Рома Зверь: «Мы резко пропали с экранов, потому что надоели балаган, цирк, „Золотые граммофоны“ и тарелки „Муз-ТВ“»

Зверь: Актерская ― это будет очень смешно и неожиданно. А музыкальная ― достаточно ожидаемая и понятная. Поэтому не знаю, и то, и то интересно и прекрасно. Не знаю, на самом деле я, если честно, не задумывался прямо серьезно на эту тему, что важнее. Понятно, что очень приятно, когда отмечают твою музыкальную работу в кино. Это очень приятно. Именно ты как музыкант сделал свою работу, и ее оценили, это приятно.

Катаев: А к актерской работе вы тоже как-то относились так? Как вы сейчас сказали, не понимаете, серьезно, не серьезно.

Зверь: Так я же не актер, понимаете?

Катаев: Да.

Зверь: Поэтому здесь относиться как-то серьезно еще к этому ― это совсем было бы глупо. К музыке еще ладно, так как все-таки это моя основная профессия, я этим занимаюсь достаточно профессионально, скажем так, поэтому для меня это, наверно, важнее, чем актерские какие-то премии или признание.

Желнов: Но тем не менее играть вам понравилось? Хотели бы вы продолжить?

Зверь: Нет.

Катаев: Уже есть, может, заказы?

Желнов: Может быть, ждете каких-то предложений от других режиссеров?

Зверь: На самом деле они и раньше поступали, просто я не принимал эти предложения.

Желнов: Почему вам не понравилось играть? Вы сказали, что не понравилось.

Зверь: Это стресс большой. Я некомфортно себя чувствую, я переживаю, нервничаю. Мне кажется, что я все очень плохо делаю, и это большой стресс. И все-таки ты должен выучить какие-то слова, правильно пойти туда, здесь посмотреть, еще что-то. Это такая, скажем, не то что подневольная работа. То есть есть режиссер, а ты актер, ты исполнитель. А я привык быть режиссером в своей профессии, скажем так.

Катаев: Вы приняли из-за Серебренникова предложение?

Зверь: Здесь все совпало, на самом деле. И Кирилл, который обратился, и позвонил, и предложил поучаствовать, принять участие в этом проекте. И сценарий, и актеры, и музыка ― и все это вместе как-то совпало. И Кирилл еще, скажем так, внушает доверие человек, он может тебя успокоить и убедить, что все будет нормально. Я человек очень переживательный по поводу вообще моего участия в чем-либо, я не люблю делать плохо, и для меня стыд и позор, если что-то будет плохо. Для меня это самое, наверно, страшное, что может быть, мои такие большие страхи в жизни касаемо некоего позора, скажем так. Поэтому здесь все совпало, я доверился. И у нас, по-моему, все получилось.

Немзер: А вы были с Кириллом знакомы?

Зверь: Мы заочно были знакомы, мы земляки, мы с одного региона.

Немзер: Да-да.

Желнов: Это юг России.

Немзер: Да, Ростов, Таганрог.

Зверь: Ростов, Таганрог, да.

Желнов: Вы в Таганроге родились, а Кирилл в Ростове, да.

Зверь: Да. Поэтому некое было уже доверие к человеку. Но до этого момента мы близко знакомы не были.

Немзер: Слушайте, а вот если про страхи говорить, понятно, что был очень большой риск. Вы снимаете фильм так или иначе исторический, с некоторым историческим подтекстом. Понятно, что Цоя и Майка Науменко уже нет, но есть большое количество людей из тусовки, которые живы.

И вот Борис Гребенщиков, например, посмотрев этот фильм, очень резко про него высказался. Основная его претензия была, что не похоже: «У нас было не так». И было понятно, что такие претензии будут. Когда вы шли на этот риск, вы его осознавали, вы на него закладывались и есть ли у вас какой-то ответ Гребенщикову? Нет? Неожиданно было, да?

Зверь: Да я вообще ничего не закладывал. Мы работали, мы делали свое дело и занимались фильмом. Как можно думать о Гребенщикове либо еще о ком-либо, делая свою работу? Конечно, мы об этом не задумывались.

Немзер: А потом, когда вот этот отзыв вышел, это вас задело?

Зверь: Нет. Вы понимаете, арестовали же Кирилла во время съемок фильма.

Немзер: Да.

Зверь: Ему не дали закончить фильм. Монтировал под домашним арестом, и о музыке мы общались, как она будет звучать, потому что много было не договорено, и потом наше общение свелось просто через какие-то сообщения через адвоката, и крайне было тяжело работать над музыкой к фильму.

Вот мы об этом думали, это было очень сложно. А что пишут люди, какой там черный пиар идет и так далее ― это не очень было интересно. Понятно, что это неким образом тебя задевало, но не настолько, чтобы как-то обижаться на кого-либо. Это понятные вещи, главное ― делать свое дело, чем мы и занимались, собственно.

Наринская: А вы были вообще, я не знаю, фанатом Науменко? Наверно, фанатом Цоя вы уж точно были, потому что сложно быть вашего возраста и как-то не особенно обожать Цоя. У вас были взаимоотношения с этим образом? Я не знаю, отдельные, до фильма. Вы что-нибудь про него думали вообще или вам предложили, вы подумали: «Есть, был, да, такой персонаж, надо так поинтересоваться»?

Зверь: По большому счету, так и было. Да, был такой персонаж, потому что, действительно, Майка Науменко никто не знает в стране, знает только узкий меломан, который знает Питерский рок-клуб, всякие «Странные игры» и еще какие-то группы. Их же никто не знает. Так же и «Зоопарк» и Майка Науменко, в принципе, никто не знал, знали там три песни: «Моя сладкая N», «Ты дрянь» и еще какая-нибудь, «Пригородный блюз», не знаю.

Катаев: «Я танцую буги-вуги каждый день».

Горбачев: Не слушали в детстве?

Зверь: Нет, я не слушал, потому что у нас как бы слушали… Цой стал, да, очень популярным в то время. Мы слушали то, что до нас, до Таганрога докатывалось.

Горбачев: А это не докатывалось.

Зверь: Докатывалось. Вы знаете, я потом только начал понимать, что многие песни Майка Науменко я услышал от ребят просто под гитару, то есть не оригинал на записи какой-то, а просто ребята пели это. И вот таким образом я вспоминал эти песни.

Наринская: Вот я к другому слою, кругу, наверно, принадлежу, потому что всю свою юность, вот юность, не детство, потому что все-таки я гораздо старше, я приникала к кассетному магнитофону именно с альбомами группы «Зоопарк». Другими тоже, в общем, я очень знала, и все намеки на какие-то вещества были для нас страшно важны, и все какие-то еще вещи, в общем, все тексты песен были страшно важны для меня и моих друзей.

И мои друзья, которые все теперь уже какие-то члены-корреспонденты Академии Наук, в отличие от меня, с которыми я слушала это, потому что я в университете училась, они говорят: «Вот Майк был такой абсолютно независимый, он был абсолютно андеграундный человек, а играет его поп-звезда». И вот для них эта расщелина между вашим образом как все-таки массового певца, в общем, как поп-певца, даже не рок-певца, и этим образом ― это какая-то беспокоящая их вещь, когда они смотрят этот фильм, потому что нельзя же…

Вы же не просто актер. Это не просто взято некое лицо. Вы в этом фильме находитесь вместе с вашим имиджем. Вы-то себя чувствуете вообще другого рода исполнителем, чем Майк? Что вы вообще из другой песни пришли туда.

