Время быстрых и недорогих решений от Бога: зачем приходят в церковь в XXI веке

Начать я бы хотел, как журналист журналисту задать вопрос Ане Даниловой. Ваш портал существует сколько? 10 лет, наверное, около того, 9?

Данилова: Почти 14.

Перепутал, так давно его читаю, что забыл сколько. Скажите, за эти 14 лет ваша аудитория изменилась? Мы говорим вообще о верующих, неверующих, вас читают необязательно только православные, хотя так и называется портал. Что изменилось с аудиторией, что изменилось с тем, как вы с этой аудиторией общаетесь? Какие-то основные такие крупные моменты.

Данилова: Можно сказать, что мы проходили на портале «Православие и мир» через разные этапы, через разные эпохи разного читательского интереса. Но я могу сказать, что, наверное, во все времена, во все эти 13-14 лет нашего существования самым большим спросом всегда пользовались очень простые, очень такие внятные слова священников, не священников, мирян, верующих или не верующих, которые обращались к человеку. Такие неравнодушные слова о самом главном — о сути, о том, что человека волнует и беспокоит. Не формальные какие-то высокопарные слова, отписки, что-то такое официально-благочестивое, очень формальное, а вот такое слово честное, искреннее, к этому всегда самый большой спрос, самый большой интерес, это то, что люди читают, то, что люди сами потом транслируют, и то, что люди больше всего ценят.

У нас был такой опыт, когда мне писали совершенно светские люди, спрашивали, как можно пойти и поговорить вот с этим священником, хотя священник был, например, достаточно строгий и достаточно требовательный к прихожанам. Но вот они у него в словах прочитали какую-то настолько трезвую, честную и такую неформализованную оценку окружающих событий, что поняли, что там у него правда, что он честно скажет. Вот это то, что все время пользовалось самым большим и спросом, и ожиданием, и вниманием. 

То есть людям нужны советы?

Данилова: Людям нужен не совет, людям нужен честный разговор. Очень большая тоска, мне кажется, среди людей по честному, искреннему и такому неформальному разговору, когда с тобой говорят один на один честно. Не пытаются дать какие-то формальные отписки: ну вот так произошло, потому что он нагрешил, и вот с это с ним произошло. А честный разговор, возможность сказать: а мы не знаем, почему так, а вот правильно поступить таким вот образом. Правда — она вот здесь, по правде очень большая тоска.

Смотрите, запрос на правдивый разговор, человек таков, он идет, обращается к служителям веры или смотрит какие-то религиозные сайты явно не для того, чтобы купить машину, а для того, чтобы с ним говорили о чем-то, что его волнует, вечный запрос. Специфика, может быть, России, может быть, специфика последних 15 лет в чем, по-вашему?

Карпов: В России это может быть действительно специфика, потому что все-таки в советское время мы были очень зажатые, мы не привыкли, кто-то боялся, а кто-то просто не привык и даже, я бы сказал, не умел, как у ребенка, он даже  хочет, но не может выразить своих чувств. Действительно есть три категории людей, которым бессмысленно обращаться неискренне: это врач, юрист и раввин или священник. Я в какой-то степени чувствую себя и тем, и другим, когда общаюсь с людьми, но действительно в Торе сказано, что будь искренним с Богом, так можно примерно перевести, и раз с Богом, значит, и с людьми.

И, в общем-то, понятно, что в нашей жизни очень мало этой искренности — и в телевизоре, и в обществе. И в какой-то момент действительно человеку хочется иногда, просто чтобы его выслушали. То есть это даже не всегда диалог, иногда даже превращается в некий такой монолог, это тоже в некотором смысле функция раввина или вообще священника.

Выслушать? Я не соглашусь, что искренности стало мало, наоборот, в эпоху соцсетей и реалити-телевидения все на всеобщее обозрение.

