Как власть спровоцировала теракт в Архангельске, переходит к жесткому авторитаризму и готовится избавиться от «Единой России»

Мы ничего этого не знаем пока, я надеюсь, что мы скоро узнаем. Но понятно, с одной стороны, что возник такой контекст, в котором это стало большой общественной темой, эти пытки и фабрикации дел, откровенные фабрикации дел и пытки. Очевидно, там такой микс из вербовки, фабрикации, пыток, вот такого давления, и, конечно, такое давление вызывает и соответствующее противодействие. В этом смысле для меня это, безусловно, прежде всего спровоцированный теракт, который спровоцирован властями и спровоцирован той категорически силовой политикой, силовой идеологией в отношении населения, в отношении разных групп населения, которая стала центральной в российской политике за последние годы, эта идеология силового давления, практически не знающего границ. И это провоцирует такого рода вещи.

Я хочу еще раз подчеркнуть, что взаимоотношения левых радикалов и властей начались не с того, что левые радикалы прибегали к радикальным формам протеста, к террору, а с того, что власти их третировали и репрессировали как потенциальных террористов, давая им большие сроки ни за что, уже в течение десяти и более лет. И только в ответ на это мы видим теперь акты террора.

Вот если говорить, выражаясь современным языком, о таргетировании, понятно, что репрессивный механизм работает и работает в разных направлениях, и подвергаются ему, действительно, самые разные группы. Тем не менее, какую-то закономерность можно наблюдать, почему выбирается именно эта цель, почему именно левые анархисты? Почему, как вы справедливо говорите, не они первые начинают, действительно, почему именно они становятся такой действительно выраженной целью?

Это очень интересный вопрос, я бы его немножко опрокинул в прошлое. Действительно, было удивительно, почему с таким неистовством и с таким каким-то завышенным рвением власти начали репрессировать левые группы, левые радикальные группы, еще в двухтысячные годы, когда репрессии, политические репрессии, еще не были систематическим элементом в российском политическом режиме. Я надеюсь, мы еще про это поговорим, потому что здесь есть развитие темы, важное в информационном смысле. Так вот, это было достаточно непонятно, почему на них такое сфокусировано внимание. И мне кажется, что здесь несколько переплетались мотивов.

Первый мотив, он был связан с тем, что такая оппозиция, условно говоря, демократическая оппозиция, это легалистская оппозиция, она всегда декларирует свои легалистские позиции, что только мирный протест, только легальные формы протеста, потому что митинги, которые власти называют незаконными, и за которые пытаются сейчас репрессировать, это легальные формы протеста. Митинги нам позволены по Конституции, это легальные и мирные формы протеста. И это тянется еще, справедливо замечают, что это тянется еще с диссидентской эпохи, вот такой подход оппозиции, демократической оппозиции.

Соблюдайте вашу Конституцию.

Да-да. У левых, левое движение, оно традиционно более радикально, но более радикально в методах. И мы знаем большевистскую историю, и мировую историю, оно гораздо радикальнее в этом смысле, но это не единственный мотив, почему это было сделано. Дело в том, что в двухтысячные годы, в конце двухтысячных годов, когда репрессии против левых групп как бы разворачивались, эти репрессии не встречали достаточного возмущения, как бы достаточного противодействия у либеральной общественности, у масс-медиа. Как бы считалось, что левые радикалы — это что-то такое отдельное, и они там за что-то свое борются, и действительно готовы бросать бомбы, поэтому как бы заступаться за них, это не такой было, как бы не очень модной вещью. Однако, как мы видим, технологии последующих репрессий оттачивались именно на них, придумывались статьи, как их можно и ни за что сажать, придумывались механизмы, как их разрабатывать, как доводить это до суда, в общем, это все оттачивалось… То есть это был такой полигон, удобный полигон, кроме всего прочего.

Вопрос скорее символический, чем прагматический. Продолжая эту линию, ее действительно можно возводить довольно высоко, но тут власти хорошо бы определиться с тем, кому она наследует. Если она наследует большевикам, то она сейчас как бы выступает с репрессиями против своих же. Если она наследует… Или она наследует Николаю II? Что в их сознании происходит?