Зверь: Так, так и есть.

Желнов: Но для вас это было каким-то болезненным моментом? Вот этот переход именно в эту историю с Майком Науменко.

Зверь: Нет.

Наринская: Грубо говоря, хорошо, можно я спрошу по-другому? Вы-то себя считаете поп-певцом, а не рок-певцом?

Зверь: Я считаю себя популярным исполнителем, да, разной музыки: и поп-музыки… Поп-музыка ― это какая-то тавтология, потому что песни, которые слушает и милиционер, и дворник, и интеллигент, и еще кто-то, являются популярными, некую имеют форму популярности, даже если эта музыка является тяжелой гитарной музыкой, где хрипит какой-нибудь человек, скажем так, да. По сути это рок-музыка, но так как ее слушают все, то автоматически эта музыка становится поп-музыкой. То есть это поп-рок, скажем так.

Авторская музыка, которая является популярной и не очень, потому что я не могу себя причислить к какому-то одному направлению, это было бы глупо и бессмысленно, потому что это ограничивает тебя самого. Это странно достаточно ― как-то себя загонять в какие-то рамки. Я никогда не причислял и не делал этого никогда, ни к поп-, ни к рок-музыке, ни к какой. Этим занимались как раз журналисты и продолжают этим заниматься, вот этим неким диссонансом: «Смотрите, у нас питерский интеллигент Майк Науменко и гопник Рома Зверь из Ростова, из Таганрога».

Наринская: Да, такое именно я слышала.

Зверь: «Как это может быть?». И так далее, да. Но дело в том, что люди же не знают никого. Они не знали Майка Науменко и не знают меня, кто я такой на самом деле. Потому что мы все занимаемся чем-то таким поверхностным. Мы слышали какую-то песню по телевизору лет пятнадцать назад про районы-кварталы, и так же продолжают многие заниматься этим дальше.

Но люди же не задумываются о том, что другие люди продолжают свое развитие, а многие остановились в этом и больше не владеют никакой информацией о человеке, не хотят ничего знать об этом человеке. И как только он всплывает опять в некоем медийном пространстве, они начинают вспоминать свои старые воспоминания об этом человеке, не зная его вообще ни на капельку. Вот в этом диссонанс и проблема.

Наринская: Можно я одно скажу? Вы знаете, что Конан Дойл ненавидел Шерлока Холмса, и просто когда его просили написать еще рассказ про Шерлока Холмса, он, не знаю, с этим человеком переставал здороваться? А вы ненавидите…

Катаев: «Районы-кварталы»!

Наринская: Песню «Районы-кварталы»? Потому что, действительно, вы сейчас сказали… Я очень мало сейчас слушаю какой-то такой веселой, скажем, музыки.

Желнов: Но под «Районы-кварталы» танцевала.

Наринская: Я думаю, что это единственная песня, которую я знаю, да.

Катаев: Буквально на дне рождения Антона мы включали весь трек-лист группы «Звери» знаменитый.

Наринская: Да. Как вы эту песню-то? Она вам не надоела?

Зверь: По-разному. Все зависит от настроения, от времени, от моего состояния. По-разному, разные периоды бывали. Иногда я ненавижу эту песню, иногда я люблю ее. Когда я вообще вижу людей, которые продолжают под нее отдыхать и веселиться, вот абсолютно разные люди, я начинаю ее любить и при этом ненавидеть. То есть мне она не интересна, но когда я вижу реакцию людей, как она им нужна, и это искренние чувства, я понимаю, что да, значит, вот так и надо. Вот такое.

Горбачев: У вас не было в связи с «Летом» такого ощущения дежавю? Потому что, насколько я помню, в начале двухтысячных, когда группа «Звери» появилась на «Нашем радио», тоже был такой как бы бэклэш, с этим связанный, по крайней мере, я помню это, как слушатель, и помню, что Мише Козыреву очень много предъявляли, что вот было как бы радио рок, серьезные песни, и вот, значит, попсовая группа «Звери», как не стыдно? Миша это очень отстаивал.

У вас не рифмуются вот эти две ситуации, когда сейчас вам предъявляют те же, по сути, претензии?

Зверь: Нет, нет. Вы понимаете, это опять радиостанция решила, что я слишком мягкая поп-группа для их радиостанции.

Горбачев: Здесь как раз радиостанция решила, что вы подходите, это слушатели, мне кажется, негодовали.

Зверь: Здесь уже, если честно, концы трудно найти. Но, мне кажется, зритель, как просто человек, слушающий разную музыку, гораздо искреннее любого ведущего радиостанции. Поэтому у ведущего радиостанции свое представление о музыке и вообще о том, как должно все быть, а у человека оно простое, не замыленное и естественное. Ему либо нравится, либо не нравится.

Горбачев: Но вам тогда не было обидно, когда говорили, что типа вы попса, а то рок? Насколько вас это задевало?

Зверь: Слушайте, как мне обижаться? Нет, писали, многие критики известные музыкальные писали разные гадости.

Горбачев: Да-да.

Зверь: Вот «„Звери“ собрали стадо в „Лужниках“». И так далее. Некий писал, да, человек, не помню фамилию.

Горбачев: Может, вспомните.

Зверь: Друг Козырева. Да, ладно, потом вспомню.

Горбачев: Барабанов, поди?

Зверь: О, точно! У нас же мало критиков. Борис Барабанов.

Горбачев: Да.

Зверь: Вот тогда Саша Войтинский, который был продюсером и автором первых видеоклипов группы «Звери», очень сильно на него обиделся, потому что как-то он не понял, что это такое и с чего вдруг, почему критик, профессионал, по идее, так может отзываться о людях.

И все у нас упирается вот в этот разговор. Есть критики, якобы умные люди, снобы, и есть вот толпа, которая ничего не понимает. На самом деле толпа все прекрасно понимает.

Горбачев: То есть обидно было вам тогда, получается, раз вы это помните до сих пор.

Зверь: Больше Саше было обидно. Я как-то понимал: понятно, началась некая война, появилась какая-то молодая группа и, понятно, вокруг нее какой-то происходил такой кипеш. Одни любят, другие не любят. Это хорошо, когда есть реакция, хуже, когда ее нет.

Катаев: А вот если вопрос про развитие как раз, то, что изменилось уже с 2000-го, того самого года и с «Районов-кварталов». Вы говорите, все запомнили это и не знают, как люди дальше уже, музыканты, авторы развиваются. Вот вы сегодня, когда изменились способы передачи контента, те же самые диджитальные, ютьюбовские, когда стал востребован среди молодежи рэп, а совсем уже не рок, вы как-то сегодня меняете, исходя из этих запросов, свое творчество? Или для вас остается все по-прежнему внутри?

Зверь: Творчество менять нельзя. Это вообще странно. Я вообще не очень понимаю, как можно… Нет, можно какими-то пиар-способами преподносить себя и свое творчество, а влиять на него, мне кажется, вообще нельзя. Это невозможно.

Наринская: Почему?

Немзер: Рома, смотрите, в 2012 году…

Зверь: Но Денис задает другой вопрос.

