Кашин и Сопротивление: почему плачет Петр Толстой, Дуров — новый Ходорковский, а Трамп вспоминает про убитых «вагнеровцев»

Тема недели — Телеграм, и удивительно, конечно, как на очередном витке технологического развития человечества, то есть, и это надо уточнить, когда техника шагнула вперед, а люди остались примерно те же, что и всегда, — вот на этом витке все повторяется, и происходят странные сближенья. Семнадцать лет назад примерно в такие же апрельские дни погибал старый телеканал НТВ, погибал (под давлением государства), но еще не погиб, и в эфире канала целыми днями его ведущие и корреспонденты обсуждали между собой, какие они хорошие, начальник канала Евгений Киселев на упреки в необъективности отвечал в том духе, что не может быть объективен боксер, которому во время поединка с его участием одновременно приходится еще и комментировать этот поединок, но, честно говоря, симпатичнее выглядел Леонид Парфенов, который, увольняясь с канала, обвинял как раз Киселева в том, что он погубил НТВ вот этими, как это было написано у Парфенова, кампаниями и пятиминутками ненависти. И это какой-то проклятый, конечно, дуализм нашего духа времени, когда злая разрушительная воля всегда встречает сопротивление такого рода, которое по факту делается ее невольным союзником, и бежать делается некуда. Неделю назад я говорил, что главное, чего стоит ждать от атаки на телеграм — это разрушение той среды, которая сложилась у нас там за последние три года, и вот в этот понедельник разрушение началось, и, наверное, уже пора пить за разоренный дом, потому что если в телеграме все только и пишут о блокировке телеграма, то, конечно, даже блокировать его уже необязательно, по нему уже нанесен удар.

Антигерой недели — шеф Роскомнадзора Александр Жаров, анестезиолог, который когда-то вел по телевизору передачу о здоровье, и потом сделал карьеру в телекоммуникационной среде, не имея к ней, в общем, никакого отношения. Некомпетентный и несимпатичный мужчина своим вот этим роскомнадзоровским ломом крушит интернет, портя вообще все вокруг. Эти блокировки миллионов IP-адресов, конечно, войдут в историю. Падали сайты и информационные системы банков, госструктур, сетей супермаркетов, всего на свете, кроме собственно телеграма. Лом доктора Жарова, очевидно, крушит и его чиновничью карьеру, потому что теперь любой уважающий себя российский чиновник — а они, как мы понимаем, тоже очень активные пользователи Телеграма, — будет теперь смеяться в лицо этому человеку, который, во-первых, хотел сломать всеобщую любимую игрушку, и во-вторых — не справился с этой задачей.

И вот знаете, среди наших лоялистов есть такие умеренные и условно здравомыслящие люди, те, которые всегда знают, как сделать систему лучше и эффективнее, то есть чтобы все было, как сейчас, только без каких-то самых очевидных провалов и неудач. Как раз в телеграме таких много, в каналах, которые при том или ином участии Кремля так активно культивировались последние два года. И вот мне кажется важным понимать, что, выделяя этого Жарова в какую-то отдельную сущность, наделяя его, как это сейчас модно говорить, субъектностью, вы Жарову, конечно, подыгрываете. И хочется так хмуро и уныло призвать — не уподобляйтесь, не играйте в эти игры про борьбу башен, здесь тот случай, когда лучше следовать формальностям. Нет никакого Жарова, и если конкретного этого доктора заменить на кого-нибудь более эффективного и талантливого, то он просто более эффективно и талантливо будет блокировать Телеграм — и больше никакой разницы по сравнению с Жаровым. Нет никакого Жарова — есть российское государство. Именно оно блокирует сейчас телеграм, и именно оно демонстрирует нам те свои таланты, о которых мы и так всё давно знаем.

С положительным героем недели Павлом Дуровым тоже все не очень просто в том смысле, что — вот как принято о нем говорить и писать, что он гордость России, национальное достояние и так далее, — это тоже, конечно, немного манипулятивная штука, потому что так-то и Путин может быть гордостью России, тем более что многие так и считают. Дуров — деятель очень специфического рынка, лидирующий на этом рынке уже много лет и неизбежно освоивший те повадки и тот язык, на котором говорит этот рынок, и впитавший в себя черты не только Илона Маска, которого сейчас тоже как-то неприлично часто принято вспоминать, но хорошо, пусть будет Маск — в Дурове есть не только его черты, но и семьи Мирилашвили, и Алишера Усманова и много еще кого. И если продолжать метафору о государстве и стране, то Жаров — государство, а Дуров — это страна, которой можно одновременно и восхищаться, и ужасаться, и в которой, именно в России, есть очень много такого избыточного и гипертрофированного, что одновременно завораживает и отпугивает. В своей колонке для издания Republic я попытался описать эту неоднозначность Дурова, но государство со своим ломом любую неоднозначность делает однозначностью. Это отвратительно, конечно, но так есть.