Карпов: Это немножко другое. Давайте правду-матку про то, что люди готовы эпатировать публику, говорить вещи, которые раньше не было принято говорить — это немножко другое. Все-таки, конечно, когда человек приходит, допустим, к раввину, к священнику — это доверительный разговор, это не разговор на публику. То, что вы имеете в виду, как я понимаю — это немножко такой журналистский вариант, это то, что с экранов, это ток-шоу. Все-таки когда люди приходят, им нужен доверительный разговор именно не вообще со всеми, не просто я там буду кого-то обличать, пусть даже действительно высказывать свои мысли, а мне хочется, чтобы человек говорил именно со мной и о моих проблемах. То есть здесь именно этот оттенок важен.

Вы знаете, я задам вам всем тогда один вопрос. Вы согласны, что людям в разговоре о вере, если они, предположим, идут к ней или просто интересуются, может, они индифферентные, может быть, даже атеисты, но интересуются, нужна искренность, человек хочет говорить о чем-то глубоком? Официальные структуры основных российских конфессий говорят, в основном, об официозе, они говорят какие-то очень важные слова, но совершенно стертые, извините, про межконфессиональный мир, который не везде существует, про то, как «мы все должны вместе работать с государством», и как все это правильно.

А вот люди сталкиваются с государством, видят, условно говоря, прокурора, они же не Путина там видят, хотя видят и Путина по телевизору. Не кажется ли вам, что язык, которым по идее с телевизионных экранов говорят представители основных, по крайней мере, конфессий, он совершенно не про то? Существует такой разрыв между тем, что людям нужно, и тем, что вроде как надо говорить и патриарху, и муфтиям, и многочисленным раввинам, которых мы тоже видим по телевидению.

Уминский: Тут разные вещи просто хочу сказать. Есть вещи, которые являются официальными выступлениями, которые воспринимаются всегда одинаково, все знают, что это официальное выступление, выступает ли это священнослужитель высокого ранга или это какой-то политический деятель, формат официального выступления не предполагает…

Искренности.

Уминский: Не то чтобы искренности, понимаете, а личного обращения к тебе. Далее, в любой религиозной системе есть вещи, которые касаются всех. И можно в принципе иметь заготовленные ответы на еще не заданные вопросы, потому что существуют заповеди, существуют традиции, существуют религиозные внешние формы богопочитания и так далее, которые можно уже говорить человеку. Но чаще всего это не работает, потому что конкретному человеку нужен конкретный ответ на его собственную жизнь.

Правильно, я про это и говорю. Значит, сегодня человек (это мое личное ощущение) очень сильно отличается от того раннепостсоветского человека, который впервые пришел в церковь, синагогу или в мечеть, условно, в 1989 или 1991 году, когда: где встать, в каком направлении Кааба, вот это чья икона, что вы за платок себе на плечи надеваете, условно говоря. Сейчас многие это уже знают…

Уминский: Или запрос просто не в этом.

Запрос не в этом, да. А вот в какой степени сегодня конфессии готовы вести с людьми такой разговор менее формальный, может быть, вы ему про заповеди, а он про: слушайте, а как сделать, чтобы у меня жена не пила, условно говоря, или, наоборот, муж? Человеку вроде как нужна какая-то практика, а вы ему должны про Христа или про пророка Мухаммеда, или про Пятикнижие, Тору. Здесь есть какая-то проблема? Я вижу, что она есть. Люди же приходят за терапией.

Аширов: Пророк Мухаммед говорил о том, что с каждым человеком нужно разговаривать на его языке, по его восприятию. Мы же видим, когда человек приходит, какого уровня образования он, какой уровень познания его в религии. И поэтому соответственно выстраивается разговор. Естественно, каждый религиозный служитель должен каким-то быть немножко, наверное, и психологом тоже, потому что призыв и разговор с людьми, работа с людьми подразумевает индивидуальный подход к каждому человеку. Я вполне согласен, что эти телевизионные выступления, как вы сказали, формальные, это не просто формальность, зачастую это ложь, она подрывает авторитет религии, она подрывает авторитет политиков, которые перед выборной кампанией начинают обещать то, что они все знают, никто не выполнит этого. Реальная работал с верующими — это индивидуальная работа с верующими.

