.
Мне как-то повезло. А вот в смысле когда отказывают, а ты уже эту роль внутри начинаешь выращивать ― это тяжело.
А вот скажите, пожалуйста, вы театр предпочитаете больше, чем кино, но так или иначе вы всё равно снимаетесь много. Почему вы снимаетесь? Вот опять же это всё-таки еще раскрытие вашего таланта или необходимость? В том числе финансовая, потому что если я правильно понимаю, за съемочный день актер получает больше, чем в театре.
Да.
Если бы вы могли себе позволить… И вообще может ли себе позволить сейчас театральный актер на свою зарплату иметь возможность не сниматься?
Нет.
Не может финансово?
Не может.
То есть правильно я понимаю, если бы была такая возможность, может быть, вы бы вообще не снимались в кино?
Давайте немножко всё разграничим.
Давайте.
Если говорить об интересе, это интересно. Это другая немножко грань профессии. Или даже множко! Это другой способ существования. И честно говоря, я мало что умею в этой области, а хочется это узнать и сделать. Бывают проекты, на которые я иду именно в силу эксперимента.
Профессионального.
Хочется себя заставить что-то сделать, чего я никогда не делала. Это раз.
Если говорить о финансовой необходимости, таких проектов тоже очень много. Надо зарабатывать, и идешь. Это мучительно, когда работаешь исключительно ради денег, и это не интересно. Я не знаю, я страдаю, мне внутри не интересно. Я ничего не могу сделать, не могу себя заинтересовать, плохо играю. Я плохая актриса, когда мне не интересно.
А бывают, знаете, ситуации, когда просто жизнь так вдруг, такой момент в жизни, когда надо что-то сделать вот так.
Практически все московские театры дофинансируются или полностью финансируются государством. Многие. Вот опять же, возможно ли создать ситуацию, когда театр живет сам, самостоятельно, чтобы у государства не было никакой возможности вмешиваться в работу театра? Или это вообще утопия?
Вмешиваться в работу театра ― вы что имеете в виду?
Вы понимаете, как некоторые наши министры говорят? Кто платит, тот и танцует.
Теоретически я понимаю, о чем вы говорите. А я как практик вам скажу: мы являемся московским муниципальным театром. Нет, не вмешивается руководство Москвы в политику театра. Более того, не так давно сыграли премьеру Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия».
Острая?
Вы знаете, я сидела в зале. Это невероятно. Текст звучит так…
Просто уже сейчас такой контекст, что любой текст такой звучит…
Вот он звучит острее некуда! Это была премьера, рядом сидели большие люди из правительства не только Москвы, но и вообще нашей страны. Я внутренне как-то напряглась и сжалась.
Это ужасно, что у нас появилось у всех вот это чувство.
А как раз об этом и спектакль! О страхе. И вообще это произведение о страхе в человеке, о том, как этот страх заполняет собой. Я покосилась на людей рядом. Но нет, ничего, мы играем этот спектакль. Всё в порядке.
А может вообще всё равно театр не финансироваться государством, как вы считаете?
Но ведь был же такой опыт, вы знаете.
Какой?
У Сергея Васильевича Женовача было. Это был частный театр, спонсируемый человеком.
Да? Но он все-таки спонсировался.
Конечно. Театр не окупаем.
Невозможно окупить?
Ну, если это не антреприза, нет, не окупаем. Простите, может быть, я немножко вас перебью, но вы сейчас говорили, и я подумала о палке о двух концах. Вы говорите: театр, в котором кто платит, тот и заказывает музыку, государственные театры вынуждены обслуживать. Социальный заказ.
Слава богу, этого не происходит, но потенциально есть такая опасность.
Да, есть опасность. Если взять, что театр никак не зависим от Москвы или всех чиновников, он самоокупаем, всё равно есть зависимость от зрителя.
Это да.
И никуда ты не денешься. А нельзя зависеть от зрителя!
А почему?
Нужно двигаться вперед, нужно экспериментировать.
Ты можешь зависеть, но ведь зрителя за собой.
Это тогда провал.
Почему?
Эксперименты ― это, как правило, провал.
Мы ― медиа. Условно говоря, раньше все медиа зависели от рекламодателя, и это такая зависимость… есть рекламодатель, и ты зависишь от того, какое количество денег он тебе принесет. Ты должен набрать рейтинг, аудиторию, из-за этого ты должен делать что-то, может быть, такое более попсовое, да?
Вот не хочется попсы, не хочется идти на поводу, не хочется обслуживать публику и другой уровень, чтобы заработать. Такого не хочется.
Я понимаю, о чем вы говорите, потому что мы с этим каждый день сталкиваемся. Мы как раз сейчас зависим полностью от нашего зрителя, потому что они еще и платят, оплачивают нашу подписку. 70% нашего бюджета ― это деньги наших зрителей.