И, кстати, еще маленькая притча, мне она кажется важной. Пять лет назад в эфире Дождя существовала передача Леонида Парфенова. Однажды в ней вышел сюжет о Павле Дурове, тогда еще возглавлявшем «Вконтакте». Парфенов сказал, что Дуров уходит из компании, уезжает из России и создает новый проект «Телеграф», ф на конце. И вот все, просто все лидеры общественного мнения, которые тогда интересовались этой темой, долго смеялись над Парфеновым, который, конечно, все напутал или даже выдумал, потому что на самом-то деле все знают, что Дуров никуда не уйдет из «Вконтакте» — он ведь сам об этом сказал. Тогда было модно любить Дурова и верить Дурову. Это была довольно отвратительная с точки зрения журналистики аномалия, о которой я сейчас вспоминаю, когда вижу очередную чью-нибудь экзальтированность по тому же поводу. И еще про сюжет Парфенова — вроде бы именно после него Дуров заменил последнюю букву в названии своего стартапа, и «телеграф» стал «телеграмом». Это, конечно, не имеет значения, но просто смешно. А моя колонка про Дурова — вот она.

Пожалуй, самым отталкивающим во «ВКонтакте» в начале десятых было как раз вот это нескрываемое стремление понравиться всем и как можно быстрее, стремление навязчивое, суетливое и, в общем, странное, если учесть, что оно проснулось в этих людях не сразу, а спустя несколько лет после создания компании и на фоне слухов (а слухи тогда уже были) о грозящих ей неприятностях. Это можно сравнить с пиар-активностью ЮКОСа в самом начале нулевых, тем более что восторженные статьи о Дурове сейчас даже стилистически похожи на статьи о Ходорковском десять-пятнадцать лет назад. Все хорошее или сочувственное, что сейчас можно сказать о Михаиле Ходорковском, происходит совсем из другого времени – не из тех лет, когда он, соря деньгами, завоевывал симпатии московских медийщиков, а из более поздних, из суда, тюрьмы и лагеря, когда положительным и симпатичным его делали не его деньги, а дуболомные усилия российского государства, как бывает всегда в таких случаях.

Так действительно бывает всегда, и свое пренебрежительное «это же Дуров» я сегодня прячу в самый глубокий карман – теперь это не имеет значения, и теперь вот этот самодовольный тип с сомнительными связями, пошловатыми политическими воззрениями и, очевидно, самым дурным вкусом (оцените хотя бы его конную фотосессию в Эмиратах) заслуженно становится главным оппонентом российского государства.

Еще в антигероях недели, конечно, Петр Толстой, который в моей любимой передаче «60 минут» сказал либеральному политику Борису Надеждину, что, когда запретят импортные лекарства, надо будет лечиться корой дуба и боярышником. Потом Толстой, как это уже с ним было как минимум однажды, когда он обозвал либералов потомками людей из-за черты оседлости, а потом долго оправдывался, что не имел в виду евреев, — так вот, после своей «коры дуба» Толстой тоже многословно и неубедительно говорил, что просто пошутил и ничего не имел в виду. Самое смешное, что так оно и есть, их диалог с Надеждиным можно посмотреть в интернете, оба веселились, и никакого людоедства там не было. Но дело же не в этом. Циничные шуточки бывают уместны, бывают неуместны, и вообще это отдельная культура — профессиональный цинизм, наверняка все хоть раз слышали, как шутят врачи или полицейские, и мы понимаем, что стоит за этим цинизмом — он ведь идет не от желания множить зло, а это такой самый простой механизм самозащиты, потому что если ты регулярно видишь ад, то лучше отнестись к нему несерьезно, чем сойти с ума.

И вопрос здесь — от чего именно защищается Толстой и в каком аду живет он. В каком — это понятно, в Государственной думе, которая нужна для того, чтобы делать вид, будто решения, принимаемые в Кремле, рождаются в толще депутатского сообщества, выстраданные и обдуманные. Вот этот «рамочный закон» об очередных антисанкциях — он формально же тоже депутатский, то есть предполагается, что тот же Толстой над ним сидел и вписывал в него те же лекарства и прочее, что еще можно запретить. Но мы понимаем, что на самом деле он этого закона, скорее всего, даже не читал, потому что он понимает — даже если в законе написаны три матерных слова и нарисовано что-то неприличное, все равно ему, Петру Толстому, придется идти на телевидение и говорить, что это самый мудрый и справедливый закон. Другой опции просто нет. Поэтому да, приходится становиться самым запредельным циником, который даже если попытается пошутить, это будет так же жутко, как если бы он угрожал. Просто Петром Толстым быть страшно. Вот такая мораль у этой истории с корой дуба. О ней — моя колонка для Репаблика.