Пророк Мухаммед говорил: религия — это нравственность. Это даже не сами догмы, догмы со временем уйдут. Если человек уверовал, у человека нет в душе понятия о нравственности, он даже может совершать сколько угодно молитв, оно, конечно, не буде впустую, но тем не менее оно совершенным не будет.

Сегодня, если отсчитывать от празднования 1000-летия крещения, почти 30 лет плюс-минус религиозной свободы в России, это коснулось не только православных, коснулось всех. Сегодня как вы говорите с людьми, все равно есть какой-то средний язык, потому что вы говорите об общих вещах, что за эти 30 лет изменилось, что людям нужно?

Кобелев: Вы знаете, что у нас, например, введены такие катехизаторские разговоры перед теми людьми, которые должны принимать крещении. Ну и поначалу программа, рассмотреть символ веры, Отче наш, еще что-то. Как мне приходится строить это, и это востребовано. Когда собираются эти люди, я говорю: «Так, что мы будем делать на крещении. Вот, смотрите, ни в коем случае не надевайте сами рубашку, рубашку будет надевать батюшка. То делайте, то делайте». Начинаем с практических каких-то моментов, они понимают: да, вот это нам надо. У них максимум внимания, они слушают. Вы книжки сами прочитаете, что я буду вам сейчас пересказывать Библию или еще что-то. Вам ребенок задаст вопрос, что вы ему ответите? Вы должны посмотреть там-то там-то. То есть я не стараюсь какие-то им читать длинные лекции, у меня разговор, допустим, 15-20 минут занимает, про конкретные вещи: вот вы придете, будет то-то, будет то-то, один батюшка так будет делать, другой так будет делать, потому что они же раз в неделю приходят, а крестить записываются в течение месяца. И вот когда такой разговор конкретный и касается данного человека, вот его ребенок будет плакать — как относиться, еще что-то там…

А Евангелие можно не читать, что ли? Я не очень вас понял.

Кобелев: Нет, понимаете, если я им буду рассказывать Евангелие, они все заснут или будут зевать, а когда мы говорим о практических конкретных вещах, как ему надо вести, как ему надо поступать…

Уминский: Например, если бы у меня заснул человек, когда я ему буду рассказывать Евангелие, я бы не стал его крестить.

Серьезно?

Уминский: Конечно.

А засыпали?

Уминский: Нет, я стараюсь, чтобы все-таки не заснули.

Но вы рассказываете про Евангелие?

Уминский: Конечно, обязательно.

Вот видите как, два разных подхода.

Уминский: Ну потому что если человеку неинтересно Евангелие, зачем он сюда пришел?

Так и скажете: не надо тебя крестить?

Уминский: Не надо, пока не надо, до свидания.

Кобелев: Это не индивидуально, тут их целый зал сидит.

Уминский: Понятно, все равно.

Разные подходы. Аня, скажите, пожалуйста, к вопросу о языке. Представление у большинства людей, в том числе далеких от религии вообще и от православия в частности, православный сайт — это что? Это как замешивать тесто для постных пирожков, какого типа платок надеть, в последнее время дискуссия была в православном фейсбуке еще и про то, как давно существует процесс надевания платка. Про вот такие вещи, о которых говорит отец Константин, вот ребенок спросит: «А Бог есть?», что ему на это сказать? Отец Алексей Уминский говорит: «Нет, если человек не хочет слушать про Евангелие, то, так сказать, вот Бог, вот порог в прямом смысле этого слова». Представление о православном сайте, что более востребовано первое, но у вас он другой.

Данилова: Понимаете, чисто с практической точки зрения я сейчас вспоминаю свой опыт руководства православной библиотекой в храме, вот что я помню: действительно книги Катехизис, Евангелие, какие-то книги о богослужении человек может сам прочитать, и он с удовольствием сам это спокойно прочитает. А от священника мне достаточно было в свое время, когда я студенткой второго курса МГУ начала ходить в храм, просто пара человечных слов. Вот он мимо меня проходит и что-нибудь такое скажет, просто даже поздоровается или как-то проявит какую-то человечность — этого уже было абсолютно достаточно для того, чтобы ты был готов дальше читать, изучать, постигать, такое проявление любви между людьми. Потому знают все, что вы мои ученики, говорил Христос, что будете иметь любовь между собой. Когда это есть — это очень хорошо. Что касается нашей практики портала «Православие и мир», то здесь...