Ну, конечно, не большевикам. Конечно, российский нынешний режим — это такой право-олигархический режим, это такой олигархический авторитарный капитализм, в своих нехороших формах. И он, конечно, не большевистский. Нынешняя власть может отсылать к наследию Советского Союза, как великой державы, она как бы великодержавность в Советском Союзе признает, но она, конечно, не признает большевизма, классового подхода и левой идеологии, нет.

А спецслужбистскую наследственность она при этом вполне, то есть такое фрагментарное наследование.

Безусловно. Это часть как бы великодержавной идеологии, ведь это такая… Это очень интересная тема. Вообще андроповское КГБ, идеология андроповского КГБ, ведь Андропов действительно воссоздал КГБ, в том смысле, что Хрущев очень недолюбливал спецслужбы, по известным причинам, и при нем они, в частности, госбезопасность, служба госбезопасности, находилась в таком политическом загоне. А Андропов, придя туда как брежневский ставленник, он начинает как бы придумывать новую идеологию, трансформировать сталинскую идеологию НКВД под новые реалии и придумывает некую такую идеологию госбезопасности, которая тесно сплетена с идеологией противостояния двух держав, с геополитическими противостояниями.

Ведь как КГБ рассматривало ситуацию? В отличие от сталинского времени, когда просто любой мог оказаться диверсантом, и это был приговор, ты вот как бы на стороне врага, и ты враг народа, и тебя надо расстрелять. А здесь была более сложная такая ситуация, что она рассматривала инакомыслящих как таких либо вольных, либо невольных пособников нашего внешнего врага, и на основании этого их изолировала, сажала в психушки, в тюрьмы. Но это была такая мягкая форма, идеология сталинской борьбы с врагами народа в таком лайт-исполнении. Но она была сфокусирована, она была тесно завязана идеологически с идеей глобального противостояния России и Запада, и весь этот комплекс, и идею глобального противостояния, геополитического, стратегического противостояния, и идею репрессий внутреннего врага, мягких репрессий внутреннего врага по этим мотивам, все это, особенно в 2010-е годы, путинский режим потихонечку реставрирует. Но это не большевизм, это именно такая позднесоветская империя, ее идеологии, ее конструкты, вот что возрождается.

У нас тут как бы формально есть три темы, но тем не менее, это все практически одна тема, мы будем к этому еще возвращаться. Я сейчас хотела поговорить, позавчера состоялась мемориальская акция «Возвращение имен», она состоялась, несмотря на то, что были сомнения, и были запреты. Все-таки ее, слава богу, разрешили провести. Она была невероятно многочисленной, она была полноценная, все было как следует.

При этом «Мемориал» опубликовал новый список политзаключенных, и действительно, все чаще, так бывает каждый год, каждый год люди выходят и читают имена, называют имена своих репрессированных дедушек, бабушек, отцов и так далее. Очень много звучали имена Сергея Колтырина, Юрия Дмитриева, то есть все время подтягивается современная повестка. И «Мемориал» отчасти, одна из важнейших функций «Мемориала» именно в том, что он, воскрешая эту историю, тем не менее, напрямую ее завязывает с днем нынешним. Как вам кажется, во-первых, эти нападки на «Мемориал», бесконечные, на «Мемориал» в Ингушетии, в Чечне, в Назрани, бесконечно нападки на московский «Мемориал», связаны ли они именно с этой актуализацией современной повестки? Во-первых.

Да, это действительно так. Я хотел только сказать еще одну вещь, непосредственно про акцию «Возвращение имен», что она действительно была очень масштабной, очень хорошей и сильной в этом году, особенно сильной. Но я еще хотел бы привлечь внимание к одному феномену, который совершенно как-то, в частности, прессой не отрефлектирован и не отражен. Дело в том, что, оказывается, теперь «Возвращение имен» как бы существует, тянется два дня, потому что очень многие люди, прежде всего пожилые люди, зная, что там очень большие очереди, едут на следующий день. И поэтому весь следующий день там тоже очень много народу было, такая вторая часть акции была. Это, по-моему, очень интересный феномен, и он как бы уже институализируется.

