Кашин и игры в ретро: Монеточка «закрывает» эпоху, Путин — русское одиночество, а НКВД, по-прежнему, всех

У меня среди самых сильных впечатлений телезрительской юности — весна 2000 года и программа Сергея Доренко, та самая, в которой незадолго до этого был сустав Примакова, и в которой чуть позже, через несколько месяцев, будет спор с Путиным про «Курск» — вот между Примаковым и «Курском» в этой образцовой, классической передаче про политику был даже не неожиданный, а невозможный гость, Земфира, у которой тогда вышел второй альбом, и которая именно тогда, в первые месяцы новой эпохи стала ее важнейшим символом, и факт этого превращения, собственно, и зафиксировало ее появление у Доренко, и если мы помним это спустя почти двадцать лет, значит, это было не зря, и имело значение.
Я догадываюсь, что, когда я берусь рассуждать о певице Монеточке, это должно раздражать и музыкальных критиков, и молодежь, у которой наверняка совсем другие кумиры, но тут речь не о том, что я вторгаюсь на их территорию, а в том, что, наоборот, певица вторглась на мою; поверьте, чтобы я сейчас просто послушал какой-то новый альбом нового отечественного артиста, должно произойти что-то невероятное, и хотя понятно, что это так себе информационный повод — Кашин послушал Монеточку, — но из таких поводов и складываются феномены. Сравнивать Монеточку с ранней Земфирой — это уже штамп, и я тоже только что их сравнил, и мне за это неловко, но тут даже речь не о том, можно ли их сравнивать. Важнее то, что их хочется сравнивать, и хочется, именно хочется, чтобы альбом «Раскраски для взрослых» оказался для нашего времени тем, чем для рубежа двух прошлых эпох оказались альбомы «Земфира» и «Прости меня, моя любовь». Это не музыкальная критика, а политическая и социальная, и хотя это звучит примерно так же, как спор о яйце и курице, но я всерьез верю, что бывает какая-то смыслообразующая поп-музыка, которая выстреливает не потому, что музыкант как-то особо талантлив, а потому, что у общества есть потребность в новом голосе. И кроме Земфиры у меня есть еще одно, более спорное сравнение — я помню, как появился Стас Михайлов, то есть я помню, и это записано у меня в ЖЖ за 2007 год, как я впервые услышал его по радио и понял, что это не просто очередной певец, а голос нового времени, потому что именно тогда, в конце нулевых, общество приобрело очередной новый вид, и если в начале того десятилетия хозяином жизни можно было считать олигарха с непонятным происхождением капитала, то к концу нулевых это место занял чиновник или силовик с вот таким крестом на груди, и эта смена образа эпохи нуждалась в смене голоса, и таким новым голосом стал Стас Михайлов. И если у нас есть возможность сделать по поводу Монеточки самосбывающийся прогноз, то его нужно сделать, потому что перемен хочется, а нового времени без нового голоса не бывает. Может быть, это звучит слишком путано, но я в такие вещи верю всерьез, и уже неделю не выпускаю альбом Монеточки из ушей. Это можно считать карго-культом, попыткой вернуть себе свой 1999 год, но всякое бывает. И еще важный момент. Двадцать лет назад я, конечно, тоже слушал Земфиру, все мои ровесники ее слушали, но символом эпохи она стала не из-за нас, а как раз из за людей поколения Доренко или Эрнста, которые ее услышали. И здесь, я думаю, принцип будет — если будет, — именно таким же. О Монеточке как возможной точке сборки новой идентичности, общественной или даже национальной, я написал для издания Republic.