Про пирожки, про пирожки.

Данилова: То здесь, конечно, надо сказать, что тот разговор, который мы стараемся вести — это часто сложный разговор, часто с неверующими людьми, что они думают о жизни, что они думают о смерти, что они думают о любви. Это очень сложные разговоры без конкретных ответов, и это разговор не о том, что человек ждет, приходя в храм: лично с ним батюшка поговорит, Евангелие с ним почитает или про крестик скажет.

Понимаете, человек сталкивается с очень тяжелыми, очень сложными жизненными проблемами, ему неформальные ответы нужны, какие они будут эти ответы и будут ли. Я это очень хорошо прочувствовала, когда похоронила первого мужа, моему ребенку было тогда шесть месяцев, это было для меня абсолютно, для меня перевернулся мир в этот момент, и к тому моменту я была уже практически 10 лет как сознательная прихожанка храма, вроде бы мне все было понятно. Я поняла, что есть люди верующие, есть священники, которые ничего, кроме достаточно формальных слов: «Каждый человек умирает тогда, когда самое лучшее для него время или самое худшее для него время, надо с этим как-то смириться и молиться». Многие были не способны сказать больше, чем эти формальные слова.

Рядом со мной оказались священники и, в частности, отец Алексей тоже, которые даже не всегда говорили. Были люди, которые просто сидели рядом и молчали, и этого было достаточно. И потом мы записывали с ними интервью об этом — о потере близкого человека, об этом страдании, и никаких конкретных ответов, может быть, даже не звучало. Была эта взаимная скорбь, возможность какого-то честного совместного размышления без готовых ответов. И это те материалы, за которые люди говорили спасибо, их услышали, с ними вместе посидели, поплакали, попереживали, сказали: «У нас тоже болит, мы тоже не знаем, почему вот так вот, у нас нет никаких готовых рецептов «дважды два — четыре» и так далее, все действительно сложно».

Ань, спасибо, очень интересная личная история. Я хотел бы сейчас обратиться и к Довиду, и к Нафигулле Аширову. Смотрите, получается такая история, что язык, которым надо сегодня разговаривать с людьми, которые пытаются приобщиться к религии, приходят в храм, посещают синагогу и так далее — это язык почти психиатрии, психотерапии, хорошо. У вас такое же есть ощущение, что людям, которые приходят к вам, не столь важно прочитать Коран или Тору, не столь важно вообще знать, про что вера, надо, чтобы по душам поговорили? Так, может, тогда это удар по религии или нет, этот язык психотерапии?

Карпов: Нет, но если человек приходит все-таки в синагогу или в мечеть, или в церковь — это не удар по религии. Потому что все-таки, когда я назвал этих трех, то есть когда человек приходит к врачу или к юристу, а потом приходит к священнику, потому что там он что-то получил наверняка, какую-то помощь, но этого недостаточно, поэтому если человек приходит к священнику — это в любом случае правильный адрес. Но мне кажется, тут важен вот еще какой момент: мы в кулуарах беседовали, и выяснилось, что, в общем-то, мы все то, что в еврейской традиции называется люди, пришедшие к вере. То есть, по сути, когда к нам приходят эти люди и, кстати, приходят не только с проблемами, люди приходят по совершенно разным причинам: кто-то действительно ищет смысла в жизни, кто-то просто хочет быть ближе к своей традиции, то есть это не надо понимать, что только мы каких-то сирых и убогих…

Нет, часто люди приходят не от проблем, а, наоборот, у него вроде как в жизни все в порядке — это может быть тоже заблуждение, но в любом случае он просто хочет, чтобы и это тоже присутствовало, чтобы Бог тоже присутствовал в его жизни. Но главное, мне кажется, именно примета нашего времени, что мы же все, в общем-то, made in USSR, мы советские люди, мы, в общем-то, из светских семей в массе своей, я имею в виду...