Возвращаясь к «Мемориалу», действительно, уникальность «Мемориала» в российском политическом ландшафте состоит в том, что это как бы одновременно и организация, занимающаяся исторической памятью, памятью репрессий, исследованиями репрессий, мемориализацией репрессий, и действующая правозащитная организация, занимающаяся современной правозащитой. Это, кроме того, что «Мемориал» одна из старейших в нашей стране, может быть, старейшая, действующая, непрерывно действующая общественная организация, общественная правозащитная организация, вот это соединение придает «Мемориалу» особую силу.

Потому что правозащита, сама по себе, она в общественном сознании занимает какое-то такое место, все время общественное мнение как-то не знает, что с этим делать, и какой-то испытывает дискомфорт, и в принципе власти с легкостью маргинализируют правозащитные организации. А здесь это сочетание дает «Мемориалу» гораздо больший общественный вес, две как бы ноги эти, они делают эту организацию гораздо более устойчивой. Именно поэтому она подвергается, и будет еще подвергаться атакам.

И действительно, «Мемориал» традиционно 30 октября, в День политзаключенных, собственно, публикует список политзаключенных, и это очень важно, потому что это как бы у нас это тоже институция, которая создана «Мемориалом», и которая развивается и становится все более весомой. «Мемориал» собирает данные обо всех случаях политических преследований и составляет вот этот вот список, как бы чтобы мы видели всю картину того, что происходит. Мы часто говорим о репрессиях, но все время это как само собой разумеющееся, между тем вопрос, а сколько, собственно говоря, какой масштаб репрессий и какова динамика их, это очень важный момент и для того, чтобы мы понимали, где мы живем, и для понимания вообще динамики режима, куда он движется, и как он движется.

И вот этот список, новый, опубликован, он значительно улучшен институционально, потому что там теперь есть три части, даже четыре части. С одной стороны, традиционный список делится на две части: это репрессии по религиозным мотивам и остальные репрессии против других гражданских свобод. Дело в том, что примерно половина, а иногда больше половины тех, кого «Мемориал» относит, и вообще правозащитные организации относят к политическим заключенным, к людям, против которых преследуются их права, примерно половина из них, это члены мусульманских организаций, которые рассматриваются властями как экстремистские или террористические, и поэтому их сажают просто пачками. Это одна часть списка. Вторая часть списка — это другие гражданские права, нарушения других гражданских прав и преследование людей по другим гражданским правам, там свобода слова, собраний и так далее. И там еще есть две части списка. Есть еще список тех, кто преследуется, но не находится в заключении. Это не являются политзаключенными, но они преследуются. И есть еще часть людей, кейсы которых не обработаны «Мемориалом» до конца.

У меня вот здесь есть, просто я выписал эти цифры, чтобы хорошо помнить, чтобы не путаться в них. Значит, динамика у нас такая примерно. В списке 2016 года было 50 человек, это преследуемые по религиозным мотивам, и 52 человека, преследуемые по другим мотивам. В 2017 было 70 по религиозным мотивам, и 47 по другим мотивам. Это те, кого они считают уже, это значит человек находится в заключении, и они установили, разобрав его, они индивидуально каждый кейс разбирают, и по их критериям это политическое преследование. Там есть четкие критерии, международно признанные критерии, которые они используют. Это 2017 год, 70 и 47. В нынешнем году это 141 и 56. Правильно, 140 и 56, всего 195 там. То есть 140 — это религиозные и 56 — это политические мотивы, но при этом еще есть эти необработанные кейсы, про которые еще нет заключения, но, скорее всего, эти люди будут признаны. Там 106 человек, из них примерно 40, это опять религиозные, и 60 все другие мотивы. И еще 50, сколько там, 56, по-моему, человек, те, которые не находятся в местах заключения, и из тоже 30 примерно это все другие мотивы, и 25 это религиозные.

