Кашин и тьма перед рассветом: что будет после Путина, кого копирует Навальный и почему у Мальцева начались проблемы

Постоянные зрители знают, что я довольно тщеславный человек, и нет на свете лучшего подарка моему тщеславию, да и вообще, я думаю, тщеславию любого журналиста, чем возможность быть автором газеты The New York Times — главной газеты человечества, эталонной газеты, которую сейчас, конечно, модно ругать с подачи Трампа, но ее величия это не отменяет.

В редакции The New York Times я впервые оказался пять лет назад — я тогда выиграл стипендию одного американского журналистского фонда, и этот фонд за ручку водил меня по разным редакциям в Нью Йорке и Вашингтоне. Не могу сказать, что протекция помогла — к людям, которых ко мне приводят за ручку, я и сам отношусь не очень хорошо, и, в общем, был уверен, что началом прекрасной дружбы мое знакомство с этой редакцией не станет. Мне тогда удалось опубликоваться там один раз с колонкой о Болотном деле, и после этого мы с The New York Times друг о друге благополучно забыли. Прошло несколько лет, в Америке вышла переведенная на английский моя художественная книжка, она попала в руки уже другому, молодому и незнакомому редактору мнений в этой газете, она ему понравилась, и прошлым летом он начал заказывать мне тексты — редко, но регулярно. Для меня печататься там, конечно, большая честь, а еще — интересный эксперимент, потому что я привык общаться с российским читателем, погруженным в наш контекст так же или примерно так же глубоко, как и я, а тут американская аудитория, и ей надо совсем другими словами рассказывать о том, почему в России обливают оппозиционеров зеленкой или почему Моторола стал звездой украинской войны. Я писал там о Мотороле, о зеленке, о путинских охранниках-губернаторах, но мне потребовался год, чтобы мои американские колонки заметили в России. На этой неделе у меня вышел текст об Алексее Навальном — там я повторяю то, что уже много писал по-русски. Что за последний год Навальный впервые в жизни превратился в бесспорного единоличного лидера оппозиции, который больше не нуждается в альянсах и союзниках, которые были у него раньше. Что лидерский стиль Навального — авторитарный. Что, как и Путин, Навальный избегает четкой идентификации по лево-правой шкале — он не левый и не правый, он хочет быть лидером для всех и наверняка когда-нибудь станет президентом. Я действительно это давно пишу по-русски, и, честно говоря, не ожидал такой скандальной реакции на мою американскую колонку в России. После ее публикации я узнал о себе, что это пиарщики Медведева размещают мои тексты в The New York Times за деньги, что я издеваюсь над сидящим в спецприемнике Навальным и что я обвиняю его в национализме. Последнее — какая-то особенная дикость, я ведь сам считаю себя русским националистом, и просто поэтому не могу никого обвинять в национализме — Навального действительно некоторые ультралибералы считают националистом, я об этом упоминаю, и дальше пишу, что на самом деле это неправда, он не левый и не правый. Ну а тезис о сходстве Навального с Путиным, который мне самому кажется не очень бесспорным, приобрел новые доказательства — это ведь такая очень путинская логика, что критиковать вождя могут только враги за деньги.

Я хорошо отношусь к Навальному, меня возмущают все репрессии в отношении его лично и его сторонников, меня возмущают заказные статьи против Навального, и я буду рад, если Навальный свергнет Путина и займет его место. Значит ли это, что я должен быть агитатором и играть на стороне «Партии прогресса»? Мне так не кажется, агитаторов у нас и без меня хватает, и я даже не уверен, что они будут рады, если я к ним присоединюсь. Извините, что я об этом так долго, просто действительно давно у меня не было таких скандальных колонок. Мой текст из The New York Times в переводе сайта «ИноСМИ».

Путин и Навальный не могут обойтись друг без друга, и их конфронтация каким-то образом трансформируется в состояние взаимозависимости, очевидный результат которой — копирование путинской модели лидерства антипутинской оппозицией. Путина можно критиковать за разрушение демократических институтов в России, за сосредоточение в своих руках всей государственной власти и за паралич гражданского общества. И по этой логике альтернативой Путину должна быть демократия.

Но здесь работает и другая логика. Согласно ей, Путин — просто плохой авторитарный лидер, неэффективно применяющий свою неограниченную власть, и если бы его сменил Навальный, то в России все пошло бы на лад, даже без демократии. Так было в конце прошлого века, когда Борис Ельцин стал олицетворением демократических надежд российского народа. Так происходит и сейчас, но у новых надежд другое конкретное имя: Алексей Навальный. Но это чревато появлением новой авторитарной модели после ухода Путина.

Я, как и многие, смеялся над Андреем Илларионовым, когда тот в своем блоге писал километровые посты с разоблачениями Ильи Яшина и других сторонников «чеченской» версии убийства Бориса Немцова. Когда Илларионов с секундомером повторял маршрут Яшина в ночь убийства и искал противоречия в комментариях Яшина, это выглядело какой-то совсем безумной паранойей — да, в общем, ей и являлось. Но вынесенный на этой неделе вердикт присяжных по делу об убийстве Немцова неожиданно корректирует оптику. Я понимаю, какие бесспорные поправки нужно было делать к официальному обвинению — поверить, что Заур Дадаев и его друзья были исполнителями убийства, в общем, несложно. Невозможно поверить, что заказчиком убийства был водитель Руслан Мухудинов. Но тут ведь тоже понятно, в чем дело — российское следствие и российский суд устроены так, что если заказчиком преступления выступает сколько-нибудь статусный чиновник, то его практически никогда не посадят на скамью подсудимых — скорее просто развалят дело. Мне этот принцип хорошо знаком. И я, как и многие, всегда понимал, что официальная версия убийства — это такой компромисс между сыщиками и политиками, компромисс мерзкий, но это лучше, чем если бы власть взялась покрывать убийц полностью.

