О людях в тюрьме, беспределе на выборах и своей голодовке. Первое телеинтервью Алексея Миняйло на свободе

А у нас в студии наконец-то Алексей Миняйло.

Привет, друзья.

Очень рады вас видеть, Алексей, я вас очень поздравляю. Мы разговаривали с вашими коллегами по выборам, с Любовью Соболь, и вот только что с Дмитрием Гудковым, пока ждали вас в студии. Я задавала один и тот же вопрос, насколько вообще это было ожидаемым для них. Несмотря на то, что я видела короткую цитату из вашего сегодняшнего, из вашей судебной реакции, все-таки если можно, чуть подробнее, как вы сегодня, чего вы ожидали сегодня.

Я был уверен, что будут «крепить» до 27 декабря. По идее, должны были о заседании известить за трое суток, и так как не известили, я был уверен, что заседания не будет, ко мне просто придет следователь и отпустит под подписку о невыезде сегодня. И когда вчера вечером пришли, сказали, Миняйло завтра в шесть утра на суд, я такой — блин, ну все, если будет суд, значит, будут «крепить». И тут внезапно прокурор такой: «А мы не усматриваем оснований для содержания под стражей». Я думаю: «Ничего себе!», прямо конкурентный суд, состязательный, разная позиция у прокурора и у следствия, ну дела. То есть это было очень неожиданно, очень радостно. Вдвойне радостно от того, и в первую очередь радостно от того, что это результат, как мне кажется, беспрецедентной общественной кампании, которая развернулась в поддержку всех арестантов, это арестанты «дела 212», мои друзья, которые выступали в мою поддержку, наблюдатели, которые писали письма в мою поддержку, люди, историки, которые цеховую солидарность со мной проявили, НКОшники, и все тысячи людей, которые ходили на митинги, стояли в одиночных пикетах, поддерживая всех арестантов этого дела.

Вы говорили судье, что однажды он сможет прочитать приговор громким голосом, не таясь. Правильно?

Я пожелал, да, потому что обычно судьи по политическим делам читают полушепотом, потому что стыдно.

Вас устроила громкость голоса?

Нормально. Достаточно громко, я рад, что судья решился на это. Я не знаю, как там оно на самом деле было, но по крайней мере то, что за этот поступок ему будет не стыдно, слава богу.

Скажите, пожалуйста, вас выпустили перед митингом, 29 сентября намечен большой, санкционированный на этот раз митинг, власти пошли на санкционирование.

Да я бы и на несанкционированный пошел.

После того, что мы о вас узнали, еще у меня будут вопросы на эту тему, не сомневаемся. Как вам кажется, просто такой политический анализ, у вас, наверное, было время подумать, как это связано, как это политически устроено? То, что вас отпустили?

Я не политолог, мне трудно что-либо сказать. Я полагаю, что все эти действия взаимосвязаны. Наверняка среди чиновников есть разные люди, которые придерживаются разных точек зрения, кто-то считает, что надо всех давить, кто-то наоборот, за демократизацию. И такие общественные кампании тем, кто за демократизацию, играют на руку, они помогают этим людям договариваться как-то. Я думаю, что это такой, знаете, целостный процесс, нельзя сказать, что вот там вот этот звонок все решил или там вот этот митинг все решил, это все взаимосвязано. И каждое усилие каждого человека, даже небольшое, даже вот каждое письмо, которое я получил, оно безмерно важно для меня было, потому что я знал, что про меня помнят, меня защищают, меня поддерживают. Вот это все, помните, как в «Облачном атласе», он говорит, я уезжаю к аболиционистам, он говорит, да что вы сделаете, вы капля в океане, а что океан, если не множество капель. И вот тут множество капель, оно сложилось и привело к тому, что сегодня я здесь, а не в тюрьме, сейчас ужин, макароны дают. И мы, конечно, будем бороться за остальных, кто все еще находится под стражей.

Вас как кормили, к слову о макаронах?

Есть можно тюремную еду, но долго на ней не протянешь.

Как вообще вам условия содержания? Что вы чувствовали в этот момент, как переживали?

Главное открытие для меня, это сколько в тюрьме хороших людей, причем как среди заключенных, что в принципе неудивительно, весь малый спецблок «Матроски» можно отпускать в полном составе, даже если там есть кто-то виновный, ничего страшного, количество невинно сидящих такое, что перевешивает это все, так и среди сотрудников, я в общем могу с уверенностью сказать, что ни одного плохого человека среди сотрудников СИЗО не встретил, а встретил несколько очень хороших, был приятно удивлен душевностью некоторых из них, тем как они по-человечески относились.

А в чем это проявлялось?

Например, один сотрудник вечером, во время вечернего обхода, желал доброй ночи арестантам.

Доброе слово.

Это как Экзюпери говорил, что нежность в тюрьме — великая нежность. Это, конечно, людям, которые в таком уязвимом положении находятся, как арестанты, это очень важно.

А скажите, а с кем вы сидели? У нас когда-то в эфире был Алексей Полихович, который рассказывал нам, что его посадили с Янкаускасом, и тот второй уговорил первого пойти проголосовать на выборах в Мосгордуму, хотя, как мы знаем, первый анархист. А с кем вы сидели, были ли у вас какие-то разговоры?

