Что произошло с телом в 90-е?
Если мы говорим о телесности советского периода, мы каждый раз должны помнить, что советская культура почти во всех своих проявлениях была культурой двойных посылов, двойных сигналов. С одной стороны, официальная советская риторика относилась к телу советского человека, как любят говорить сегодня модные девочки, как к храму. Иными словами, тело советского человека принадлежало советской идеологии, принадлежало советскому макрокосму и должно было быть точно так же идеальным, как весь этот макрокосм; оно должно было быть здоровым, сильным, красивым, парадным, открытым и одновременно скромным, при этом — и тут начинается второй посыл — советский человек не должен был интересоваться своей телесностью и должен был относиться к ней примерно как греческий бог: понимать ее, осознавать ее красоту и культурное значение, но быть к ней в целом равнодушным, считая ее своим имманентным качеством как советского человека.
Реальность, естественно, была совершенно иной, отношения с телесностью в повседневном мире советского человека были крайне тяжелыми, несоответствие гигиенических призывов гигиеническим условиям — это отдельная больная тема, которую рассматривали не один раз, и рассматривали подробно. С другой стороны даже люди, которые по крайней мере большую часть года имели доступ к горячей воде и к гигиеническим средствам, постоянно переживали напоминания, что все, что идет дальше чистоты, некоторым образом грешно, любой интерес, помимо гигиенического, некоторым образом грешен.
Когда начал распадаться советский язык телесности и советский язык костюма, возникла сложнейшая ситуация. Он оказался в той новой визуальности, которая как раз установилась на Западе в 1990-е годы. Это была визуальность огромного медийного внимания, новых технических возможностей фото и видео. Бывший советский человек получил сигнал, что он все время на виду и что красота его тела, его внешнее соответствие канону предельно важны для его существования в новом мире.
В то же время он оказался без соответствующих навыков и без соответствующих ресурсов, и тут речь идет не только и не столько о дефиците, сколько о том, что мало кому было до красоты, когда нечего было есть в начале 1990-х. Мы получили травмированное старое поколение, которое просто не стало входить в этот мир. Мы видим его остатки. Мы получили среднее поколение, пережившее сильнейшую травму, связанную с собственным обликом и телом в 1990-е, и люди до сих пор говорят об этом периоде как об одновременно захватывающем и травматичном. Так говорят про страшный сон, проходящий в бешеном темпе и с некоторым истерическим весельем. И мы получили новое поколение, родившееся в перестройку и после перестройки, которое просто выросло в новых реалиях с новой телесностью и их главный конфликт — это сложности с предыдущими двумя поколениями, с родителями и с дедушками. В результате мы, как всегда, пытаемся разрубить сложный узел, в который завязались культурные традиции, семейные — понятно, что традиции телесности очень связаны с семейной традицией, — и тем новым миром, в котором мы пытаемся жить.
Что произошло с одеждой?