Мы — да, но есть 20-летние, которые уже не made in USSR.

Карпов: Нет, но я имею в виду, что когда приходят эти, я, конечно, старше большинства того, кто ко мне приходит, хотя есть люди, которые мне годятся в отцы, в любом случае, я им могу сопереживать, я понимаю их проблематику, потому что я сам прошел через это в той или иной степени. Я не терял мужа, но в любом случае я прошел через много из того, их жизненный опыт — это частично и мой опыт, поэтому мне легко с ними говорить на одном языке. Другое дело, что я владею еще и языком традиций, он этим языком не владеет — это то, ради чего он пришел, но этот контакт сопереживания есть, потому что, в общем-то, у нас один бэкграунд.

То есть вы не видите в этом проблемы?

Карпов: Я вижу это не столько проблемой, сколько спецификой нашего времени и, в общем-то на самом деле это называется возвращение к своим корням, к своей вере.

Нафигулла, ваше ощущение? С вами хотят поговорить по душам, а вы там: «Старик, хотя бы пару сур-то прочти».

Аширов: Нет, мы такие вещи не практикуем. Обычно к нам, как вы по мечетям можете посмотреть, наверное, и в будущий праздник, приходят, в основном, молодые люди. Старики и так уже знают те основы, которые жизненно необходимы. В кулуарах мы тоже иногда разговариваем, говорим, что ведь мусульманская традиция передавалась как национальная традиция, и поэтому не то что мы приобщились когда-то, приняли ислам, мы родились в исламе и продолжали жить в исламе, хотя и не знали многих постулатов религии. И таким людям, в общем-то, которые прошли жизненный путь, им особо об исламе объяснять нам не приходится.

Но это специфика, может быть, мусульман в России, потому что, я так думаю, что иудеев и культурных христиан много приходит.

Аширов: Да, специфика, конечно, отличается, отличается. Просто молодежь сегодня, которая приходит в мечеть, я думаю, что самая главная проблема в том, что если имам не откровенен и нечестен с этими людьми, они это чувствуют. И поэтому на сегодняшний день у нас тоже существует проблема отторжения некоторых мечетей, отторжения некоторых имамов, к которым отсутствует то или иное доверие, хотя мечети переполнены, потому что некуда все равно больше идти. И почему возникают иногда некие стихийные такие общины, которые не идут в официальные храмы? Почему? Потому что они чувствуют ложь, чувствуют фальшь. Если такое присутствует, то туда человек не пойдет. Он пойдет просто помолиться там, но не пойдет слушать и прислушиваться — это важно. Честность имама важна.

Но ведь, я так понимаю, я не священник, не служитель культа, я бы даже сказал, у нас многоконфессиональная программа, но мне кажется, что очень часто этот язык общения вообще должен по идее затрудняться у вас тем, что людям, конечно, нужна искренность — это понятно, но очень многим нужна, по сути, назовем сейчас своими именами, магия. Но вы мне скажите, как быстро решить, что там надо, сколько свечей надо поставить святому Николаю или, может быть, одну, но такую в 50 сантиметров диаметром? Или сколько раз надо прочитать?

Уминский: Кость, это то, что объединяет и христиан, и мусульман, и иудеев, и вообще все религии мира. Человеку нужно быстро, просто, эффективно решить свои проблемы.

Карпов: Правильно, скажите особую молитву, которая...

Уминский: Которая работает всегда. И поэтому, как это ни парадоксально звучит, люди на этом низовом, совершенно языческом уровне веры все прекрасно друг друга понимают. И оказывается, что человеку, в общем, по большому счету, мало чего нужно от Бога-то: ни смысла жизни, ни понимания своего пути, а сегодня сейчас решить эту проблему как можно быстрее и не очень дорого по возможности.

То есть это для всех конфессий большая проблема, получается?

Уминский: Конечно, конечно.

Отец Константин, вы согласны?

Кобелев: Не знаю, мне кажется, отец Алексей и все мы всячески с этим боремся, конечно.