Что я хочу сказать? С одной стороны, у нас немножко сбита статистика в этом году, потому что «Мемориал» явно улучшил вот этот вот мониторинг всех кейсов, потому что раньше у него была более такая… Но все равно мы видим, что и по религиозным мотивам произошло резкое расширение количества людей, которые находятся… Там еще по религиозным мотивам проблема в том, что им всем дают большие сроки, их всех, как террористов, отправляют на много лет, поэтому их число множится, если человек продолжает сидеть, он остается, но мы видим все равно, что это какое-то резкое расширение. И в части гражданской, гражданских и политических свобод, нарушений и преследований по этим мотивам, мы тоже видим резкое расширение. Мы видим, что это, примерно, 56 плюс 60, это 115, и еще 30, это порядка 150 человек. Это люди, которые по критериям «Мемориала», преследуются по политическим соображениям на сегодня. И это конечно же очень внушительная цифра.

И беспокоит, что за последние год-полтора что-то мы можем списать на улучшение методик «Мемориала», но кажется, произошло довольно существенное расширение вот этого вот масштаба репрессий. Это не сталинские репрессии, и более того, в современном мире есть много режимов, которые более репрессивные, чем нынешний российский режим, это совсем не какой-то запредельный уровень репрессий для современного мира. Более того, я подчеркну, что тактика репрессий у режима, она довольно изощренная, я сейчас об этом скажу. Но расширение есть, и расширение значительное. А насчет изощренной тактики, здесь надо иметь в виду, что это совершенно не все люди, которые подвергаются давлению. Вот это репрессии, а есть еще давление. Вот, например, дел по экстремизму у нас в год возбуждается, по-моему, около 2,5 тысяч. То есть маленькая часть их дойдет до суда, до СИЗО, вот уже будет кейс, который может разбирать «Мемориал» как политическое преследование.

Да, но есть предыстория.

Да, но при этом еще 2-2,5 тысячи человек находятся под давлением угрозы, что они попадут в эту категорию. Они являются, скорее всего, либо свидетелями, либо потенциальным обвиняемыми в каком-то расследовании, и подозреваемыми, и у них эта перспектива есть. То есть, есть еще одни круг расширяющийся, есть люди, которых вызывают в ФСБ и тоже угрожают. Возможно, из этого круга был этот несчастный молодой человек.

То есть, есть машина, и машина расширяется, и она работает, и она расширяет свое поле деятельности. И очень опасно, потому что массовые репрессии, они не происходят в один день. То есть, такое бывает, когда это переворот, когда гражданская война, тогда сразу очень высокий уровень репрессий, но очень часто идет «вползание» в репрессии, когда они в течение нескольких лет набирают разгон. И что самое главное, мы видим, что растет число людей, которые этим заняты в правоохранительных структурах, растут структуры, которым нужно отчитываться за это, и это предсказывает дальнейший рост самих репрессий.

У нас есть два вопроса. Людмила из Ростовской области, нет, этот вопрос у нас пропал. У нас есть Евгений из Белгорода. Здравствуйте, Евгений, вы в эфире, говорите, пожалуйста.

— Добрый вечер, у меня два вопроса. Первый вопрос, я смотрел эфир, почему, когда люди, называющие имена, пытались связать прошлые репрессии с настоящей властью репрессиями, им выключали микрофон, если они пытались фамилии называть? И второй вопрос, как быть с теми, кого имена называли, бывшими партийными работниками, бывшими членами НКВД, которые попали под этот каток? То есть за что боролись, на то и напоролись, они какие репрессированные?

Спасибо.

Да, это понятный вопрос. Первый вопрос был про что?

Выключали микрофон. На самом деле, выключали микрофон, насколько я понимаю, не в тот момент, когда люди начинали говорить про настоящее, а когда люди очень долго говорили.

Очень долго, да. Вообще там есть такая проблема, у акции «Возвращение имен» есть такая проблема, что люди все больше хотят высказать своих мыслей. Но одно дело, когда люди рассказывают, поминают близких каких-то репрессированных, но параллельно люди пытаются еще и высказать свое политическое кредо, и еще что-то. В частности, из-за этого безумно длинная очередь, как мы знаем, люди стояли по три с половиной, по четыре часа в этой очереди, которая на вид была не такой уж большой, но это было очень долго. И мне кажется, не выключали микрофон, я, например, там находился два с половиной часа, никакого выключения микрофона я не видел ни разу, люди что-то говорили. Но это опять-таки, нужно держаться в каких-то рамках.