Немзер: Вы читаете вместе с «Кастой», по-моему, на премии «Муз-ТВ». Я не знаю, «Би-2» записывает фит вместе, у них выходит песня вместе с Оксимироном. То есть творчеству своему в этот момент никто не изменяет, просто немножко расширяются границы, куда ты движешься, в разные стороны.

Зверь: Нет, это просто эксперименты, да. Просто на творчество не может влиять способ передачи информации, диджитал.

Наринская: Просто слово неправильное.

Катаев: Тексты-то остаются.

Зверь: Тексты остаются текстами. Просто я же пишу, я что вижу, то и пишу, скажем так. То, что меня тревожит, волнует. Об этом я и разговариваю при помощи слов и звуков. Вот так.

Катаев: То есть на поводу у запроса публики не идете.

Зверь: Это к Шнурову, наверно, больше. Вопрос не ко мне.

Желнов: Почему к Шнурову?

Зверь: Потому что он этим занимается. Я никогда этим не занимался, и для меня вообще сложно понять, как можно написать что-то по некоему событию.

Катаев: Конъюнктура вот такая.

Зверь: Я не знаю. Я, конечно, реагирую, как гражданин, у меня есть свое представление, иногда злюсь, иногда радуюсь за кого-то, но для меня очень сложно выражать это через стихи какие-то или песни, в которых было бы отображено то ли иное событие в стране, важное или не очень, которое всколыхнуло, резонансное, вот оно получилось.

Или вот Василий Обломов есть, он реагирует очень быстро, актуально своими песнями на происходящие события. Я так не умею. Для меня это сложная тема. Я просто не могу так, если честно.

Наринская: Вот кроме песен, потому что я тут действительно понимаю, потому что даже если вот мы читаем каких-то поэтов, то в какое ужасное время жил, я не знаю, Мандельштам, но нельзя же сказать, хотя у него есть стихи, грубо говоря, про режим и репрессии, но нельзя сказать, что он бесконечно про это писал. То есть нельзя все время отзываться. И, слава тебе господи, мы пока что не живем в тридцать седьмом году. Но ведь, кроме стихов и творчества, есть поведение. Вот я знаю, что вы ходите на суды Кирилла Серебренникова, но все-таки его с вами связывают какие-то личные отношения.

Вот я, потому что даже теперь, когда меня кому-то представляют, говорят: «А это, знаете, у нас активист», поэтому с некоторых пор я, значит, занимаюсь какой-то политической активностью, и в частности, например, летом я устраивала из-за того, что происходило с сидящими молодыми людьми в группе «Новое величие», «Материнский марш». И мы там под дождем шли и так далее.

Когда я продиралась сквозь эту, значит, мокрую толпу, я увидела рэпера Face, которого из-за своих детей я знала, как он выглядит, тем более что у него так татуировано лицо, что его не перепутаешь. И мне это было очень приятно. Что он шел абсолютно в каком-то капюшоне вот в этой толпе, он просто участвовал как бы в этом политическом мероприятии, да.

Желнов: Понятно, да.

Наринская: И что меня расстраивает в нашей рок-музыке, что у нас есть группа людей, которые поют на Крымском мосту, может быть, есть вот Вася Обломов, но вообще наша рок-музыка невероятно инертна, что в текстах, что в поступках. Какие-то… Каждый раз, когда они что-то делают, вроде как хип-хоперы защищают Хаски, мы говорим: «Ну и ну! Вот это да!». В то время как вообще-то рок создавался как протест, и существование рока вообще… Мы должны, наоборот, только и видеть протестующих рокеров.

Желнов: Понятно, да.

Наринская: А вместо этого ― этого совершенно нет.

Зверь: Они протестовали в восьмидесятых, в девяностых.

Наринская: А сейчас выдохлись?

Зверь: Время не то. И все не то. Просто того, против чего они боролись, уже нет.

Наринская: А есть?

Зверь: А есть что-то другое, то, что им уже неподвластно.

Наринская: А вам?

Зверь: А мне все равно как бы. Я не занимаюсь этим. Мне крайне не интересна политика. Хотя недавно кто-то написал: «Роман, давно вы стали оппозиционером?». Я так очень удивился.

Катаев: Потому что вас в суде, видимо, увидели.

Зверь: Наверно, меня увидели где-то и, наверно, так уже приписывают. Нет, я никогда этим не занимался, потому что я всегда писал о чувствах, о том, что меня тревожит. Я лирик, я делаю лирическую музыку. Она разная может быть, это не рок-музыка. И вот эта вечная борьба ― приписать, притянуть меня куда-то за уши ― мне очень не нравится. Я хочу оставаться собой, я им и остаюсь.

Я никогда не голосовал ни за кого, ни одна партия не могла купить группу «Звери», ни один какой-нибудь там человек, который связан с политикой, тоже не заполучил. Я как бы храню вот эту некую девственность и продолжаю ее хранить, потому что, мне кажется, нельзя в этом пачкаться. Для меня это будет просто полное разложение, и все. Мне кажется, что…

Наринская: Вы только что произнесли слово «гражданин». Вы сами сказали: «Как гражданин, я реагирую».

Зверь: Да, но при этом же я имею право… Да, я реагирую, я имею право выражать свои мысли либо нет. Я могу их выразить с друзьями, либо где-то в соцсети как-то отреагировать, либо вообще никак не реагировать, оставить это все в себе.

Немзер: То есть это вопрос про личные границы, собственно.

Желнов: Аня, извини. Рома, правильно я понимаю, что все-таки вы следите за происходящим? Вы не совсем в домике.

Зверь: Я слежу, но не обязательно писать об этом и кричать на каждом углу.

Желнов: Я понял.

Немзер: Нет, просто когда вы приходите к Кириллу на суды, понятно, что вот вы с ним провели некоторое время вместе, вы работали, вы подружились, и вот оно вас задело. Мы, собственно, пытаемся понять, вот где эта граница, в какой момент вы понимаете: «Нет, а вот сейчас я встал и пошел туда, в Мещанский суд».

Зверь: Трудно сказать, где эта граница на самом деле, трудно.

Немзер: Просто на примерах.

Горбачев: Это был ваш первый суд в жизни? Вы когда-нибудь ходили еще на суды до этого?

Зверь: Я ходил, меня судили один раз в Таганроге.

Желнов: За что?

Зверь: За то… Вы знаете, там такая история мутная. Я о ней писал в первой книге. У меня просто есть две части книги, первая часть о Таганроге рассказывает, до того, как я приехал в Москву, а вторая уже рассказывает про жизнь и, собственно, становление в Москве.

И вот там в первой части, было 31 декабря, я с другом, поэтом Витей Бондаревым, провожал его домой. Остановка рядом с рынком. К нам подошел мужик какой-то и говорит: «У меня тут есть дойчмарки». А тогда еще были дойчмарки. Не евро валюта была общая, а разная была.

Наринская: Да-да-да.

Зверь: «Не могли бы поменять у того парня? Потому что я с ним поссорился, как-то он меня не хочет видеть». И дал нам что-то, сто марок. Витя говорит: «Ну, иди, сходи». Помочь решили человеку. Там ребята с карточками, с корочками уже нас приняли. Потом я уже понял, что это, наверно, милицейский план некий по выявлению преступников. Собственно, я десять суток в СИЗО отсидел. Новый год и Рождество, прямо отлично.

Катаев: А все-таки ваши впечатления от этого процесса, «театрального дела»? Вот внутри это же по-особому, да, ощущается. Какие вы чувства испытали, посетив этот суд?