Но бороться-то вы, может, и боретесь, но...

Кобелев: Например, когда спрашивают, какой иконе Божьей Матери поставить свечку, я говорю: «Поставь Владимирской и прочитай акафист Казанской, хотя бы что-то как-то».

Но не бывает когнитивного диссонанса в этот момент?

Кобелев: То есть что-то как-то, понимаете, как. Или, например, куда поставить за упокойного свечку, когда на каноне нету места. Поставь Матроне, например, там места нету, поставь здесь, какая разница?

Запрос, к сожалению, такой.

Кобелев: Но приходится, да.

И он не меняется за эти 25 лет, запрос на обрядность?

Уминский: Он не меняется, Костя, не меняется в течение тысячелетий.

Кобелев: Язычники, как были они, так и остались.

Я вот что все-таки хотел уточнить. Мне показалось интересным, что у вас, отец Константин и отец Алексей, очень разные подходы к тому, как с людьми общаться, особенно к людям, готовящимся к принятию крещения как минимум, очевидно, это распространяется на людей потом уже принявших крещение. А они ведь, наверное, я так подумал, совместимы. Но у вас просто, я так понимаю, будет больше ходить сначала таких, которые будут надеяться, что свечку поставил — брат выздоровел, а потом, может, Евангелие прочитает, а у вас такие сразу будут очень, отец Алексей, духовные все и высокоинтеллектуальные. Нет?

Уминский: Не будут. Сразу не будут, сразу никто не может.

Нет, кто, на самом деле? Это же два разных совсем подхода.

Кобелев: Нет. Одно дело, когда человек пришел на крещение, когда ему надо быстрее покрестить и уйти, но так в основном, в основном.

Отец Алексей его отправит назад.

Кобелев: Мои подходы, о которых я говорю — это паровоз, это вагончики, в которые я вкладываю где-то то, что действительно какие-то, просто на фоне этих практических моментов они слышат и другое уже, уже открывшие уши, как говорится, и начинаешь спрашивать: «А зачем вообще молиться, Бог и так все знает? А есть ли справедливость? Какой Бог справедливый, если я грешник и живу? Мне давно пора было уже ногами вперед».

Скажите...

Кобелев: Извините, я закончу. А когда уже человек приходит на исповедь, тут уже начинаешь с ним говорить иначе, он уже сам пришел.

Аня, скажите, пожалуйста, кстати, ваш сайт, наверняка, посещают и читают ваши материалы не только православные, не только христиане, представители самых разных конфессий. Скажите мне, ваше ощущение, за эти 14 лет люди чисто формально лучше информированы об основах религиозного учения, возможно, даже религиозных учений, я знаю, что периодически у вас мусульмане на сайте появляются, самые разные люди, есть ли за эти 14 лет сдвиг в плане того, что люди понимают суть, например, христианского вероучения?

Данилова: У нас специфическая аудитория, все-таки это интернет-пользователи, поэтому что вначале 2000-х все на православных форумах друг перед другом козыряли знаниями канонов и прочих догматических моментов, что сейчас. Примерно уровень знаний интернет-пользователей достаточно близок. То есть есть очень продвинутые пользователи, есть те, кто задает бесконечные вопросы: «Можно ли крестить ребенка, если я на пятом месяце беременности?». Но мне кажется, еще есть один такой момент важный здесь — это то, что людей, конечно, интересует реакция священников, да и вообще верующих на события окружающей какой-то светской действительности, но эта реакция может быть очень разная.

Такой реакции, как у отца Константина Кобелева, который уже в течение многих месяцев очень активно говорит, пишет, собирает верующих на слушания по делу одного из своих духовных чад, который находится под следствием, насколько я понимаю, и отец Константин считает, уверен, что человек невиновен, такая позиция, такие усилия и такая работа — это то, что, к чему люди относятся с большим, с одной стороны, изумлением, с другой стороны, уважением, все-таки так сказать, что человек несправедливо осужден.

То есть та же самая искренность, по сути, но только уже практического типа?