Было именно регламентарное такое, я видела пару раз, действительно это было.

Ну, может быть.

Но это было совершенно не в смысле цензуры, а исключительно в смысле регламента.

Все, кто свое политическое кредо хотел высказать кратко, все высказывались, я слушал это, я прослушал их сто.

Это точно абсолютно.

Что касается того, что там партийцы, причастные к репрессиям, НКВД2ники, ну, такова идеология этой акции. По-моему, такова же идеология «Последнего адреса», другого масштабного проекта по мемориализации жертв политических репрессий. Это про репрессии, эти люди все равно были в этот момент репрессированы, незаконно репрессированы. Эта тема, она все время возникает, но на самом деле не стоит ей уделять много времени. Если кто-то хочет помянуть незаконно репрессированных, пусть даже они и служили злу, ну, что делать.

Вот действительно, это очень неприятное ощущение, что репрессии, которые мы пока еще не называем массовыми, что они могут постепенно превратиться в массовые, мы даже не очень заметим вот этот день, когда это случится. Какой общий пафос у этой политики?

Ой, он очень простой — больше репрессировать. Нет, на самом деле все действительно довольно просто. Есть два типа, два таких главных класса среди авторитарных режимов. Есть мягкие авторитарные режимы, мы такое переживали в двухтысячные годы, в конце 2000-х годов, в начале 2010-х. У этих режимов, что их характеризует? Их иногда называют гибридными, или конкурентными авторитаризмами, в этом случае примерно на выборах лидер режима или правящая партия имеет примерно от 60 до 70% голосов, и это происходит из выборов в выборы. Есть оппозиция, она не может победить, она всегда, предсказуемые выборы, известно, что оппозиция наберет 25% максимум, и все останется так же. Но она есть, у нее есть поддержка в элитах, у нее есть определенная зона в СМИ, независимых, в которых она может реализовать себя, свои как бы продвигать идеи. И с точки зрения взаимоотношений с населением и с элитами, такие режимы делают ставку на технологии, стратегии кооптации, они покупают лояльность. И они действительно популярны. Они преувеличивают свою популярность с помощью всяких махинаций, контроля над СМИ, мягких репрессий, но у них есть некоторая твердая основа этой популярности.

Другой тип режимов, на первый взгляд, является еще более популярным, потому что в этих режимах, их иногда называют гегемонистическими, это авторитарные гегемонии, там обычно лидер или главная партия получают от 75 до 95% на выборах, сегмент независимых СМИ совсем маленький, крошечный, он сжимается резко. И что очень важно, эти режимы, у них кооптация имеет не такое большое значение, стратегия кооптации, поддержки баланса, эквилибриума, кооптация имеет уже не такое большое значение, а гораздо большее значение имеет такая сладкая парочка из идеологии и репрессий. Это действительно сдвоенная такая парочка, при этом настоящие идеологии, они остались в ХХ веке, а сейчас такие квазиидеологии, это такой борщ из традиционализма, религии, антиамериканизма, изоляционистских идей, вот этот борщ формирует такую квазиидеологию, которая на самом деле нужна режиму, в частности, чтобы легитимировать, объяснить возрастающую репрессивность. Поэтому это действительно такая спайка идеологии и репрессивности.

И вот мы видим, в 2010-е годы мы переживаем транзит от такого мягкого авторитаризма первого типа к авторитаризму второго типа, в котором роль репрессий и идеологии возрастает. Да, для них характерно, что режимы первого типа, им важно просто контролировать СМИ, чтобы определенного типа информация не имела большого резонанса. А режиму второго типа нужны пропагандистские машины, которые опять-таки будут легитимировать репрессии, объяснять смысл репрессий, по сути дела, они как бы должны рисовать врага, пропагандистская машина, и таким образом объяснять, почему возрастает репрессивность. И мы находимся в этом состоянии, и классическим образом вот в таком режиме. У нас, кстати, в смысле выборов, местами, правда, местами это не получается, но у Путина уже 78%, это уже гегемонистическая такая цифра.

