Почему русские актеры не умеют изображать оргазм, а «Нимфоманка» – это сущее издевательство

Монгайт: Снять кино о сексе – очень трудная задача. Справился ли с ней Триер?

Тодоровский: Я видел половину фильма «Нимфоманка», потому что вторая часть еще не вышла. Я не люблю, когда судят фильмы по неоконченным…

Монгайт: Раз они выпускают в прокат первую часть отдельно, значит, они нам уже разрешают о ней судить.

Тодоровский: Мы можем поговорить о первой части. Мне показалось, что это совершенно невинная картина. Все разговоры, что это порнография, что это за гранью, что это шокирует людей, что люди будут возмущенно выбегать из залов, я ничего такого не заметил в этом фильме. Да, это откровенный фильм, но он рассказывает про эти вещи. Было бы странно совсем уж не показать. Он смешной. Я бы сказал, что ничто так не убивает секс как юмор, в том смысле, что как только становится смешно, это перестает быть неприличным или чем-то болезненным или опасным. Это рискованное предприятие. Я не знаю, когда фильм закончится, какой будет месседж, основная история. Но мне было смотреть интересно. Я вообще никогда в этой теме не видел ничего опасного для кино, в том числе и в очень откровенных сценах: есть фильмы, в которых это неуместно, есть фильмы, в которых уместно. Иногда это просто необходимо. Это очень трудно снимать. В тех случаях, когда я с этим сталкивался, это были мучительные съемочные дни. Это же надо было придумать, как это сделать так, чтобы это было убедительно, чтобы было комфортно артистам в этом участвовать. Если я начинаю этот разговор, я пытаюсь дать от себя ощущение, что ничего такого — ни в «Нимфоманке», ни в сексе в кино. Это существует столько, сколько существует кино, и будет существовать. Есть свои ограничения, правила игры – 16+, 18+. Мы знаем, что можно показывать в какое время, в какой аудитории, что можно показывать в прайм-тайм, что можно показывать после 12 ночи. Если эти законы разумны и соблюдаются, то я не знаю, что нам дальше обсуждать.

Никонова: Это точно фильм не о сексе. Я так понимаю, что я одна из немногих, кто видел полную картину, но не режиссерскую версию, а ту, которая выйдет в прокат. Режиссер прежде всего справился с посылом ироничным относительно двойных стандартов — индивидуальных и социальных.

Монгайт: Что имеется в виду под двойными стандартами?

Никонова: Наверное, вам нужно посмотреть финал.

Ауг: Мне остается только поддержать Валерия и Ангелину, потому что первое ощущение от фильма – это даже не то, что это какой-то сексуальный фильм, это антисексуальный фильм. Все, что было там рассказано о сексе, не вызвало никакого возбуждения. Это скорее некая история о том, какие страсти могут владеть людьми. А еще это совершенно потрясающий учебник по естествознанию, потому что в этом фильме люди очень мало занимаются сексом, но очень много говорят о природе. Лично от меня большое спасибо Ларсу фон Триеру за прекрасную лекцию о числах Фибоначчи.

Монгайт: Что же за 20 минут вырезали из первой части?

Друян: 20 минут в основном принадлежат главе «Делириум» — это общение с отцом, которого играет Кристофер Слэйтер, который, казалось, уже ушел со сцены. Но он оказался в седле, как и Ума Турман, которая возвращается и дает Рину Зеленую в этом удивительном собрании сочинений Ларса фон Триера. Я благодарен ему, что после странной, лично для меня неудачной «Меланхолии» он в конце своей «Трилогии депрессии» — так называется «Антихрист», «Меланхолия» и «Нимфоманка» — дарит зрителю свое собрание сочинений. Вспоминаешь 96 год, Стеллана Скарсгарда, который играл Яна, ради которого умирала Эмили Уотсон. Первый план этого фильма после кромешной тьмы – это тот двор, где находит Стеллан героиню Генсбур. Двор – это тот двор, куда упал ребенок из первых сцен в картине «Антихрист». Мне кажется, это вообще фантастическая ирония и обман зрителя, потому что слоган – «Forget about love» – на самом деле первая часть во многом о любви героини к герою Шайи ЛаБафа. Вообще это удивительная история про этого парня, который теперь странно себя ведет, который очень хотел попасть на эту роль. Претендент был совсем другой, но он не был таким раскрепощенным, и Шайа отправлял в Копенгаген Ларсу домашнее видео, как он занимается сексом со своей девушкой. И так убедил режиссера, что он его взял. А та партия, которая была доверена и блестяще сыграла Умой Турман, должна была быть еще одной страничкой в собрании сочинений Ларса, потому что эту партию должна была исполнить Николь Кидман. Не совпало по срокам, потому что она играла в этот момент принцессу Грейс у Оливье Даана в картине, которая откроет новый Каннский кинофестиваль.