Культурные феномены всегда привязаны к развитию общества. Современникам казался эпатажным слоган «Певица, которую ждали», сопровождавший дебют Валерии, и даже если той самой певицей оказалась не она, слоган был убийственно точным – Россия начала девяностых действительно ждала новых голосов, потому что прежняя иерархия с Пугачевой во главе сломалась вместе с советской системой. Но и Пугачева в семидесятые была «певицей, которую ждали» – советское массовое общество стремительно обуржуазивалось и нуждалось в собственном голосе, которым и стала исполнительница песни «Арлекино». Феномен невозможен без социальной базы. У Пугачевой это было новое советское мещанство, у Земфиры – те, применительно к кому не прижилось определение «новейшие русские» (то есть более цивилизованные люди, пришедшие на смену «новым русским» в малиновых – или земляничных, как у Монеточки, – пиджаках), у Стаса Михайлова – сентиментальные государственники, и, очевидно, Монеточка тоже должна представлять кого-то, кого десять лет назад еще не существовало как влиятельной социальной группы, а теперь эта группа существует. Как ее описать? В самом общем виде: люди, прожившие всю жизнь при Путине; люди, воспитанные социальными сетями; люди, чьи культурные и социальные потребности так или иначе выходят за пределы того, что могло им дать предыдущее десятилетие. Очередные «новейшие русские», отделенные от предшественников не столько политическими, сколько эстетическими разногласиями, с одинаковым равнодушием оставляющие в прошлом и телеведущего Соловьева, и Навального, и вообще все и всех, что символизировало уходящее десятилетие. Люди будущего, о котором сейчас приятно думать с оптимизмом, но которое, когда оно наступит, окажется ничем не лучше нашего настоящего.

Про Брежнева был классический анекдот, когда человек видит его на телеэкране, крутит ручку телевизора — пультов тогда не было, — на втором канале тоже Брежнев, и на третьем Брежнев, а на четвертом какой-то чекист или сам Брежнев грозит зрителю пальцем — «Я тебе попереключаю». Я думаю, не я один вспоминаю эту историю, когда случается очередная «прямая линия» Путина, но было бы нечестно механически заменять Брежнева на Путина в этом анекдоте. Брежнев по телевизору — это самое унылое и скучное, что советская власть могла предложить своему телезрителю. Люди тогда больше любили хоккей, сериал про Штирлица и «Кабачок 13 стульев», и никому не пришло бы в голову замирать у экрана во время очередной брежневской речи, а потом растаскивать ее на цитаты, спрашивать знакомых — а ты видел, а ты слышал?

А у телевизионного Путина совсем другая природа, Путин венчает собой всю индустрию телевизионных жанров и форматов, он главный ведущий, главный шоумен, он как политическая фигура, в общем, сам был создан именно телевидением, и это какое-то запредельное воплощение той медиакратии, которая у нас есть. Где грань между политическим событием и медийным форматом, сказать сложно, и, по большому счету, само обсуждение телевизионного Путина всегда будет подыгрыванием ему, даже если вы над ним смеетесь или ругаете его. Я уже много лет пишу о российской политике, каждый год почему-то хочется избегать содержательного обсуждения «прямой линии», но знаете, «я не смотрю Путина» — это тоже такой слишком дискредитировавший себя жанр, который, как мы понимаем, чаще всего описывается известной цитатой из «Обыкновенного чуда», когда принцесса скакала за ним три дня, чтобы сказать, как он ей безразличен. Или, как сейчас говорят, если бы мне платили каждый раз, когда я думаю о Путине — ну и так далее.

То есть я стараюсь не писать о телевизионном Путине, но скорее потому, что его слишком давно показывают, и я уже написал о нем все, что хотел. Про брежневский анекдот, кстати, у меня тоже было в одной из тематических колонок в прошлые годы. И сегодня я хочу вспомнить свою первую колонку на эту тему, это 2004 год, четырнадцать лет назад, «прямая линия» тогда была всего лишь четвертая, и вообще ходили слухи о том, что ее больше не будет, формат не прижился. Но уже тогда можно было говорить о «прямой линии» как о ключевой традиции эпохи и даже делиться какими-то воспоминаниями, с ней связанными. Прошу прощения за эти игры в ретро, но вот вам моя колонка 2004 года из несуществующего уже «Русского журнала».

Праздники отменяют, льготы отменяют, Чебурашку ни с того ни с сего делают олимпийским символом, День Победы начинают отмечать 8 мая и так далее. На этом фоне отмена традиционной (она стала бы четвертой) виртуальной встречи с народом смотрелась бы очень логично.