Зверь: Да никаких хороших не возникает мыслей. Но так как мы люди больше позитивные и за добро, то мы верим в лучшее.

Катаев: Да, вот я хотел спросить. Осталось три месяца до приговора примерно, я думаю, где-то, по разным оценкам, в марте-апреле его вынесут.

Зверь: В апреле, да, где-то. В марте, да.

Катаев: Вот что вы ожидаете и что вы будете делать, если это будет обвинительный приговор?

Зверь: Не знаю. Хотелось бы верить в лучшее. Собственно, мы в это верим. Давайте дождемся и посмотрим, что будет дальше происходить. Сейчас очень сложно как-то прогнозировать и думать, как оно будет, если вдруг да кабы, скажем так.

Катаев: Пока еще нет плана четкого.

Зверь: А какой может быть план?

Катаев: Не знаю, выйти действительно уже.

Зверь: План ― просто работать. Можно только работать и делать что-то доброе, позитивное, созидательное. Вот только так можно.

Катаев: А это можно будет делать, если Кирилл будет сидеть?

Зверь: Он же делает это уже больше года.

Катаев: Он под домашним арестом. А если он в тюрьме реальной окажется?

Зверь: Он то же самое будет делать. Нет других вариантов.

Наринская: Есть же какая-то объективная не то что несправедливость, а прямо преступление, что человека, который ни в чем не виноват, а про Кирилла мы это знаем, не будем себя обманывать, да.

Катаев: Абсурдность процесса очевидна, да.

Наринская: Есть же не только непротивление злу насилием, но какое-то все-таки жесткое осознание несправедливости того, что происходит.

Зверь: Есть, да. А что делать? Отвечать злом?

Катаев: Да, вот что делать?

Наринская: Да.

Зверь: Нет, нельзя. Ни в коем случае. Это размножение зла просто, понимаете?

Немзер: А всегда ли протест зло?

Наринская: Вот да. Собственно, почему так?

Зверь: Протест? Какой протест? Протест ― если бы в суд пришло бы три тысячи человек и заблокировало вход, это был бы протест.

Немзер: Вот, например.

Горбачев: Вы бы приняли участие?

Наринская: Вы могли бы призвать к такому?

Зверь: Я и так принимаю, но я не хочу призывать людей к насилию и к злобе, понимаете? Это разные немного вещи.

Горбачев: Но если бы стали другие люди блокировать, вы бы к ним присоединились или нет?

Зверь: Я порадовался бы за людей, что у них есть совесть и они могут позволить себе так свободно выражать свои чувства.

Катаев: Кстати, три тысячи человек на приговоре может собраться.

Зверь: Может.

Желнов: Роман, вы сказали, что вы сейчас пишете, вы сказали, что вы лирик, это видно по вашему творчеству, безусловно, что вас тревожит, исходя из сегодняшнего 2018 года. А что вас, собственно, тревожит, если это не какие-то внешние события, происходящие в мире, на которые вы не отзываетесь просто в силу специфики своего таланта, то тогда что это? Потому что одно дело, когда вы начинали, это был 2001 год, а группа уже существует 17 лет, то есть это большой период. Как вы изменились к 2018 году?

Зверь: Трудно вообще заниматься самоанализом и рассмотрением себя под лупой. Это крайне неблагодарное дело, и я этим никогда не занимался и не хочу, если честно, заниматься. Что-то меняется, конечно.

Желнов: Вы понимаете, что в 41 вы другой человек, чем в 23, когда вы начинали, да?

Зверь: Конечно, понимаю. Да, да, другой. Да.

Желнов: В чем другой? Вот для вас.

Зверь: Просто в получении информации, в получении опыта жизненного, общения с людьми, понимания, что такое дружба, что такое предательство, что такое любовь, что такое ненависть и так далее. Просто когда мне было 23, я все не так себе представлял. Была другая картинка некая. Сейчас она трансформировалась и как-то преобразовалась вот в то, что сейчас я пишу, вот так я себя чувствую.

Отношения между людьми ― это очень важно. Отдаление людей друг от друга ― это тоже такая болезненная тема, потому что все утыкаются в свои телефоны, и проводят время, и пытаются там найти некое спасение и оправдание своему… Неважно чему, действию или бездействию, неважно. Вот эти темы волнуют больше сейчас в последнее время меня.

Горбачев: А вот если говорить про творчество, не хочу, чтобы это прозвучало обидно, но для меня, например, сейчас группа «Звери» ― это, очевидно, какая-то ностальгическая история, да. Я, не знаю, напиваюсь, иду в караоке и пою, значит, все ваши старые песни. Наверно, если бы я пошел на концерт, я бы тоже пошел слушать старые песни.

Насколько это типично для вашей аудитории? То есть есть ли у вас ощущение, что вы как бы немножко работаете на старом багаже, или все-таки людям нужны и новые ваши песни тоже?

Зверь: Смотря кому. Часть поклонников очень рады, что выходят новые песни, они проживают и растут вместе с ними. Это часть аудитории, не знаю, сколько в процентах, но это меньше, чем то большинство, которое действительно приходит поностальгировать и послушать те же «Районы-кварталы», «До скорой встречи», «Напитки покрепче» и «Все, что тебя касается». И еще там вагон.

Желнов: Не будем продолжать, да.

Зверь: Я понимаю и тех, и других. Да, мне может быть где-то немножко обидно, что большинство не хочет развиваться, оно застряло там, вот в этой своей молодости, в своих воспоминаниях, ощущениях и так далее. Но меня радуют как раз вот эти 25–30%, которые пишут: «Какие хорошие новые песни! Здорово!».

Катаев: Но когда новые песни ваши слушаешь, то тоже немножко в молодость уходишь.

Зверь: Новые песни?

Катаев: Да-да-да.

Зверь: Это хорошо.

Катаев: И новые песни тоже в молодость уводят.

Зверь: Это хорошо.

Желнов: Дарят вечную молодость, я бы так сказал. Роман, а если говорить о зале, сегодня… Вы очень мощно и быстро стартанули, тогда вообще было время этого всего нового, новой музыки, 2001 год. И уже через несколько лет вы собрали свой первый стадион, по-моему, это был не «Олимпийский», а «Лужники».

Зверь: «Лужники», да, были.

Желнов: И был аншлаг. Сегодня зал собирать, стадион просто или тяжело?

Горбачев: И нужно ли вообще?

Желнов: Или инерция фанатов настолько сильная, что вот за щелчок вы можете за неделю собрать большую аудиторию?

Зверь: Можно, в принципе, играть в Москве каждый месяц, допустим, или каждые два-три месяца.

Желнов: Нет, я не про клубные какие-то концерты, а именно про стадионы.

Зверь: Стадионы, да-да.

Желнов: Вот сейчас «Лужники» собрать или «Олимпийский» под силу?

Зверь: Можно, да, конечно. Можно.

Желнов: То есть вы можете солдаут сделать просто за какой-то короткий промежуток времени и собрать огромную аудиторию.

Зверь: Вот у нас 7 декабря клубный концерт, но там семь тысяч человек. Все-таки это не клуб.

Горбачев: Это большой прыжок, от Stadium к «Олимпийскому». Это все-таки в два раза больше народу.