Монгайт: Если говорить, почему в России не снимают фильмов, где секс является двигателем сюжета… Я была бы не права, заявляя это, потому что ваш, Ангелина, фильм – это как раз пример, когда секс двигает сюжет. Когда вы выбирали эту стратегию, вы понимали, что это очень эпатажно и свежо для русского кино?

Никонова: Я думаю, что от свежести вдохновение вряд ли можно черпать. Это было уместно относительно истории. Как раз взаимодействия интимного характера между героями говорили о многом, о чем в принципе фильм: и о подчинении, и о власти, и об истории насилия в нашей стране. Все подтексты, которые я закладывала в фильм, ярко звучат в сексуальных сценах, но в моей новой картине сексуальные сцены имеют сугубо юмористический характер. Поэтому совсем это не движок фильма.

Монгайт: Валерий говорит, что снимать сексуальные сцены довольно трудно.

Никонова: Я не могу сказать, что это трудно. Бывает сложнее снять просто чей-то монолог, чем такую активную сцену. Любой режиссер использует инструменты, которые даны, и в ход идет все. Одна из самых страстных сцен в «Портрете в сумерках», где героиня Ольги Дыховичной в лифте занимается любовью. В данном случае Оля боится лифтов, с ней случилась истерика перед началом съемок. Пришлось использовать тот ресурс моментальный, спонтанный: вместо того, чтобы ее успокоить, я отступила назад, дала разыграться страстям, и сразу же мы начали снимать.

Монгайт: Мы вспоминали сексуальные сцены из фильма «Оттепель». Мы снимали программу в свое время по этому сериалу, и все герои в студии говорили, что это такое раскрепощенное кино, так много там любви, сексуальных сцен, а потом говорили, что, с другой стороны, героиня занимается любовью чуть ли не в скафандре, полностью одетая, как и герой. Почему именно так?

Тодоровский: Есть правила игры: ты должен представлять, где, кому, в какое время фильм будет показан. Я снимал фильм по заказу «Первого канала» для показа в прайм-тайм. Я заранее поговорил с Константином Эрнстом, до каких границ можно доходить…

Монгайт: Это и есть Кодекс Хейса?

Тодоровский: Кодекса Хейса у нас пока еще нет. У нас есть этический, но я не знаю, действует он или нет. У нас есть правила в законе, что в прайм-тайм показывать, а что нет. Когда я снимаю фильм, я порядочно отношусь к тем людям, которые мне помогают. Было бы странно, если бы я нарушил все эти правила и вынудил бы либо безбожно кромсать фильм, либо показывать его глубокой ночью. Если бы мне сказали, что конкретно в «Оттепели» можно все, я думаю, я бы сделал все более свободно. Но я не делал бы в этом фильме откровенной сексуальной сцены, потому что они бы его испортили в том смысле, что он бы стал чересчур натуралистичным, а «Оттепель» — это кино более воздушное, романтическое, приподнятое над действительностью. Там вопрос не в том, как натурально люди занимаются сексом, а в том, какие они в этом состоянии и как они общаются друг с другом.

Монгайт: Давайте посмотрим сцену из «Оттепели».

Тодоровский: Во-первых, это никакой не скафандр, а предмет женского белья, который называется корсет, очень распространенный в 60-е годы. Это винтажная вещь, которую наш художник Володя Купцов достал. Мне кажется, это вполне сексуальная вещь. Это просто люди отстали, когда говорят, что это скафандр. Я смотрел сцену в лифте и вспомнил, как в 93 году снимал «Подмосковные вечера», где были безумные сцены секса между Володей Машковым и Ингеборгой. Там было на окне, вниз головой висели на подоконнике, абсолютно голые в постели, она сидела голая печатала на машинке. Мне удалось эти сцены снять. Они были очень открытые, очень свободные, очень откровенные, они многое время были голые, причем и он, и она, только по одной причине – потому что я их так задумывал, но когда я увидел, что два артиста легко, с кайфом, весельем на это идут и им нравится…

Монгайт: Они нравились друг другу?

Тодоровский: Конечно, они были партнерами. На площадке сидел муж Инги, английский режиссер, и он показывал пример всем артистам, как надо к этому относиться. Сидел муж и говорил: «Инга, выпрями спинку, втяни животик. Ты должна хорошо выглядеть». Я легко представляю, что, если бы это были два других человека, не было бы в этом фильме этих сцен. Как зависит все от людей.

Друян: Мне кажется, русские актеры боятся. Они, во-первых, не умеют заниматься сексом. Русские режиссеры тоже чаще всего не любят и вообще мало в этом понимают. Артисты, увидев это в сценарии, говорят: «А вот голова будет так двигаться? Тогда мы не будем». У них как в «Шоу Донахью» — секса в СССР не было и до сих пор нет. Русское кино одно из самых несексуальных.