Данилова: Да. А с другой стороны, бесконечная реакция: «А что православные думают по поводу этого чего-нибудь, начиная от предметов школьной программы до международных военных действий» — это то, от чего, по-моему, все подустали, это бесконечная какая-то дежурная такая оценка. Сейчас этого, кстати, стало намного меньше, но в целом, даже когда мы публикуем какие-то такие материалы, нас спрашивают а, собственно, почему здесь вообще нужна какая-то специфически православная оценка.

Опять же, когда эта личная, неравнодушная позиция, когда мы говорим о правде, когда священник говорит, что неправильно человек осужден, и такого плана суждения происходят, когда мы пишем про священника, который, допустим, в конфликте между Таджикистаном и Узбекистаном священник укрывал у себя в доме с риском для жизни узбеков — это то, что очень сильно как-то людей поражает. То, что действительно свидетельствует о вере, то, что неформально проходит через сердце, проходит через жизнь — это действительно важно. А уровень интернет-пользователей примерно как был, примерно таким и остался, мне представляется.

Довид, нужно ли что-то делать для того, чтобы, если хотите, язык традиции в вашем случае иудейской и с ним какие-то догматические знания, что нужно делать для того, чтобы в эту эпоху потребности в искренности, кстати, даже, предположим, человек без высшего образования сегодня, возможно, информирован больше, чем человек с высшим образованием был информирован, может быть, 50 лет в силу просто информационного пространства, нужно ли что-то делать, чтобы этот язык традиций каким-то образом вкладывать в эти новые реальности, в том числе, в эту новую искренность, которую все так жаждут? И что нужно делать?

Карпов: В этом в какой-то степени я вижу свою роль, чтобы совместить язык традиции трехтысячелетний с нашими современными реалиями. И то, что мы сейчас услышали, на самом деле, помимо этого искреннего доверительного разговора, обращенного к твоему собеседнику, есть еще просто гражданская позиция. И иудаизм, в частности, он дает основу для этой позиции. То есть у нас религия, которая не замыкается в стенах синагоги. Да, у нас есть свое мнение по всем резонансным событиям, которые происходят в стране, в мире. И это иногда бывает довольно парадоксальная, неожиданная позиция, которая не выводится просто как дважды два — четыре. И больше того, у разных раввинов она может быть разная.

Но в любом случае, я уже много лет веду рубрику «Тора и современность», то есть пытаюсь совестить постулаты, традиции и взгляд традиции, религиозные мировоззрения с реалиями нашей жизни. Мне кажется, в каком-то смысле мой путь, вообще духовный лидер нашего поколения Любавический Ребе, он тоже кончил два университета, имеет светское образование, и вот мой личный путь в каком-то смысле это подразумевает, что, с одной стороны, я пришел из светского мира и владею этим языком, а, с другой стороны, я уже, хочется верить, освоил язык традиций.

Хотел бы еще сделать маленькое отступление: как известно, если ружье висит в первом акте, то где-то оно должно выстрелить. Есть язык, который понимают все. Мать понимает язык ребенка, даже если это гули-гули-гули, и постороннему человеку вообще ничего не понятно, потому что, как мы знаем, как говорил литературный персонаж, что зорко только сердце, во всех смыслах этого слова. И вот этот плач души, на мой взгляд, и надо уметь услышать за всеми этими словами. Человек приходит, может, с какой-то бравадой или с какими-то проблемами — на самом деле в нем говорит душа. И вот этот плач души надо услышать, особенно сейчас, в преддверии библейского нового года. И вот символом такого плача души есть такой ритуальный предмет — бараний рог, в который как раз мы трубим в это время, чтобы пробудить в себе эти глубинные чувства и обратиться к Богу хотя бы раз в году. Я сейчас с вашего позволения постараюсь это сделать.

Пользуясь случаем, хочу пожелать всем нам успешного библейского нового года, когда был сотворен человек, то есть наш прародитель. И это некая универсальная точка отсчета, с которой скоро мы начнем новый библейский год. С ним я вас всех и поздравляю.

Пожалуй, на этом стоит тогда закончить. Огромное спасибо.