И у нас, конечно, есть всё время этот баланс внутренний, как сделать так, чтобы ни в коем случае не опускать уровень, а наоборот, его поднимать, улучшать, вести за собой зрителя, не идти на поводу. В общем-то, это получается. Другое дело, что действительно наша аудитория, возможно, именно поэтому так быстро не растет, как нам хотелось бы, потому что мы допускаем, что как только мы бы пошли по более попсовому, простому пути, мы бы больше соберем зрителей. Да, здесь нужен этот баланс. Но этот же баланс определяется вашим вкусом в том числе, вкусом режиссера. Нет, не верите?
Я верю в то, что вы говорите. Но в моменте творчества, мне кажется, вообще в искусстве больше риска.
Может быть. Но я всегда думаю о том и мечтала бы о том, чтобы все-таки театры могли себя финансировать сами. Мне кажется, что это…
Ну давайте вспомним Мольера. Вот как раз его историю. Это же всегда на грани… Вначале был театр, они все прогорели. Потом уже Людовик их спонсировал.
Поэтому мне и не нравится тоже институт меценатства в этом смысле, потому что рано или поздно эта зависимость тоже появляется.
Да.
Ну ладно, мы уже ушли в какие-то такие дебри.
Это такая вечная тема, видите.
Да-да. Вы, опять же, в интервью сказали, что, с одной стороны, вам очень сложно работать с мужем на площадке как с режиссером, с другой стороны, вы сказали о том, что вы всё будете делать для него, потому что вы его поддерживаете во всем.
Да. Да, сейчас объясню. Просто все-таки сейчас уже, конечно, я скорее буду молчать, нежели спорить с ним.
Почему?
Потому что я уже умная.
То есть это только мудрость.
Потому что наконец я уже что-то понимаю.
Чтобы, опять же, избежать конфликта или потому что он оказывается прав?
Нет, просто чтобы созидать, а не разрушать.
А по молодости…
По молодости свои интересы важнее, своя одержимость какой-то идеей важнее общего дела. А с возрастом уже понимаешь.
А как он предлагает вам роли в своих работах?
Я выпрашиваю.
А что, не предлагает?
Нет.
Он всё время хочет какую-то другую актрису?
Да.
А что значит выпрашиваете? Подождите.
Ну так. Я говорю: «Сережа, а там нет ли случайно какой-нибудь роли?». «Ой нет-нет, все мужские, а это молодая роль, это не для тебя». «Может быть, там…». Вот так выпрашиваю всё время.
Да. У вас двое детей, четырнадцать и двенадцать-одиннадцать, сын и дочь.
Четырнадцать и одиннадцать.
Одиннадцать.
Васе четырнадцать, Лиде одиннадцать.
Четырнадцать ― это такой возраст переходный. Как вы тоже переживаете это вообще? Как у вас, хватает времени на воспитание детей?
Хватает.
А как? Почему? Потому что график так как-то…
Да, у меня есть договоренность в театре, что я играю определенное количество, не больше, потому что у меня двое детей и надо на них тратить время.
А что вы делаете с ними?
Вот я Васю, например, умоляю, уже несколько дней хожу за ним и говорю: «Вася, давай я тебе прочту вслух „Мещанин во дворянстве“ Мольера, ну давай, ну кто тебе еще прочтет вслух! А тут я, актриса, хорошая, знаменитая. Давай я тебе прочту, тебе будет интересно». Что-то не удается мне уговорить.
А сам-то читает?
О, как трудно.
Трудно, да?
Трудно, да.
Вот у меня такая же проблема. Потому что если он начинает читать, он увлекается, его не оторвать. Но чтобы вот он взял книжку…
Нет, не берут они книжки.
Очень сложно. А что с телефонами делаете? Меня очень это тоже беспокоит.
Я сейчас поделюсь. У нас в семье спор, большой спор с мужем. У нас разные подходы к воспитанию. Понимаете, я ничего не могу поделать, я понимаю, что они другие. Они растут уже в другом мире.
В другой информационной среде.
Другая у них скорость мышления, эти все длинные тексты… Первое, что смотрится, ― какой толщины книжка, вы же понимаете. Но я, с другой стороны, себе сказала: вот такая у них мать. Я выросла, у меня было другое детство. Мы, кроме книг, ничего не имели. Я училась в 67 у Льва Иосифовича Соболева, у меня такое прошлое. Им не повезло.
А, вот так вот. Конфликт родителей и детей налицо.
Поэтому час в день минимум чтение обязательно, это директива.
И как?
С трудом, да, с трудом. Я вот читала недавно одну статью какой-то женщины, психолога, где она именно об этом рассуждала. Об этом кардинальном сдвиге. Новая генерация, они совсем другие. Может быть, то, что мы в панике, что они не читают… может быть, надо расслабиться. Они уже получают ту же самую информацию, что и мы, но другими путями. Возможно. Я надеюсь.