Традиции — это всегда хорошо. Помните, как в «Калине красной» «бом-бом» в «Вечернем звоне» пели исключительно те, кто готовится к освобождению: «Это наша традиция, и мы ее храним»? За годы путинского президентства у нас появилось мало традиций; прямая линия с народом — одна из немногих прижившихся. Каждый год в декабре на улицах крупных городов вешают большие плазменные экраны, около полудня на них появляется президент на фоне бело-сине-красных пятен (тоже традиция) вместе с телеведущими Екатериной Андреевой и Сергеем Брилевым, еще один корреспондент сидит в специальном колл-центре и принимает звонки от телезрителей, миллионы звонков. Как нагляднее продемонстрировать единство власти и народа? Только миллионами звонков и телеграмм (телеграммы, кажется, тоже были, и еще электронные письма, сотни тысяч писем). Хронометраж прямой линии — два, что ли, часа, и вот — сложно объяснить словами — на эти два часа зритель погружается в абсолютную уверенность, что весь мир вращается вокруг бело-сине-красной студии с президентом и ведущими двух главных телепередач.

Вслед за старой Госдумой и старыми (в смысле — всенародно избираемыми) губернаторами, вслед за Седьмым ноября и Днем конституции, вслед за бесплатным проездом для чернобыльцев и телепередачей «Намедни» в прошлое уходит еще одна, эксклюзивная путинская традиция: прямые линии с нелепыми подставными людьми из народа, показушными вопросами о щенках лабрадора Кони и фирменных блюдах Людмилы Путиной, Екатериной Андреевой и Сергеем Брилевым и прочими хоть и малосимпатичными, но родными приметами российского декабря. Надеюсь, прямая линия в этом году все-таки будет. 

Ну и такая несправедливо «не топовая» тема — «Новое величие», я думаю, не все вообще знают, что это такое. Самая, наверное, безумная история, когда в компании молодых людей, разговаривающих о политике, появляется новый человек, предлагает создать организацию, пишет ее устав, а потом оказывается, что это не просто молодой человек, а оперативник, ну и всех сажают по делу об экстремистском сообществе.

Я люблю читать архивные сборники о советском времени — за последние тридцать лет их издали огромное количество, и это все безумно интересно, и есть такой отдельный жанр, который, наверное, похож на то, что сейчас называют социологией ФСО — мониторинг общественного мнения силами НКВД, когда ради справочки в одну страничку, где написано о настроениях рабочих в блокадном Ленинграде или колхозников где-нибудь на Дону, работают десятки и сотни осведомителей, и болтовня множества людей превращается в оперативный материал, пригодный и для принятия политических решений, и для репрессивных расправ.

Сюжеты типа «Нового величия» шокируют именно тем, что за десятилетия не меняется ничего, и весь набор советов, которые приходят сейчас в голову — не разговаривайте о политике с незнакомцами, знайте наизусть профильные статьи Уголовного кодекса, имейте представление о том, как вести себя на допросе, — это уместно в 2018 году, и было уместно сорок, шестьдесят или восемьдесят лет назад. Это самое отвратительное, конечно.

О деле «Нового величия» — моя колонка для Republic.

Очевидно, что дело «Нового величия» — это один из множества эпизодов всероссийской зачистки сторонников Мальцева, и исключительным этот эпизод делает молодость всех его участников (от строчки «год рождения 2000» в уголовном деле пока еще не получается не вздрагивать) и избыточная роль внедренных оперативников в создании организации — устав и программу, фактически списанные с решения Верховного суда, перечисляющего признаки экстремистского сообщества, писал оперативник, на показаниях которого выстроено все обвинение, анонимный боец Росгвардии, продававший подросткам военную форму, также выступает свидетелем обвинения, разговоры в кафе записывал сотрудник уголовного розыска, также выдававший себя за революционера. В каком-то смысле это похоже на историю с покушением на Аркадия Бабченко, когда работающий на СБУ организатор нанимает работающего на СБУ киллера, и все это почему-то называется российским следом. По-хорошему, преследования за создание «Нового величия» заслуживают именно оперативники, которые не учли, что в настоящем экстремистском сообществе должен быть хотя бы один не связанный с ними экстремист, а тут — оперативник вербует оперативника, а виноваты почему-то подростки.

Подростки действительно виноваты, но ровно в той мере, в какой может быть виноват человек, не моющий руки перед едой. Силовики оказались вообще никак не ограничены в конструировании любых заговоров для последующего их раскрытия и превращения в приговоры. Это та особенность современной России, учитывать которую необходимо вне зависимости от того, возмущает она вас или нет.