Я сидел с хорошими людьми. Они просили не афишировать их имена, но это хорошие люди, насколько я понял, они также, как и я, оказались по беспределу, по экономическим преступлениям. Я, во всяком случае, из разговоров с ними не понял, какой у них состав преступления, я твердо уверен, что вины за ними никакой нет.

Скажите, я вот давно вас хотела спросить про голодовку, которую вы держали вместе, в знак солидарности, с Любовью Соболь, почему вы ее объявили? Хорошо что есть такая возможность.

БГ очень хорошо спел, нет предела моему возмущенью. Я на выборах наблюдаю с 2008 года, и такого треша, угара и содомии, как на выборах в Мосгордуме, я даже в Узловой не видел, даже в Химках, нигде такого не было, это просто бесстыдство форменное, дистиллированное, его можно сдавать в Парижскую палату мер и весов. Ну просто издевательство. И поэтому в таких ситуациях слов просто не хватает. Да, можно говорить, что вот мы не согласны, мы протестуем, мы возмущены, но на самом деле эта ситуация была настолько ненормальная, настолько дикая, что когда Люба сказала, что она объявляет голодовку, я понял, что да, вот слов не хватает, надо начинать убивать себя, потому что иначе невозможно выразить глубину возмущения.

Это просто довольно серьезная история, про голодовку. Насколько я понимаю, Любовь Соболь сказала, она рассказывала мне в интервью буквально, что она бросила голодовку, прекратила голодовку из-за того, что ей было неудобно перед вашей матерью, она очень просила.

Да, мне писали, что мама очень попросила Любу прекратить голодовку, и я благодарен Любе, что она ее завершила, потому что, во-первых, это и для здоровья плохо, и еще вдобавок у нее на воле есть возможность хотя бы качественную медицинскую помощь получать, а у меня в тюрьме нету. И поэтому то, что я обещал прекратить голодовку одновременно с Любой, поэтому то, что она пошла на этот шаг, это значимо. Хотя все равно так получилось, что я 31 день проголодал, на два дня меньше, чем она, потому что когда я осознал, что я просто не получу никакую медицинскую помощь качественную в СИЗО, я вынужден был ее завершить через 31 день.

Скажите, насколько было тяжело вообще ее держать? Я знаю, что у вас был опыт голодания лечебного, насколько я помню, до этого.

Я посты православные держал, там есть в Великий пост два дня, когда ты ничего не ешь, но это несопоставимо. Мне было достаточно легко, у меня хорошее здоровье, спасибо маме и папе. Было тяжело первые дней пять, когда еще хочется кушать. Потом, когда кушать уже не хочется, нормально.

Скажите, у меня вот такой вопрос, за вас вступились, среди этого океана было множество капель, как вы говорите, и там были благотворительные организации, представители благотворительности. Но я знаю, что вы делали разные проекты для больших корпораций, а был ли кто-то, знаете ли вы о том, что за вас кто-то ходатайствовал из ваших крупных, условно, заказчиков? Там же были и «Росникель», и «Норникель»…

Я, знаете, очень стеснен был в информации в СИЗО, поэтому я про это ничего не знаю. Я читал в газете, Митя Алешковский писал, заступались за меня и некоторые из крупных партнеров, они не могли этого делать публично, но вот как-то не публично что-то там как-то поддерживали. Я не посвящен в детали, но мне приятно, потому что, конечно, человеку, который работает в крупной корпорации, какую-то активность по политическому делу проявлять очень опасно, и то, что они эту солидарность со мной проявили, тем не менее, я благодарен бесконечно.

Я задам вам последний вопрос. Вы знаете, активистов очень часто, и мы видим это по реакции в соцсетях, особенно когда они очень эмоционально себя ведут, или как-то очень чувствительно защищают свою позицию и делают это таким образом, который обычному человеку нейсвойственен, например, объявляют голодовку в знак солидарности с другим человеком, или что-то вот… Вы сделали ряд таких вещей. Их вообще считают блаженными, их считают странными людьми. Вот непонятно, а зачем им все это нужно, скажите? Зачем вы пошли к Соболь, зачем…

Я не могу по-другому, я такой человек. Мне очень нравится метафора Толкиена про музыку, что все, что происходит, это хор, который поет бог с ангелами и с людьми. Вот моя мелодия, она вот такая вот в этой музыке, я стараюсь прожить так, чтобы мне не было за нее стыдно. И выбор, фактически — прожить свою жизнь, повинуясь страху, ограничивать себя в том, ограничивать себя в этом, быть нормальным, вести себя как все, туда не вылезать, сюда не высовываться, или прожить жизнь, руководствуясь любовью и принимать все риски. В этом смысле мне, конечно, было страшно попасть в тюрьму, страшно стать фигурантом, но я понимал, зачем я это делаю, почему я там. Я не жалел, и это помогло и страх преодолеть, я считаю. Да, наверное, я в каком-то смысле блаженный, может, как сталкер Тарковского.

Это была обычная цитата.

Но я такой, и я не раскаиваюсь в этом.

Спасибо огромное, Алексей. Спасибо вам, передавайте привет маме, поздравьте ее с вашим выходом. Я следила за тем, как она себя чувствует, и мы очень-очень рады, что у нее есть возможность вас увидеть.

Спасибо вам огромное. Спасибо всем, кто меня защищал, давайте защитим всех остальных. Любовь сильнее страха. Спасибо.