Зверь: В следующем году будет арена стадионная. Вы знаете, я просто люблю, мне нравится вообще исследовать и смотреть, что где происходит, какие площадки открываются. Дело не в том, что… Это раньше был такой спорт, особенно такая площадка, как «Олимпийский».

Желнов: Да и сейчас остается.

Зверь: Она была как показатель такой.

Желнов: Да.

Зверь: Маркер такой. Соберешь «Олимпийский» или нет. Меня эта тема уже не очень волнует, потому что сейчас «Олимпийский» может собрать, в принципе, кто угодно.

Катаев: Ольга Бузова.

Зверь: Да, может.

Горбачев: Не факт.

Зверь: Кто угодно, от рэпера, заканчивая Юрием Антоновым. Могут собрать люди «Олимпийский». Это уже…

Катаев: Но вам это уже не интересно.

Зверь: Это же было, мы уже этим занимались раньше, мерялись уже давно. Сейчас зачем?

Катаев: А сейчас какой показатель тогда?

Зверь: Нет показателя.

Катаев: Нет.

Зверь: Просто делай, что тебе нравится. Играешь то, что тебе нравится, в зале, который тебе нравится, программу, которая тебе нравится, и в городе, который тебе нравится. Вот и все. Таким образом происходит составление гастрольного тура группы «Звери» каждый год. Вот и все.

Наринская: Только что вы сказали как о чем-то, не знаю, расстраивающем вас, о том, что все уткнулись в свои телефоны, из реальной жизни все перемещаются туда, надеясь, что оттуда им светит счастье.

Вот весь этот мир диджитал, да, ютьюберы, у которых бесконечное количество просмотров, еще какие-то влогеры и так далее ― вы его ощущаете как вам противостоящий мир, как какой-то враждебный? Потому что некоторые люди, скажем так мягко, вашего поколения и так далее стараются туда влиться и тоже там как-то участвовать, в этом мире. Или это для вас чужая земля, совершенно вам не интересная?

Зверь: Да нет, по-разному. Если хороший образовательный или интересный какой-нибудь материал или страничка чего-нибудь, я с удовольствием посмотрю. Но большинство ― это же просто выражение некоего мнения, которое никому не интересно.

Наринская: Но это все-таки поднятие некоторого хайпа, иногда работающее очень замечательно.

Зверь: Но это же… Я понимаю, о чем вы говорите, но мне это абсолютно не интересно.

Желнов: Не интересно.

Зверь: Это выражение мнения просто непонятно кого. А зачем мне это нужно?

Желнов: Рома, а что значит непонятно кого? Вот, например, Леонид Парфенов, который создал ютьюб-канал, да.

Зверь: Подождите, Леонид Парфенов делает хороший образовательный проект. Михаил Зыгарь делает неплохой образовательный проект «1968», допустим.

Желнов: Да.

Зверь: Это интересная информация, ты ее смотришь, получаешь благодаря новым технологиям и так далее.

Желнов: То есть это вы смотрите.

Зверь: Это информация, она тебя обогащает. А когда человек сидит, непонятно кто, и выражает свое мнение по поводу чего-либо, это странно как-то вот это смотреть. Но многие смотрят.

Наринская: Я имела в виду не совсем это. Все-таки я имела в виду, что это такой инструмент, грубо говоря, поддержания славы, в вашем случае поддержания, а не приобретения, потому что она у вас уже есть. И вот вы им не пользуетесь, вас он не интересует как инструмент и как вообще тот мир большой, который, например, мне очень непонятен. Я как журналистка не могу им пользоваться, это для меня чужой инструмент совершенно. А дети мои только там и находятся, только они все это и смотрят, и все эти странные имена для них что-то значат.

Зверь: Ну да. Все верно.

Горбачев: А нам все не интересно.

Зверь: Подождите, нам интересно.

Наринская: Подождите, вы-то певец, я-то просто таракан запечный.

Зверь: Нет, у нас же тоже есть страничка в фейсбуке группы «Звери» отдельная, не моя, а именно группы. И мы тоже распространяем информацию: «Смотрите, вышла новая песня, послушайте», «Вот концерт будет в следующем городе таком-то, приходите». Жизнь в соцсетях…

Катаев: Но блогером стать не хотите.

Зверь: Это немножко другое. Я, может быть, и мог бы стать блогером, который, не знаю, готовит еду или еще что-нибудь. Но таких же миллионы, и я не чувствую, что я нужен, что именно вот в этой стезе я должен себя как-то проявить, еще вот это сделать. Не знаю.

Да тем более у нас не так много специалистов есть, которые действительно хорошо работают в этой области. У нас специалистов в музыке мало, у нас просто нет институтов, нет культуры. Как можно туда ворваться, не зная вообще происходящего, как это все работает? Мы же не знаем с вами, а эта молодежь знает. Она знает, как поставить хэштег куда-то, как сделать вот это.

Наринская: Они вас научат!

Зверь: Меня не надо учить, спасибо.

Катаев: В общем, вы аналоговый человек.

Зверь: Нет, я не аналоговый, я диджитал, но так, я подсматриваю.

Катаев: А тогда в связи с этим вопрос про телевидение. Вас еще зовут в «Голубые огоньки», вот это все? Вы участвуете?

Зверь: Нет, давно не зовут, потому что мы в 2008 году закрылись и ушли вообще от всего, если вы заметили, что мы резко пропали с экранов цветных мониторов.

Катаев: А почему?

Зверь: Надоело.

Катаев: Ага.

Зверь: Надоел этот балаган, этот цирк как раз, который вот шоу-бизнес наш, надоели эти бесконечные «Золотые граммофоны» и тарелки «Муз-ТВ», которые просто… Если ты пришел, то ты ее получил, а не пришел ― получил кто-то другой и так далее.

Желнов: У вас девять тарелок было, по-моему, какое-то рекордное количество.

Зверь: Мы девять раз приходили просто.

Желнов: Я не такой фанат премии «Муз-ТВ», но когда мы готовились, то я обратил на это внимание, что девять премий.

Зверь: Да неважно это все, это же просто такая игра. Она просто надоела, и мы вот начали заниматься немного другим.

Немзер: Слушайте, а была такая история, что группа «Звери» приходит на «Голубой огонек», где все, естественно, фонограмма, фонограмма, фонограмма, группа «Звери» говорит: «Нет, с нами этот номер не пройдет», всех убирает, играет вживую, после этого уже больше никогда не появляется, потому что так там не принято, а, значит, патриархи отечественной эстрады остаются с некоторой обидой, потому что они тоже как бы не любят под фонограмму, но здесь правила такие у Константина Львовича Эрнста?

Зверь: Правила иногда можно нарушать.

Немзер: Но была такая история?

Зверь: Если ты не умеешь играть под фонограмму, лучше играть живьем.

Немзер: Вживую.

Зверь: Да, были истории. На «Муз-ТВ» мы играли единственные живьем, лет пять или шесть подряд мы единственные играли живьем.

Но не в этом дело, дело просто в том, как ты себя ощущаешь, насколько ты готов пойти на некий компромисс с собой, со своей совестью. И каждый раз ты делаешь выбор: вот здесь будет компромисс, вот здесь его вообще не может быть, а здесь можно подумать и так далее.

Желнов: Участие в такой телевизионной жизни ― это что за компромисс сегодня? То есть почему вы сегодня, в 2018 году, не пойдете на федеральный канал? Или все-таки пойдете, если какой-то формат?

