«Абсолютное впечатление точки невозврата»: Анна Наринская об аресте Серебренникова, своем задержании и творчестве Бастрыкина

Лобков: К нам присоединяется литературный критик Анна Наринская, которую, кстати, в среду задерживала полиция на стихийном митинге протеста против ареста, домашнего ареста, Кирилла Серебренникова. Расскажи, Аня, а почему тебя задержали? Ты тоже пела «Мы ждем перемен»?

Наринская: Я пела, хотя у меня нет никакого слуха совершенно, поэтому я скажу честно, что я орала.

Лобков: Это было заметно, как ты там пела.

Наринская: Нет, там вообще все были… там было очень смешно, потому что перед тем, как все сказали, вот сейчас его поведут, и давайте запоем. Я была внутри, была внутри суда. Не снаружи, не на улице, где все стояли, а я пришла заранее, потому что мы с Кириллом знакомы, и я хотела ему помахать рукой, когда его поведут, и мне было важно войти внутрь. В общем, мы были внутри. И там были еще многие его знакомые, и, говорят, давайте петь «Перемен требуют наши сердца». И все вдруг поняли, что никто не знает слов. Все так: «Споем “Перемен”»! И все так — а как там, а чего требуют, а какие глаза… значит, быстро нашли текст.

Но там рядом со мной стояла девушка, которая стала падать в обморок. И вот за это, притом надо сказать, что милиция… Там в основном это охраняла служба приставов, они вели себя очень сдержанно, были невероятно вежливы. В общем, это никак не похоже, а я такой, «ходитель» по всяким этим судам и так далее, дело «Болотников», дело Pussy Riot, здесь было гораздо нежнее все.

Вот эта девушка стала падать в обморок, ее подхватили, и я говорю: «Вы, наверное, хотите ей вызвать “скорую помощь”»? На что мне говорят: «Нет, мы ее задерживаем за неподобающее поведение». «Неподобающее» значит падание в обморок. Тут я сказала, что нет, это запрещено, а дальше было, конечно, анекдотично, потому что этот пристав мне говорит — уходите. Я говорю: «Нет, я не уйду, я не дам девушке пропасть». Он говорит: «Вы отказываетесь покидать здание суда? Повторите, вы отказываетесь покидать здание суда?». Я говорю: «Да, я отказываюсь». И он говорит: «А, ну тогда это неповиновение при исполнении, пройдемте, уважаемая». То есть он меня развел просто, как…

Лобков: Долго просидела?

Наринская: Да нет. В суде была страшная жара, а у них в комнатке был кондиционер, и полтора часа я всего просидела. В общем, нет, это все было абсолютно не страшно, относительно того беспрецедентного ужаса, который как раз происходил внутри Басманного суда. Я очень тяжело переживаю то, что происходит с «Седьмой студией», конкретно с Кириллом Серебренниковым и со всеми остальными. Знаете, вот мы живем, и все время нам кажется, вот черта, вот пройдена какая-то черта, вот прошла черта такая, вот черта сякая. У меня сейчас абсолютное впечатление точки невозврата.

Лобков: Надо сказать, я сегодня, когда датировки всякие смотрел, обратил внимание на такую вещь забавную. В октябре 2003 года, а посадки начались с лета, с Платона Лебедева, это была прелюдия ко второму сроку. То есть президент был переизбран, процесс Ходорковского шел в Басманном суде. Сейчас президент будет переизбран, и, очевидно, будет процесс Серебренникова в Басманном суде. Через срок, в этой же клетке. Там его перенесли вроде, Басманный суд?

Наринская: Он на трех вокзалах теперь, да.

Лобков: Получается, что к каждому сроку подбирается свой какой-то заложник, что ли. Если в первом была задача запугать олигархов, чтобы они сидели, лапки скрючили, то сейчас, видимо, задача запугать оставшуюся вольницу, не уехавшую в Берлин окончательно.

Наринская: Да, бомонд. Может быть, хотя это ужасно, потому что, в общем, то, что случилось с Ходорковским, столько лет в настоящей страшной тюрьме, об этом…

Лобков: Лучше об этом не думать.

Наринская: Лучше об этом не думать. Но вообще, это звучало, это не моя собственная идея, что вот это рифмуется с борьбой с «дегенеративным искусством». Сейчас же, посмотрите, все люди, которые нашли лучшее время «прыгнуть» на Серебренникова и сказать, какой он был плохой, неудачный, плохой режиссер и все, то все совершенно, режиссер Меньшов, Михалков, режиссер Бояков, все они говорят — на сцене «Гоголь-центра» была педофилия, был мат, и бесконечное перечисление, было мужеложство и прочие совершенно ужасные вещи прославлялись на этой сцене. То есть это действительно рифмуется с началом борьбы с «дегенеративным искусством», что вот была такая точка растления нашего прекрасного общества.

