Страшная правда о революции: чего боятся и либералы, и Путин

Именно в 1937 году, страшном и кровавом, на постаменте этого памятника выбили строчку «В мой жестокий век восславил я Свободу». Людей сажали или расстреливали за выдуманные покушения на товарища Сталина, а в школьных учебниках истории глава об убийстве Александра II называлась «Охота на венценосного зверя» и об убийстве главы государства там было написано вполне восторженно. Сотни тысяч ни в чем не виноватых людей отправлялись в лагеря, а на улице Поварской в специально построенном здании, шедевре братьев Весниных (сейчас там Театр киноактера) торжественно открывался Центральный дом каторги и ссылки — власть одной рукой отправляла своих граждан в лагерный ад, а другой романтизировала тюрьму, прославляя тех, кто в ней отсидел при царе за гораздо большие прегрешения, чем те, за которые сажали при Сталине.

До позднесоветских лет самые одиозные черты советского революционного культа не дожили, но государство продолжало пропагандировать революционную романтику. Был не только культ большевиков, но и декабристов, и народовольцев, и участников противостояния 1905 года, и когда эту государственную мифологию сопоставляешь с реальной практикой, можно сойти с ума. В Новочеркасске советская власть давила танками людей за то, что они потребовали не снижать им зарплату и не повышать цены на мясо, — чистый 1905 год. Замполит Саблин на противолодочном корабле «Сторожевой» поднял мятеж и повел корабль на Ленинград, чтобы выступить с антикоммунистическим воззванием, — чистый лейтенант Шмидт. Арестованные диссиденты часто вели себя на судах, как Вера Засулич, бросая в лицо судьям самые гневные слова. Ни о Новочеркасске, ни о Саблине, ни о диссидентах советская пресса, конечно, ничего не рассказывала.

Считается, что советская власть боялась правды и не хотела смущать народ, но мне кажется, дело не в правде, а в таком инстинкте, естественном желании советских цензоров избежать шизофрении, потому что или ты обоих, Саблина и Шмидта, считаешь героями, или ты обоих считаешь преступниками. Кстати, этим противоречием активно пользовались фрондирующие литераторы-шестидесятники — и Василий Аксенов, и Владимир Войнович, и Юрий Трифонов, и Анатолий Гладилин и много кто еще были авторами книжной серии «Пламенные революционеры», очень важной серии с точки зрения советской антисоветской культуры. Воспевая бунтовщиков времен царизма, они воспевали антитираническое сопротивление как таковое, и даже сейчас, например, роман Трифонова «Нетерпение» из этой серии читается как очень сильное высказывание против диктатуры вообще, то есть и против советской диктатуры тоже, и даже в первую очередь против нее. А вспомните фильм Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово» — даже сейчас понятно, почему шеф КГБ Юрий Андропов так болезненно отнесся к этому кино, высмеивавшему тайную полицию. Просто потому, что Олег Басилашвили в этом фильме играет царского сатрапа, а, скажем, в сериале «Противостояние» по Юлиану Семенову он же играет советского силовика. И на самом деле это одна и та же роль.

Путинская Россия, которую все почему-то сравнивают с Советским Союзом, лишена этого противоречия. Революционеров у нас не воспевают, нет ни культа декабристов, ни культа народовольцев, ни культа большевиков. Но это уже другой парадокс — наследники Дзержинского и того же Андропова считают себя наследниками всех царей и князей, и князь Владимир заново канонизирован в путинской России как первый прачекист. «Что случилось с идолом Перуна? — Он утонул». В российском Минфине есть такое подразделение — Гохран, отвечающее за хранение золота и прочих вечных ценностей, но что такое Гохран исторически? Это буквально ленинский общак, такая кладовка, в которую большевики складывали награбленное золото и бриллианты. Есть много колоритных мемуаров на этот счет, и вообще-то удивительно, что настолько одиозное ведомство до сих пор существует в России под тем же, что и при Ленине, названием.

Накануне путинского послания Федеральному собранию в прессе, в том числе на Дожде, были утечки из Кремля, что Путин собирается уделить в своей речи внимание столетию революции 1917 года. Предсказание сбылось, Путин о юбилее сказал, но коротко и сквозь зубы, и понятно почему — потому что нечего ему сказать об этой революции. Осудить — значит вступить в противоречие с собственным советским воспитанием, воспеть — значит признать за народом право на революцию в будущем. Куда ни кинь, всюду клин. Вероятно, само столетие так и будут отмечать — обходя острые углы и избегая любого содержательного разговора.

Для многих из нас, и для меня в том числе, единственный революционный опыт в жизни — это Болотная пятилетней давности. На днях будет пять лет с того дня, как на первый митинг, еще на Чистых прудах вышло несколько тысяч человек, и с этого началось протестное движение той зимы. О неудачах Болотной в эти годы сказано было много, повторяться не хочется, но если в самом общем виде, то мы не справились, не хватило ни опыта, ни смелости, ни ума. И даже если подходить к тем протестам формально, оценивая их лозунги, то провал был предопределен еще в тот момент, когда все согласились с лозунгом честных выборов, не ставящим под сомнение саму систему. По сути это был лоялистский лозунг, и Болотная, какой бы антипутинской она ни была, оказалась сугубо лоялистским выступлением, направленным не на слом системы, а на ее улучшение и совершенствование, которое в каком-то смысле и произошло. И в этом смысле, мне кажется, мы очень похожи на Путина, который боится содержательного разговора о 1917 годе — мы тоже боимся всерьез говорить о Болотной и в лучшем случае прячемся за спор о том, стоило ли идти на площадь Революции, хотя более важно другое — чего мы тогда хотели добиться и как далеко были готовы в этом желании дойти. Моя версия — ничего не хотели и ни к чему не были готовы, и все позднейшие, довольно бесславные, приключения нашей оппозиции об этом свидетельствуют.

Очень интересное письмо написал, может быть, самый трагический российский политзаключенный публицист Борис Стомахин; он отбывает уже второй срок по 282-й статье, осужден за тексты, которые он писал, и так получилось, что в промежутке между своими тюремными сроками он успел побывать на Болотной. Сейчас он пишет Алексею Гаскарову, другому политзаключенному, уже бывшему, только что вышедшему из колонии по Болотному делу. Гаскаров дал интервью, в котором говорит о теории малых дел, о гражданских правах и том, что нужно быть готовыми к переменам и избегать лобовых столкновений с системой, Стомахин отвечает ему, что система понимает только грубую силу, и что надо противостоять ей именно лоб в лоб, стараясь стать сильнее ее. «Примите озверин, кот Леопольд», — пишет Стомахин Гаскарову, и там вообще очень интересное письмо, я не уверен, что его законно цитировать, но всех желающих отправляю за ним в интернет. Чему, мне кажется, нас учит эта дискуссия — тому, что семнадцатый год ближе, чем может показаться. До него осталось меньше месяца и, как пелось в песне, нам столетья не преграда. Когда мы выясним свои отношения с нынешней системой, ответы на все исторические вопросы о русской революции придут сами собой.

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.