Зверь: Там нет места для нас.

Желнов: Почему? Вы же снова концертируете.

Зверь: Потому что мы не хотим, выделяется, это выбивается из общего контекста, из общей направленности. Я бы не хотел тоже находиться рядом с какими-то лицами там в обойме. Понимаете, сначала идет какая-нибудь группа, а потом наша группа, а потом следующая группа или исполнитель. Это же тоже очень влияет, для меня это тоже важно. Я не могу себе позволить, чтобы… То есть мне будет неприятно находиться в обойме с какими-то людьми.

Желнов: А с кем?

Зверь: Потому что мало ли я при них что-то знаю или еще что. По разным причинам. Просто это не формат группы «Звери» уже. Это был формат группы «Звери» тогда, в 2006 году, в 2005, когда вот мы только попали, мы не понимали, как весь шоу-бизнес устроен, и мы с удовольствием участвовали. А когда мы разобрались, мы поняли, что это не наше.

Желнов: Рома, а сейчас формат группы «Звери» ― это, как у многих артистов, дорогие корпоративы, частные дни рождения? То есть вы ушли в такую некую элитарность, скажем, да, в публику, которая просто готова платить много?

Зверь: Нет, мы же народная группа. Народная группа не может уйти в элитарность, понимаете?

Желнов: Она отказывается от больших каких-то форматов и просто играет корпоративные концерты.

Катаев: Вот всякие Дни милиции.

Зверь: Нет, День милиции ― вы что.

Катаев: День милиции ― это не День КГБ.

Наринская: Чекистов, чекистов.

Зверь: Нет, если нас город позовет на какой-нибудь День города, просто День города, мы приезжаем. Но у нас там ряд условий очень жесткий: чтобы никаких плакатов там не было, ни спонсоры какие-то. Мы никогда не играли для водки, для сигарет, для политиков, ни для кого, потому что я думаю, что это полное неуважение себя просто.

Катаев: А политики никогда не заказывали?

Зверь: Это как проституткой быть, понимаете? Я вот сейчас вам дам тут за углом тихонечко, а потом об этом все забудут через год, понимаете?

Желнов: А как вы тогда зарабатываете сейчас, в условиях изменившегося рынка? На альбомах артисты, в общем, и тогда, когда были лейблы вроде REAL Records, не зарабатывали.

Зверь: Тогда лейблы обдирали артистов, а сейчас YouTube, iTunes и Google Play.

Желнов: Вот, тогда лейблы обдирали, но тем не менее был инструмент заработка, мерило успеха: ротируется песня по радио, собираешь стадион.

Зверь: Да-да, радиостанции, телевизор.

Желнов: Лейбл престижный с тобой подписывается.

Зверь: Да, да.

Желнов: И корпоративы появляются. Сегодня как вы зарабатываете? То есть ваш источник дохода основной для группы, для вас какой?

Зверь: Гастрольный тур, концерты. Да, концерты. И часть доходов, да, ― это электронные продажи, да. В этом году прямо какой-то рекорд, чуть ли не за квартал я заработал на авторских просто песни что-то… Миллион двести. Это очень много, это много. Это электронные продажи музыки.

Желнов: Миллион двести рублей?

Зверь: Да, рублей, рублей. Нет, не долларов. То есть да, что-то приходит, но основная прибыль ― это, конечно же, гастроли, концерты.

Катаев: А вот, кстати, по поводу того, что вы не будете выступать там, где какие-то плакаты, где какая-то политическая агитация. А в Крыму вы будете выступать, если предложат?

Зверь: Мы не выступали там, нет.

Катаев: Нет?

Зверь: Мы выступали еще до всех этих событий, и это было ужасно, потому что нам звук не привезли. То есть там было так все плохо, когда еще Крым был украинским, там было настолько все плохо с концертами, что мы просто не могли приехать туда, потому что технически это было невозможно. То есть это опять чувствовать себя куском говна, простите, и играть в ужасных условиях.

У нас еще до этого не складывалось с Крымом никак, потому что технически очень там все было, упадничество полное, там звука не было просто. А после нам и не надо туда ехать.

Желнов: А если сейчас там технические требования будут хорошими, вы согласитесь на концерт там?

Зверь: Нет, потому что это лишние вопросы будут ко всем. Зачем? Мне есть куда поехать, я не хочу создавать конфликта, чтобы обсуждали еще люди, правильно ты сделал или неправильно, что ты поехал туда, на такую непростую территорию.

Желнов: Рома, в Киев, насколько я понимаю, вы ездили. Вот в ноябре был концерт, а до этого вы должны были принимать участие в музыкальном фестивале, но отменили.

Зверь: Отменили по техническим причинам, да.

Желнов: По техническим. И в ноябре выступили.

Зверь: А в ноябре мы сами делали концерт.

Желнов: В ноябре сами сделали сольник, да.

Зверь: Сами себе, да.

Желнов: Поездка в Киев, были какие-то для вас последствия? Потому что тут из этого контекста бежишь в тот, оттуда прилетит, из этого контекста перенесешься в Крым, там прилетит. Вам прилетело за Киев? И почему вы в Крыму нет, а там…

Зверь: Нет, потому что меня нельзя поймать на том, что я какая-то проститутка политическая, понимаете.

Желнов: Но в Киеве не очень многие российские звезды выступают, вы знаете.

Зверь: Да. Именно по этой причине.

Катаев: А как вас там воспринимает украинская публика, учитывая, что…

Зверь: Нормально абсолютно, потому что, я еще раз говорю, мы не занимаемся политикой. Мы приезжаем, чтобы людям дарить радость и тепло. И все.

Катаев: То есть интерес есть, несмотря на то, что на федеральных каналах рассказывают, что только украинский язык…

Желнов: Вы же понимаете, что это некий, но поступок. Вы не занимаетесь политикой, но вы же в Крым не ездите тем не менее, хотя вы также могли бы приехать в Крым и сказать, мы не занимаемся политикой, мы выступаем перед людьми.

Зверь: Ну, я в Нью-Йорке не играл три года. Это же не говорит о чем-то.

Наринская: Ну вы же не из принципа не играете в Нью-Йорке. Просто не сложилось.

Зверь: Иногда из принципа, иногда нет. Почему не сложилось, сложилось.

Наринская: Так это из принципа относительно Нью-Йорка?

Зверь: Ну, разные ситуации бывают, понимаете. Я просто поступаю так, как подсказывает мне моя совесть, не более того. А правильно это, неправильно, и почему я так сделал или по-другому, я как-то не думаю об этом.

Наринская: А это будет очень некорректный вопрос, если я спрошу вас, почему ваша совесть вам подсказывает не выступать в Нью-Йорке? Просто мне интересна коллизия.

Зверь: Нет, почему, мы выступаем в следующем году, договорились просто.

Наринская: Окей. Мне кажется, что вы немножко нас всех, нас вот столько, а вы один, но вы нас, конечно, обыгрываете, это очевидно, потому что вы действительно очень очевидные поступки совершаете.

Зверь: В смысле?

Наринская: Потому что не выступать в Крыму это некое осознание, это не просто так, ах. Это вот вы решили, я вот в этой, как вы сами сказали, на этой сложной территории, выступать не буду, а в Киеве, наоборот, буду. Хотя очень многие люди сейчас бы не поехали в Киев, из разных соображений, они боялись бы, что им там будут задавать всякие неприятные вопросы, и что им здесь потом будут задавать неприятные вопросы. То есть на самом деле у вас есть позиция, но вы на словах сводите это все, что, знаете, это все так нежно сложилось, случайно и так далее.