Лобков: А естественно, в рифму, как такая спонтанная драматургия, а в рифму нам поставят настоящее искусство, Михаила Тимофеевича Калашникова, который будет прикладом автомата опираться на земной шар. Он будет золотого цвета, и он будет стоять так, что его объехать будет невозможно.

Наринская: Но я, главное, действительно, я не обманула, я была уверена, что это памятник киллеру Сильвестру, потому что он действительно выглядит киллером, он стоит с ружьем, у него еще какая-то тужурка, то ли ватник, то ли что это. Выяснилось, что это Калашников.

Лобков: Вот это искусство мы любим.

Наринская: Но это такой реализм. Это сугубо реализм, знаете.

Лобков: И там мы не замечаем, что государство уже в седьмой или в восьмой раз отдает подряды одному и тому же скульптору, Салавату Щербакову, который с одним и тем же лицом памятники лепит, в Александровском саду два…

Наринская: И, вероятно, он честно выигрывает тендеры.

Лобков: И честно выигрывает тендеры.

Наринская: И никогда нецелево не использует, у него, как он написал триста килограмм чугуна, буквально все их и использовал. Знаете ли, избирательность нашего так называемого правосудия, она даже недостойна отдельных ремарок.

Сагиева: А как вы думаете, что будет дальше происходить? Что можно сделать тем людям, которые пришли к суду? Вообще что-то можно сделать, какую-то акцию? Что-то может помочь, по вашим ощущениям?

Наринская: Понимаете, у нас же, во-первых, посмотрите что происходит. Ведь никакой консолидации вокруг, ни Серебренникова лично, ни даже дела «Седьмой студии», нет. Все это дело — это предмет бесконечной розни и споров, правильно ли, надо ли защищать Серебренникова отдельно, или их всех, и кто виноват, Серебренников или это бухгалтерша, или кто виноват… И вообще, зачем же мы защищаем этого режиссера в темных очках и кепочке, это «элитизм», надо защищать простой народ, какой-то. В общем, договориться никто не может.

Лобков: А главное, что Кремлю это абсолютно безразлично, потому что эта горстка, она и не ходила, а если она и ходила голосовать, то она голосовала как-нибудь… или бюллетень спрячет, или порвет, или котика там нарисует. То есть это все равно не электорат.

Сагиева: О том и речь. А зачем расправляться с теми, кто, по сути, полпроцента?

Наринская: Понимаете, это громкие полпроцента. Не нужно иметь… Вот это молчаливое большинство, оно бывает, как у Пушкина в «Борисе Годунове», когда оно страшное, и оно что-то значит, когда в конце народ безмолвствует, и это значит, Отрепьев приговорен. Или оно, наоборот, такое инертное, как у нас сейчас, и пока что вот эти все, стихи Гумилева, страшные есть мужики, что они откуда-то идут и сейчас все снесут, это не очень сбывается. Вот они все голосуют, или не голосуют, за них там кто-то пишет.

А эти полпроцента, они очень громкие. Они выступают, у них театр «Гоголь-центр», или у них режиссер Богомолов, или театр очень выделен в этом месте, это одно из самых таких сейчас активных, креативных протестных мест. Ну и кино там разное снимают, какой-нибудь Сигарев, что-то. То есть как бы шуму от них больше. И впечатление, что вообще много недовольства, потом выезжают на какой-нибудь фестиваль куда-нибудь, и вообще оказывается, в каком виде-то Россию показывают, безобразие.

Лобков: Вот у нас есть другой пример, тоже по совпадению. Ты просто единственный носитель этих священных текстов — стихи Александра Бастрыкина, скорее всего, Александра Бастрыкина, скажем так. По крайней мере там очень много совпадений.

Наринская: Человека, очень похожего на Александра Бастрыкина.

Лобков: «Когда поет Мирей Матье», да, мы выбрали сегодня для читки?

Сагиева: Да, мы выбрали для читки, и я даже репетировала.

Что если в жизни счастье есть,

То счастье лишь в любви.

Простим банальность общих мест,

Но это — се ля ви!

И посещая вновь Париж,

Свершая жизни круг,

Под музыку парижских крыш,

Я снова впал в недуг.

Недуг любви - болезнь души,

Но нет прекрасней ран.

О б знал знаток души,

Коварный Талейран.

Такого счастья только миг

Достаточно вполне.

Он так прекрасен и велик

Ведь есть Мирей Матье!

Лобков: То есть рифма…

Наринская: Во-первых, знаете, в современной поэзии рифма вещь необязательная.

Лобков: Необязательная. Но должно же быть хоть что-то.

Наринская: Здесь чувства, чувства есть, с чувством человек написал.

Лобков: Ну, человек с чувством, вот он с чувством… А вот зачем это надо?

Наринская: Слушайте, во-первых, мы все знаем, это глубоко не первое. Андропов писал стихи, Лукьянов писал стихи.

Лобков: Улюкаев.