Наверняка, но у нас тоже такая проблема. Я не очень понимаю тоже, как себя вести, потому что, с одной стороны, уже никуда не деться от всех этих гаждетов, которые есть, которые сопровождают жизнь.
Одно наблюдение. Вот с Васей у нас проблемы, такой возраст, но мы терпим.
Терпим ― это что значит? Вы не ругаетесь, любите безусловным принятием?
Любим, да, поддерживаем. Я говорю: «Вася, я знаю, у тебя сложный возраст, я терплю. Я знаю, еще немножко». Мы пытаемся с юмором относиться. Учится он в 57 школе, поэтому там всё так по максимуму. Закончил он с большим количеством троек четверть.
Ну и что? Вот у меня такая же ситуация.
Отобрала я у него айфон.
Так.
На эту четверть.
Помогло?
Вы знаете, что я вдруг обнаружила? Мы его не видели, он всё время был у себя в комнате с телефоном. И вот сейчас я вдруг его вижу. Он приходит, он со мной разговаривает. Ему некуда деть себя, и он ищет хоть какое-то общение, и он находит в родителях. Вы можете себе представить?
Лука, тебе не повезло! Сейчас мне Ксения дала хороший совет.
Нет, это просто такое самое простое наблюдение. Ему нужно занимать свой мозг чем-то. Мы сыграли с ним в шахматы на днях, он смотрит со мной какой-то фильм.
А он обиделся на вас, на это действие?
Нет, там уже была давняя история.
Это было накоплено.
Да, там у него много долгов было давно, поэтому он принял это как должное, да.
Стойко, что заработал.
Вот, должен.
Так исправил тройки?
Сейчас четверть закончится, посмотрим.
Уже заканчивается, к сожалению, программа. А какое кино сейчас смотрите? Что нравится? Вообще успеваете кино смотреть?
Я смотрю. Вообще я, честно говоря, подсела на 24.doc, я смотрю документальное кино, но это лично я. Вот вчера мы посмотрели с Васей… ой, позавчера. Я забыла, когда, на днях. Вдруг посмотрели братьев Коэнов, «Да здравствует Цезарь!». Как мы с ним смеялись! И я была счастлива, что он уже…
Понимает.
Да, мы с ним в каком-то контакте вместе это всё воспринимаем.
А дочка втягивается в это?
Да, но все-таки…
Как они между собой?
Сложно. Сложно, потому что три года ― это всё-таки… у него уже взрослая жизнь, а у нее еще детская жизнь. А когда ей будет четырнадцать, он уже совсем будет…
А дочка тоже в 57 учится?
Да. Я сейчас расскажу. Это мне важно, можно? Быстренько.
Да, да.
В 57 школу она пошла с этой осени.
А, собственно, попала на самое…
Да. Это вот мы с вами заговорили про фейсбук и мое отношение к фейсбуку, почему меня там нет.
Да.
Хотя я пролистываю, смотрю ленту новостей. Вся эта ситуация с 57 школой, которая развернулась осенью как раз в момент, когда туда пошла моя дочь, мной воспринималась очень болезненно и с тревогой.
И вот что я для себя поняла. Конечно, влияние фейсбука на нашу жизнь таково, что мы даже себе не представляем, как это опасно. Объясню, что я имею в виду. Ситуация в 57 школе понятна, там нет вопросов этических, там всё понятно. Надо было это срочно решать.
Да.
Но как это делать? Мне кажется, что это нужно было делать как-то очень тонко, осторожно и бережно. Никак нельзя это было делать через фейсбук.
А это уже невозможно. Понимаете, это уже есть данность, в которой мы живем. Меня тоже это…
Мне показалось, что это был хороший урок тоже. Мне кажется, что люди вдруг поняли, что вот эта площадка, доска объявлений, фейсбук, что прежде чем туда что-то вывешивать, надо…
Подумать.
Десять раз подумать. Особенно это касается журналистов, потому что я так это хорошо понимаю ― написал, и не надо сдавать никакому редактору, а просто у себя опубликовал. Какой соблазн! Но ответственность большая.
Да. На этой серьезной, ответственной ноте… Ксения, спасибо вам большое. Я большая ваша поклонница.
Спасибо.
Правда, давно, признаюсь честно, не была в театре у вас.
Приходите.
Приду. Сейчас у меня уже нет вариантов, я обязательно пойду.
На «Амфитриона» приходите.
Я составлю себе план, потому что тоже, к сожалению, времени не хватает. Но…
И у меня для вас подарок.
Да.
Вот, это бокалы для дегустации кофе, прямо из них можно пить кофе.
Это я видела сегодня, да. Спасибо.
А там еще ― там, за кулисами нашего с вами разговора ― вас ждет еще.
Спасибо большое. Спасибо за интересный разговор, затронули вы темы, важные для меня и хорошие, серьезные. Спасибо.
Спасибо.