Зверь: Ну, нет, конечно, неслучайно. Конечно, неслучайно. Вот видите, я сыграл концерт в Киеве, а в Крым не поехал, и вы мне задаете вопросы теперь. А мне и ответить вам нечего, понимаете. У нас просто вот было запланировано мероприятие, фестиваль вот такой, нам показалось, что можно. А потом нас подвели, и таким образом получается, что мы часть своих поклонников и слушателей подвели, не приехав туда на фестиваль. Ну мы не могли приехать, это не по политическим, просто по техническим.

И мы решили сделать концерт свой, личный, потому что люди на местах в Киеве не очень хотят делать концерты, не только там русским, они и своим делают иногда плохо. Я знаю специфику организаторов Киева и вообще Украины, это всегда были проблемы, всегда. И десять лет назад, и пятнадцать лет назад, и не только в Киеве, вообще по всей Украине было сложно делать туры, потому что у них свой менталитет и свое представление, как должны выглядеть концерты вообще. Поэтому мы решили сами организовать, своими силами. договорились.

Желнов: Приняли хорошо?

Зверь: Взяли бумагу из СБУ, что они не против и так далее. Все нормально, да. Люди рады, прыгали, никаких провокаций, ничего.

Катаев: Прыгают под «Районы-кварталы».

Зверь: Да-да. И всем весело, всем хорошо.

Немзер: Вопрос сейчас такой будет системы «Рома, извини», что называется. 17 лет существует группа, 16-17, не понимаю, откуда считать, 2018 год у нас заканчивается, с 2001. Вы приходили и начинали мальчиком, мальчиком вы и остались. Это действительно так, и это отлично, у этого есть масса преимуществ. Но есть некоторая проблема с путями к отступлению, потому что Шнур себе все пути к отступлению заложил, он в этом образе может до 90 лет петь, и нас всех похоронить под свои песни, и ничего с ним не будет. А с образом мальчика есть, конечно, некоторый риск в будущем. Пока этих рисков я не вижу, сделаю вам комплимент, но в принципе он есть. И наверное, к вам подходят люди, которые вам говорят — я вырос на ваших песнях.

Зверь: Да, конечно, подходят.

Немзер: А как дальше с этим быть?

Зверь: Никак. Так же.

Немзер: Так же?

Зверь: А зачем что-то выдумывать? Понимаете, я же не хитрожопый человек, который выдумывает способы отхода или какие-то прикрывать тылы. Вот Мик Джаггер, допустим, мальчик для вас? Или он прикрывает где-то свои тылы?

Немзер: Он в этой своей лягушачьей пластике тоже какие-то пути к отступлению себе заложил с самого начала, он туда как-то ушел и ушел. А вы вот как-то, у вас я совсем…

Зверь: Слушайте, когда кончатся силы выступать и говорить с людьми, я просто это закончу.

Немзер: Я не про силы. Дай бог, чтобы были, не в том дело. Я имею в виду образ, и действительно некоторый диссонанс, когда силы есть, а образ немножко не соответствует реальному возрасту. Вот про это я только спрашиваю. Пока нет, но дальше-то как с этим быть?

Зверь: Я не понимаю вопроса. У меня нет такой проблемы как-то, как дальше.

Немзер: Ну, хорошо.

Зверь: Честно, у меня нет представления.

Желнов: Ну вы как-то, Ром, переживаете свой возраст в принципе или нет?

Зверь: Ну, наверное, каким-то образом, да, наверное. Я стараюсь, если честно, не думать об этом. Потому что и так голова забита, а что будет, когда ты умрешь, что будет, мысли о смерти меня больше даже волнуют, чем мысли о том, мальчик я или не мальчик. Это гораздо интереснее и чаще приходит в голову, чем больше тебе лет, тем чаще тебе это приходит в голову.

Желнов: Вас пугает это?

Зверь: Не пугает, просто это же неопределенность, ты же не понимаешь, что такое смерть. И понятно, что ты боишься ее в какой-то степени, и ты пытаешься понять, что такое смерть для тебя, вообще, что после нее будет, и будет ли вообще.

Наринская: То есть в будущую жизнь в христианском понимании этого слова вы не верите? Ад, рай там?

Зверь: Нет.

Катаев: Оказавшись перед богом?

Наринская: Страшный суд?

Зверь: Нет-нет. Страшный суд это, собственно, и есть твоя совесть, если она у тебя есть.

Желнов: Вы неверующий человек, да?

Зверь: Нет. Я итсист.

Наринская: Агностик?

Зверь: Почти, да.

Наринская: Так все говорят.

Зверь: Видите, я говорю, я итсист. Кто агностик, кто атеист, а кто…

Горбачев: А вы следите за новыми мальчиками и девочками. То есть мы выяснили, что новости вы вроде как читаете и как-то реагируете. А вот музыка?

Зверь: Конечно, я слежу. За новостями тоже слежу.

Горбачев: А кто, какая ваша любимая запись на русском языке в этом году? Кроме ваших собственных.

Зверь: Запись?

Горбачев: Ну или там песня, альбом, что хотите.

Зверь: Да нет, я как-то и из своих не могу выделить что-то, у меня там…

Горбачев: То есть, следите, но ничего не нравится? Или как?

Зверь: Ну, если вы говорите о популярных, то популярное априори это уже не очень хорошо.

Горбачев: О любых, можно непопулярных.

Желнов: Монеточка?

Зверь: А как о человеке, давайте лучше о персонажах, о личностях. Потому что песня это такая вещь, она есть, завтра ее уже нет, о ней все забыли.

Желнов: Монеточка и Гречка понравились?

Зверь: Гречку я, к сожалению прямо, не слушал плотно, скажем так. Но слышал пару выступлений, и пару видео в интернете я посмотрел. То же самое, наверное, и с Монеточкой произошло, просто она немножечко позитивнее, и поэтому, наверное, я ее больше принял, послушал материал. Ну, талантливые люди, каждый по-своему талантливый, да. Вопрос в другом, что будет происходить дальше с ними , вот это гораздо интереснее, как они.

Горбачев: Ну, хорошо, а за хип-хопом вы следите? Это все-таки…

Зверь: Да, конечно, я за всем слежу потихонечку. Даже за шансоном.

Горбачев: Хорошо, а есть ли у вас все-таки любимые рэперы? Вы как-то все уходите. Вот кто ваш любимый русский рэпер? Наверное, есть же у вас кто-то любимый.

Зверь: Нет.

Горбачев: Как же так?

Зверь: У меня и рокера любимого нет, понимаете.

Наринская: Хорошо, а рокер международный? У вас есть вообще хоть певец-то любимый?

Зверь: Нет.

Наринская: Мик Джаггер, нет?