Наринская: Да, Улюкаев пишет. Да, но Улюкаев как-то немножко в другую сторону идет, но вообще что, Россия литературоцентричная страна, мы знаем. И тоже вот этим всем людям ничто… А Васильева вон танцует и поет. Я не знаю, делает ли что-нибудь Сердюков, тоже, может, какие-то пишет… или портреты, может, какие-то, или картины реалистические.

Лобков: Да, пописывает.

Наринская: Но со стихами, конкретно с литературой, конечно, это идет от того, что поэт в России больше, чем поэт, и слова очень важны.

Лобков: Особенно когда поэт возглавит комитет. Я вдруг, так сказать, в духе нашего героя говорю.

Наринская: Да, прекрасно. Но, скорее, у вас басня, а тут лиричные стихи. Ну вот кто, Андропов или Лукьянов, был поэт Осенев?

Лобков: Лукьянов.

Наринская: Лукьянов, да. Там же вообще невероятная лирика и какой-то Тютчев с Фетом…

Лобков: Кому такое божоле… Господом сотворено земле… что-то такое.

Наринская: В общем, что-то такое. Но кроме того, есть ведь такое ощущение силы слова, и вот это «прокляну»…

Лобков: Навального.

Наринская: И поэтому вот он пишет «Навального», и это одна рука, может быть, где-то выписывает Навальному приговор или какое-нибудь на него пишет, как это сейчас говорят, «на обыск», не наряд, а как это называется… Ордер! А другой — вот он такие строки вдохновенные.

Лобков: То есть образ дворянина, действительного статского советника или действительного тайного советника Гавриила Романовича Державина, который с одной стороны предлагает проект по устройству евреев в России, и воюет, и интригует, и вообще принадлежит к высшим, а с другой стороны — вот тот старик Державин, который пишет дивные совершенно стихи: «Я царь — я раб — я червь — я бог!».

Наринская: Да. Державин и даже Ломоносов, который куда более сервильный, как поэт, безусловно, и всякие его оды, но они гораздо более такие реально чиновничьи произведения, продуманные, как это. Ну, тогда это была традиция, и какой-нибудь Буало тоже так же писал, то есть все-таки это более было в ряду некого мирового опыта, скажем так, и оперы какие-нибудь, Люлли, они тоже все были при королях. То есть это не так смотрелось все-таки дурацки, именно дурацки, как это смотрится сейчас.

Но важно другое. Подождите, а в советское время? Ведь это наследует у нас наша прекрасная страна, она сейчас как-то прекрасно объединила вместе, что у нас два прекрасных, как бы не противоречащих друг другу прошлых, — монархическое и советское. И притом, что на самом деле одно из этих прошлых просто пришло и убило другое и залило его кровью, но в идеологии нашей эти два прошлых прекрасно уживаются. У нас мы и монархию любим, и вот из-за «Матильды» что у нас происходит, и советское прошлое мы очень, и Ивана Грозного ставим, и советское прошлое мы уважаем, и Сталина не замай…

Лобков: Аня, вот ты знаешь цеховую реакцию на арест Серебренникова. Скажи, пожалуйста, а вообще, люди боятся? Потому что многие же брали деньги у государства, правильно я понимаю? У него просто много было денег? Потому что он был популярен. И эти чиновники все ходили туда.

Наринская: Во-первых, у него, конечно, не совсем… Не больше, как кто-то совершенно отметил разумно. Сейчас, понимаешь, такое время, что даже не хочется имена называть. То есть я не знаю, если я начну сейчас перечислять других творческих работников, чьи контакты с государством и чьи государственные…, которые берут государственные деньги, что совершенно нормально, потому что вообще частный театр не такое уж частое дело, а как его обустроить в России, я вообще…

Лобков: Мы видели, что сделал Кехман с Малым оперным театром в Петербурге.

Наринская: Ну да. В общем, я даже не хочу все это обсуждать. Конечно, это повсеместная вещь, проекты совершенно разные. Причем, ведь дело не только в учреждениях, даже если ты, например, являясь частным человеком, делаешь какой-то проект, и вот ты выиграл грант, и ты… Вот я, я делала уже однажды выставку, я очень хочу сделать еще выставку, у меня есть несколько проектов, вот я получу грант. И я должна выходит…

На самом деле сложно представить, что я буду это делать совершенно одна, но предположим. Значит, я должна совершенно заранее точно знать, не говоря вообще о вот этой всей системе тендеров, потому что ситуация такая, что например, если я получаю государственные деньги, а я придумала некий проект, то мой проект выставляется на тендер, и я могу его не выиграть. То есть выиграет тот, который предложит сделать его дешевле. И то, что это я, может быть, двадцать лет думала про эту вещь, и ее… это ничего вообще не значит.

Лобков: А потом ты должна из федерального казначейства эти деньги вынуть каким-то образом.

Наринская: Да, и люди, конечно, как-то мухлюют, потому что весь этот закон устроен не просто несправедливо и тупо, он специально устроен, в этом моя полная уверенность, для того, чтобы его нарушали, и все были на крючке. У меня нет никакого сомнения, что он сделан специально для этого.

Лобков: Спасибо.