Да, уже падает уже.

Нет, это я говорю на выборах, на выборах была.

На выборах да.

И, соответственно, систематизм репрессий. Но надо сказать, что до последнего времени репрессии были очень аккуратными. Репрессии были аккуратными, не очень, а достаточно аккуратными, в том смысле, что фактически политических заключенных было немного. Хотя как бы такое нагнетение, то есть были фактические репрессии, и репрессивность режима. Вот репрессивность режима быстро росла. Репрессивность режима это значило что, что мы видели, как возникают дела по каким-то дурацким поводам, какие-то нелепые, и они прямо доходят до суда, их невозможно остановить, хотя они совершенно нелепые. Это совершенно не нелепость, а это такие вот дурацкие дела, которые как бы катится…

Маховик.

Маховик, и никто с ним ничего не может сделать, они очень важны с точки зрения демонстрации, как бы власть демонстрировала, что она может применить репрессии, и ей не страшно никакое общественное противодействие. При этом фактически она применяла репрессии довольно избирательно и немного. Поэтому мы в тех цифрах, которые я называл, которые «Мемориал» фиксирует, там, как вы вот слышали, примерно по 50 человек в год было, до последнего времени. Сейчас есть ощущение, что эта репрессивная машина, она начала раскручиваться, вот буквально последние полтора года, что мы видим рост дел политических.

Мы видим очень отвратительную тенденцию, а именно то, что с ФСБ, это фабрикация дел, и это новая история, потому что они не прессуют кого-то, а им нужно показать вот эту вот деятельность свою, нужно ее масштабы расширить, и они «подсадные утки» используют, это совершеннейший какой-то уже сталинизм, «подсадные утки». Это вполне уже похоже на такой ранний сталинизм, на рубеже двадцатых-тридцатых годов, первые процессы показательные, они тоже были, такая фабрикация процессов, и они демонстрируются как кейсы. А эти кейсы провоцируют изменение репрессивной политики, ужесточение, расширение статей, упрощение процедуры и все прочее — «Вы видите, что делается?».

Поэтому очень беспокоит, и очень нужно пристальное внимание именно к деятельности ФСБ сейчас, деятельности ФСБ как на террористическом направлении, так и вот на этом экстремистском, потому что видно, что они, в отличие от МВД и Следственного комитета, они вообще находятся вне зоны какого бы то ни было контроля, прокурорского, какого-то правового контроля, это совершенно закрытая вещь в себе. И они заняты фабрикацией, и это очень опасная тенденция, она будет самораскручиваться, если это не станет понятно, что так нельзя.

Кирилл, это, конечно, смешно, что мы, снова-здорово, произносим эти слова — гибридный режим, гегемонистический режим, мы действительно в этой студии это много раз обсуждали. Я все пытаюсь просто выкрутить, вот действительно есть эта цепочка событий, когда одно провоцирует другое, показательный кейс, выставленный на всеобщее обозрение, провоцирует дальнейшее развитие событий. Но действительно, в нулевых годах была система — залить баблом и договориться таким образом. Что случилось, все-таки если называть действительно какую-то конкретную зацепку? Перестало хватать денег на то, чтобы договариваться? Что произошло? Вот где эта точка сбоя, после которой вот этот гибридный режим переходит в то, что мы имеем сейчас? Бюджет профицитный вроде…

Это интересный вопрос и предмет долгого обсуждения, потому что здесь нет такой ясной картины. У него есть несколько факторов, которые один другого подталкивают. Там был момент испуга, был момент испуга и момент некоторой такой нестабильности режима в 2011-2012 году, как мы помним, после которого было принято решение о резком ужесточении. Тогда еще проблемы денег не было, но решение было принято, и когда началось ужесточение режима, то это ведет к некоторой поляризации в обществе, которая сама по себе является еще большим вызовом. Вы решили ужесточить режим, но вы получили и поляризацию в элитах, и поляризацию в населении, это одна линия.