Петр Толстой сам лучше всех понимает невыносимость своего положения; наверное, глуповато называть заложником человека, сознательно добившегося для себя той роли в российской политике, которой добился Петр Толстой, но эта роль действительно близка к заложнической, по крайней мере по количеству степеней свободы. Чтобы сохранить свое благополучие, он обязан быть со всем согласен, и если в «мирное» время эта обязанность еще может показаться терпимой, то любой экстремальный момент (а возможный запрет на импорт лекарств – ситуация вполне экстремальная, буквально «грех на душу») обостряет все чувства заложника до максимума, и нервы сдают до такой степени, что остается только истерически шутить про боярышник и кору дуба. И как бы ни был велик соблазн поставить эту кору дуба в один ряд с пирожными Марии-Антуанетты или пирожками с ливером новочеркасского директора Курочкина, природа у коры Толстого совсем другая – в ней нет спеси или презрения к тем, кто будет вынужден лечиться отечественными аналогами запрещенных лекарств или не лечиться ничем, здесь прежде всего отчаяние человека, только что узнавшего, что ему, именно ему теперь, оказывается, придется отбирать лекарство у нуждающихся в нем соотечественников, а вариант «бросить Госдуму и уйти в монастырь» (условно) ему недоступен – да хотя бы и из-за трусости, не будем ему в ней отказывать. Остается только выть: «Боярышник, кора дуба», – и это только то, что все видели по телевизору. Может быть, дома он вообще плачет в голос и пьет.

Это не повод посочувствовать ему, но понять, наверное, можно.

Я даже не помню, писал я об этом в феврале или нет; на некоторых сайтах в рамках борьбы с «фейк ньюс» ставят такую плашку — надежный источник, или новость, требующая подтверждения, — и вот история про февральский бой с участием российских ЧВК-шников два месяца назад так и зависла на стадии «требует подтверждения», потому что сначала в соцсетях писали про сотни погибших, но это соцсети, потом у Блумберг и Рейтера было тоже что-то, основанное на анонимных данных, потом Мария Захарова сказала, что погибших пять или семь, но неизвестно даже, все ли они россияне. Там еще все осложнялось тем, что в исходных утечках речь шла о том, что российскую колонну расстреляли американские военные, которые не стесняются того, что это американские военные, безо всяких прокси, и если официальная Москва признает сам факт такого столкновения, то это будет какой-то невероятный прецедент векового масштаба. Таких прецедентов все боятся, и когда российское государство, смущаясь, уходит от темы, его, в общем, можно понять. В отличие от Донбасса, когда предметом спора — страшного спора, конечно, — была война всего лишь с Украиной, сейчас, в этом феврале, люди, которые шумели и кричали, что вот, американские военные убили сотню или больше российских «почти военных» выглядели буквально разжигателями мировой войны, которой, в общем, никто не хочет, и даже вот это вечное журналистское — что если есть сотни погибших, то есть и сотни похорон, сотни семей, — звучало тут довольно вяло, никто не говорил об этом вслух, но всем хотелось поскорее перевернуть эту страницу, сойдясь на том, что история темная, но мало ли у нас темных историй.

И вот сейчас, когда у нас об этом все забыли, эхо прошедшей войны зазвучало из Вашингтона. Дважды на этой неделе американские официальные лица — ха, официальные. Первые лица, Помпео и сам Трамп, — вспомнили об этом бое и уже как о факте сказали о двух сотнях российских бойцов, убитых американскими военными. Трампу сейчас по каким-то его американским причинам выгодно об этом вспоминать. Он рассказывает об этом в контексте того, что он самый жесткий и самый эффективный президент. Это его дело, но об этом своем деле он говорит теми словами, которые касаются нас в России. И как-то опять повисает в воздухе вопрос — ну вот теперь это признано, по крайней мере, там, а тут что? Или ничего, или все будет хуже, поэтому надо грустно вздохнуть и жить как жили.

Неловкость потерь — самое странное явление этих лет, то есть не только этих, конечно, но сейчас, когда немного иначе, чем сто лет назад устроено потребление информации, все в среднем знают больше, и неловкости поэтому тоже больше. Об этом — моя колонка для Republic.

Казалось бы — тайное стало явным, февральская неподтвержденная новость превратилась в факт, и официальной Москве теперь придется отвечать на неприятные вопросы общества. Но тут сюжетная линия снова становится фантастической, и уже не про войну, а про Россию вообще, потому что как-то заранее понятно, что не будет ни вопросов, ни превращения тайного в явное, и вообще ничего не будет.

То, что в феврале было бы серьезным потрясением, в апреле превратилось даже в каком-то смысле подарок официальной Москве. Русская военная драма, помещенная в американский политический контекст, перестает быть русской драмой.

Трамп говорит о российских потерях не просто как о важном событии, он иллюстрирует этими потерями свои рассуждения о том, что на самом деле он самый жесткий по отношению к России политик, и прямолинейность американского лидера, в общем, позволяет безусловно отнести череду американских официальных воспоминаний о февральских событиях в Сирии к событиям американской политики и медийной реальности, а как она соотносится с российской — на этот счет есть идеальная иллюстрация в виде двух версий недавнего ракетного удара по той же Сирии, когда в одной из параллельных вселенных подсчитывают сбитые американские ракеты, а в другой говорят, что не была сбита ни одна. Воспоминания Трампа и его подчиненных об убитых американцами россиянах становятся в российской реальности не подтверждением считавшегося спорным факта, а дополнительным доказательством его спорности — бой «Вагнера» помещается куда-то туда, через запятую с делом Скрипалей и химической атакой в Сирии, то есть к событиям, по поводу которых в российском обществе уже есть консенсус, что там происходит что-то совсем мутное, и что правды все равно никто не скажет.