Зверь: Да, вот если он, вот может быть. Давайте, да, Мик Джаггер, хорошо, договорились. Правда, нет. Я вижу всех, все вот эти баттлы, все что происходило. Я знаю историю русского рэпа в принципе с самых истоков, потому что есть такая история, она описана как раз во второй книге, когда я приехал в Москву и встретился с Валерой Полиенко, который писал тексты для «Тату» в то время, а Саша Войтинский писал музыку, мы решили втроем сделать на троих проект, где Валера Полиенко писал бы тексты, я бы исполнял, а Саша Войтинский писал бы музыку. Так вот, Валера Полиенко в 2000 году написал десять прекрасных треков, это рэп-альбом был. Это были рэп-треки, то есть мы хотели сделать что-то наподобие, видать, он вдохновился не то Eminem, который появился в этот момент. То есть вот тогда уже была, конечно, «Каста» и многие другие исполнители, но мы создавали вот некий рэп-альбом.

Горбачев: И где же он теперь?

Зверь: Проект провалился, потому что все было неестественно сделано, это все просто слушалось как-то неестественно.

Горбачев: То есть вы выпустили это?

Зверь: Нет. Мы закрыли этот проект. Мы полгода работали, записывали эти десять…

Горбачев: Может, сейчас вернутся к этому?

Зверь: Нет, я пару треков взял тех, старых, и некоторые песни звучат на первых альбомах. Такая песня, как «Фабрика грез», допустим. То есть это другие песни «Зверей», которые мало кто знает, но это фанатские песни, фанаты их очень любят. Они для них не меньше значат, чем «Районы», они даже не любят «Районы» и вот это все, вот эту вот попсу, что все знают, а вот это их сокровенное, не трогайте, уберите свои лапы от наших прекрасных песен.

Желнов: А у подъезда дежурят у вашего? Сохранились эта фанатские, или уже нет?

Зверь: Уже нет.

Желнов: Уже нет, сменилось поколение.

Зверь: Конечно.

Желнов: Потому что было время, наверняка, дежурили.

Зверь: Они же замуж, дети, все же понимаете. Куда, зачем? Я бы сам бы не позволил, сказал бы «Идите домой, занимайтесь делами».

Желнов: Я про русскую музыку еще хотел вот о чем. Саша спросил, но все-таки, если не только актуальные релизы этого года, но вообще русские артисты. Кто вам близок, или кого вы можете слушать?

Зверь: Ну, мне нравится Саша Васильев, как поэт и как автор-исполнитель.

Желнов: Это «Сплин»?

Зверь: Да. Женя Федоров, Tequilajazzz, недавно приглашал в свой проект, у них 25 лет группе было, и мы…

Желнов: Да, очень хороший у вас cover, кстати.

Зверь: И мы сделали песню «Звери», исполняет группа «Звери», смешно, да. Но ничего смешнее мы не придумали, как взять этот трек «Звери». Из молодых есть такой Женя Мильковский, группа «Нервы», иногда мы встречаемся. Такое молодое поколение teen-rock, который еще как-то живет, не понимаю, как. Там лирики тоже очень много, он такой, хороший парень, трудолюбивый и талантливый достаточно.

Горбачев: Музыканты группы «Нервы», они же как раз играют со Скриптонитом, который в хип-хопе.

Зверь: Музыканты группы «Звери» играют с группой «Баста», помогают. Это нормально.

Горбачев: То есть у вас все как бы очень близко.

Зверь: Понимаете, у нас слаженный коллектив, а у ребят не очень, потому что, понимаете, чем рэп-музыка отличается больше от рок-музыки, скажем так, тем, что рэп-музыка это человек с микрофоном, который под бит или под губы соседа что-то читает. А рок-музыка, живая музыка, это все-таки некий профессиональный уровень и сыгранность музыкантов, поэтому когда часть группы «Звери» помогает «Басте», для меня в этом нет ничего такого зазорного и плохого, он просто приглашает профессионалов из другой группы, и все. Тем более, мы опять же земляки, Ростов-Дон, как-то так.

Вот в чем проблема, и почему рэп-музыка выстрелила и стала таким рупором свободы в интернете, потому что условия технические крайне упрощенные: тебе нужен микрофон, макбук или какой-нибудь лэптоп с музыкальной программкой, и все, и ты читаешь и тут же выкладываешь в интернет. Если говорить об авторской музыке, будем называть ее рок, давайте так, ладно, обобщим, то это все-таки люди, которые умеют играть впятером, вчетвером, втроем, не важно. Это сложно, на самом деле. А здесь не нужны эти навыки, не нужно учиться играть, зажимать аккорды, разбираться еще в чем-то. Все упростилось, и за счет этого, из-за простоты, у большинства, у многих людей талантливых, которые умеют сочинять, думать, созидать, мастерить какие-то, они получили эту возможность. И поэтому у нас столько рэп-исполнителей.

Катаев: Слушайте, у нас, чтобы отметить классно Новый год и вообще повеселиться на Дне рождения, есть ваши песни, все, что тебя касается, мы все перечислили это сегодня.

Желнов: Скоро корпоратив Дождя, и я думаю, не один раз…

Катаев: Скоро корпоратив Дождя, где прозвучат все эти песни, мы обязательно их включим. А вы-то подо что веселитесь? Какая песня вас может развеселить?

Желнов: И поете ли в караоке самого себя?

Катаев: Да, и в караоке что поете?

Зверь: Нет, караоке для меня это непонятная тема, нет.

Катаев: Ну, хорошо, не караоке. А есть песня, на которую вы обязательно выйдете на танцпол?

Наринская: Сами под себя танцуете?

Зверь: Сам под себя? Нет!!!

Катаев: А подо что тогда?

Зверь: Я под себя могу спеть, но не станцевать. Нет, я могу… У нас тоже корпоратив будет, сегодня, у группы «Звери» будет корпоратив, и мы тоже будем…

Желнов: В смысле, что там будет? Корпоратив вы играете или в смысле вы отдыхаете?

Зверь: Мы и отдыхаем, просто сегодня единственный день, когда мы можем все вместе встретиться и отдохнуть, пообщаться.

Катаев: Какая там музыка-то будет?

Зверь: Разная, начиная от Rolling Stones и заканчивая, не знаю, каким-нибудь фанком или электронной музыкой, или тяжелой музыкой. У нас в коллективе разные ребята, увлекающиеся разной музыкой. Мы можем и «Арию» послушать, и Rage Against The Machine, и Sonic Youth, и Queen, и Доктора Албана, и Валерия Леонтьева, скажем так.

Желнов: Наш продюсер, к Валерию Леонтьеву, спрашивает, будет ли играть песня «Цвет настроения синий» Филиппа Киркорова у вас на корпоративе?

Зверь: У нас, сегодня?

Желнов: Да.

Зверь: Ну, если какой-нибудь залетный гость придет, ее поставит. Мои, не думаю.

Наринская: Консервативные вкусы мы увидели по саунд-треку, я тоже все вот это включила.

Желнов: Рома Зверь, лидер группы «Звери». Поздравляем вас с этим годом, мне кажется, он очень для вас успешный и значимый.

Зверь: Спасибо.

Желнов: Если кто не смотрел фильм «Лето», обязательно посмотрите. Всех, кто празднует сегодня, с Рождеством! Я с вами прощаюсь, со всеми вас праздниками наступающими и увидимся уже в январе, в новом году. Пока!

 

Постскриптум

Здравствуйте, я, Рома Зверь, нахожусь в эфире передачи Hard Day's Night, мне все очень понравилось. Меня пытались поймать здесь на чем-то, я не понимал, на чем. Но мне было приятно с вами пообщаться, я надеюсь, я вас не расстроил чем-нибудь таким.