Вторая линия, я бы даже связывал ее не столько с нефтью, сколько с проблемами, с внутренними проблемами управленческими режима, потому что режим накапливает неэффективность. Во-первых, есть несменяемый лидер, который очень давно сидит, и здесь накапливаются неэффективности. Во-вторых, есть некоторая стратегия экономическая, которая, в частности, была связана с резким расширением присутствия государства в экономике, со всеми этими госкорпорациями, которые продолжают расширяться. И они тоже накапливают довольно много, и банковской системы, огосударствленной фактически, она тоже накапливает неэффективности, которые нужно как-то покрывать.

И это тоже такую создает нервозность, подталкивает к тому, чтобы эти группы, которые захватили огромные ресурсы и не умеют ими эффективно управлять, они должны как-то, чем-то эту неэффективность оправдывать, как-то легитимизировать, чем-то прикрывать. И вот конфликт с Западом и ужесточение режима, это хорошие способы, чтобы эту неэффективность управленческую компенсировать, как бы ее скрывать, ее компенсировать. А дальше начинается конфликт с Западом, доступ к деньгам очень сокращается, ну и еще один мотив, почему режим начинает нервничать.

Ну и наконец, последнее, это необходимо будет сейчас опять-таки решать эту конституционную проблему 2024 года, и тоже здесь нарастает напряжение. То есть как бы общее старение режима, его законсервированность, старение, его испуг 2011-2012 года, плюс старение и проблемы накапливающейся неэффективности — вот это главные, на мой взгляд, мотивы, почему он вынужден трансформироваться в эту сторону.

Но есть еще причина пугаться. Действительно, падают рейтинги, все уже про это заговорили. Все заговорили про то, что крымская эйфория спадает, этот наркотик перестает действовать, это действительно абсолютно общее место. Сейчас действительно заговорили про возможную перезагрузку, про то, что сейчас можно сделать. Александр Морозов написал, что есть три примерно варианта, который не то что даже будет какой-то один выбран, что они все три будут играть: что Кириенко будет конкурс молодых лидеров какой-то устраивать; что будет милитаризация, и здесь, значит, Шойгу будет как-то в этом смысле вновь актуализирован; и какая-то партийная реформа, с реанимацией Миронова-Турчака, с каким-то заигрыванием со «Справедливой Россией» и так далее. Как с вашей точки зрения, что из этого сработает-не сработает, будет-не будет?

Здесь действительно несколько тем, и их хорошо бы разделить, эти темы. Я бы вот сейчас остановился на этой теме перезагрузки партийной системы, и вот такого левого запроса, о котором писали, основываясь на социологических опросах, писали многие СМИ последнюю как раз неделю. Вот некоторый новый тур политического планирования и всяких вот этих размышлений, безусловно, дали сентябрьские выборы, которые мы, по-моему, даже здесь уже обсуждали. Мне кажется, я был тут, не помню, в общем. Сентябрьские выборы, имеются в виду региональные выборы, которые стали очень мощным политическим событием, очень серьезным политическим событием, и которые продемонстрировали несколько вещей.

Я бы даже сейчас не столько сосредоточился на рейтингах Путина и на пенсионной реформе, которая вызвала падение и такой всплеск недоверия некоторый к Путину, на мой взгляд, очень слабый, удивительно. По-моему, в Кремле тоже удивились, что он был такой слабый. Там, насколько я понимаю, были заготовки по гораздо большему отступлению в пенсионной реформе, но они не понадобились, потому что никакого сопротивления не было, все съели. Они были слабые, но как, «ложечки нашлись, но осадочек остался». И вот этот осадочек, он безусловно остался, и проявил себя на выборах региональных. Причем там, на этих региональных выборах, проявили себя две темы. С одной стороны, вот эта вот волна недовольства пенсионной реформой и такое ощущение обманутости со стороны избирателя, который был в принципе лоялен к власти. Это одна сторона. А вторая сторона — это чрезвычайно жесткая политика центра в отношении регионов и региональных элит, которых совершенно в последние годы просто топчут ногами всюду, просто Кремль говорит, что он будет делать все что угодно, и ему вообще никто не указ.

И вот эти две темы, когда они сложились вместе, стало ясно, что это довольно большой вызов потенциально, и на выборах мы его видели. На выборах произошло две вещи, две очень неприятные вещи. Самая главная и неприятная вещь была с выборами губернаторов. И была она даже не в том, что их не выбрали, а в том, что когда в первом туре эти губернаторы не сумели избраться, при этом они шли хорошо, им не хватало немного как будто бы, когда люди видели, что они в первом туре не избрались, и был второй тур, то во второй тур приходили те, кто не ходил на первый тур, и сносили губернаторов напрочь. Они проигрывали вдвое совершенно неизвестному, не то что неизвестному, но несерьезной фигуре, 60% получала эта фигура, а 30% у инкумбента. И невозможно было сфальсифицировать это, потому что уже такое внимание, и потому что растет явка, и очень трудно на растущей явке протестной что-то фальсифицировать. Это было очень неприятно.

Но вторая вещь неприятная, которая тоже себя проявила на выборах, стало ясно, что «Единой России» в общем нету. Это не партия, которая является опорой режима, а это такой дурной актив, плохой актив режима, проблемный актив, который все время вызывает траблы всякие. И стало ясно, что в регионах было устроено примерно так голосование, что на выборы не ходит основная часть населения, пока они не увидят, что можно снести власть, прийти на второй тур и снести власть, они не ходят на выборы. А ходит кто? Ходят там примерно 5% людей, от всех избирателей, 5% людей, которые поддерживают власть, 5% людей, которых заставляют идти на выборы, всякие бюджетники, их принуждают идти на выборы, и еще примерно 6% коммунистов и 4% жириновцев. Это от всех. И вот эти примерно 20%, между ними разыгрывается игра.

Вот когда пошел негатив от пенсионной реформы, то эти 10% от общего числа избирателей, которых «Единая Россия» более-менее, они ходили голосовали за нее, они начали таять или переходить к коммунистам и ЛДПРовцам. И выяснилось, что «Единая Россия» 50% не может набрать практически нигде, она только при очень больших фальсификациях набирает 50%, а так она даже не может набрать и простое большинство. Как известно, в трех регионах «Единая Россия» не смогла набрать большинство, но на самом деле, если посмотреть на фальсификации, то ясно, что количество этих регионов увеличивается до семи-восьми, если понизить фальсификации. И в принципе, этой партии нету, а надуваются две другие партии.

В Кремле начинают думать, что делать, и тут возникает эта тема левого запроса. Левый запрос растет, безусловно, но это совершенно не помогает Кремлю, потому что носители левого запроса, вот того, о котором говорит социология, это те, кто были раньше лояльны «Единой России». Поэтому они не могут создать левую партию, управляемую, потому что с чем они, собственно говоря, могут остаться, вот при этой левой партии. Это все уйдет провинциальный обыватель «Единой России», который был более-менее ей лоялен, он пойдет в эту левую партию, умеренно левую партию. Но при этом есть еще вот тот избиратель, который совсем в этом во всем не участвует, только приходит сносить на второй тур, но ему нужны другого типа партии. И собственно говоря, чтобы укрепить базу режима, нужно взаимодействовать с ним, но именно этого не хочет и не может Кремль делать. Поэтому в принципе пока эта ситуация достаточно тупиковая, и никакой новой левой партии не будет, потому что она может быть только на месте «Единой России».

Спасибо огромное, Кирилл. Ничего не понятно, что будет дальше, куда денется «Единая Россия», и почему вообще, и что станется с КПРФ и ЛДПР, которые, вообще-то, в гроб сходя, нас благословляют немножко. Дай бог всем здоровья при этом. Но об этом мы поговорим в следующий раз, я очень надеюсь, что мы скоро увидимся. Дорогие друзья, это была программа «Политика. Прямая линия», политолог Кирилл Рогов был у нас в гостях. И мы увидимся с вами ровно через неделю в этой программе. Счастливо, оставайтесь на Дожде.