Но суд и вердикт присяжных — это не та сфера, где уместны поправки и полутона. Здесь уже не может быть вот этого — лжи сорок процентов, правды шестьдесят процентов, здесь все взбалтывается и смешивается в однородную массу, и если в ней есть хоть капля лжи — а мы понимаем, что она есть как минимум в части про Мухудинова, — то правдой обвинение и приговор быть уже не может. И эти чеченские боевики признаны виновными не потому, что их вина доказана, а потому, что по их поводу есть политическое решение. И вот как к этому относиться?

Я много об этом думаю, и ответа у меня нет. Оказывается, это очень трудно — жить в реальности, где нет настоящего следствия и настоящего суда. Здесь никто не может выдать окончательную бумажку, в которой была бы зафиксирована истина, поэтому приходится истину нащупывать в самых общих чертах, на уровне «верю-не верю». Верю ли я, что чеченское МВД умеет и готово совершать политические убийства? Да, конечно, верю. Верю ли я, что заказчиком должен быть кто-то, находящийся на уровне не ниже Кадырова? Да, конечно. Но эту веру к делу не подошьешь и в суде не докажешь, поэтому остается только вздыхать.

Единственная вещь, в которой я не сомневаюсь — это имя человека, несущего политическую ответственность за убийство Немцова. Это имя я называю в колонке в издании Republic — с этой недели свои колонки на русском языке я пишу только для него.

Поиск заказчика убийства Немцова – это не столько криминалистический и даже не политический, а скорее философский вопрос. Трудно поверить в то, что заказчиком был водитель, но если бы вместо имени Руслана Мухудинова на этом суде звучало какое-нибудь гораздо более убедительное (и даже не обязательно чеченское) имя заказчика – что бы это изменило? С максимальной вероятностью речь бы шла о каком-то другом человеке из российской силовой вертикали, и принципиальное значение здесь имеет только имя, венчающее эту вертикаль. Это имя известно всем и без всякого суда. И чеченские полицейские, и Рамзан Кадыров, и любой офицер ФСО, и любой чекист – все они подчиненные Владимира Путина, и логика выстроенной им вертикали позволяет уверенно назвать его, Владимира Путина, персонально ответственным за убийство Бориса Немцова вне зависимости от того, когда он узнал об этом убийстве и что он после этого предпринял. Да, наверное, было бы интересно знать детали преступления – почему на мосту не работали камеры, куда делись сотрудники наружного наблюдения, следившие за Немцовым при жизни, помогали ли убийцам на мосту у Кремля люди по другую сторону кремлевской стены. Но это действительно не более чем детали, которые могло бы установить следствие, если бы в России было следствие, и мог бы подтвердить суд, если бы в России был суд. Но за их неимением приходится довольствоваться тем, что есть.

Год назад в нашей программе мы разговаривали с Вячеславом Мальцевым, который тогда только что выиграл праймериз ПАРНАСа, попал в федеральную тройку этой партии и был самым ярким открытием всей, не только парнасовской, предвыборной кампании. Сейчас от этого не осталось вообще ничего — сторонников Мальцева прессуют, арестовывают, есть уголовное дело об экстремистском сообществе, и на этой неделе Мальцев бежал из России — и правильно сделал, по-моему.

Год назад мне интереснее всего было узнать об отношениях Мальцева и Володина — они в свое время вместе были заместителями председателя Саратовской городской думы, Володин тогда носил усы, Мальцев, как и сейчас, бороду, и они дружили, два Вячеслава. Мальцев мне сказал, что дружба давно в прошлом, и что выборы будут битвой двух саратовских Вячеславов — ну мы знаем, чем она закончилась, ПАРНАС в Госдуму не прошел.

Если совсем честно, я не очень верю в такое простое объяснение. Российская политика обнесена колючей проволокой с пулеметами, и если Кремль не хочет, чтобы кто-то шел на выборы, Кремль легко сделает так, что ненужного ему человека на выборах не будет. В прошлом году за выборы в Кремле отвечал Володин, сейчас, как мы знаем, Володина в Кремле нет, и почему-то именно с его уходом начались проблемы и у Мальцева — так бывает в детективах, когда погибает полицейский или шпион, и его секретные сотрудники не могут доказать, что они хорошие — у них нет документов, и их ловят или убивают сменщики их погибшего куратора. Вот что-то такое у меня есть по поводу Мальцева, я на настаиваю на этой версии и отдаю себе отчет, что она основана не на каких-то качествах самого Мальцева, с которым мы и разговаривали-то раз в жизни. Нет, в основе моего отношения к нему — общая атмосфера недоверия по умолчанию, в которой мы все, и я тоже, живу. Знаете, я такую дикую вещь заметил. Вот мои последние сколько-нибудь заметные тексты — про авторитарного Навального, или про Светлану Алексиевич, или еще про что-нибудь, или позиция по Крыму, который я не считаю нужным когда-нибудь возвращать Украине — если бы я был не я, я бы сам уверенно сказал, что Кашин работает на Кремль. То есть я действительно понимаю, что многие мои высказывания звучат так, что позволяют назвать меня прокремлевским автором. И еще я понимаю, что меня это вообще никак не смущает — той инстанции, которая однозначно зафиксировала бы мое падение, просто не существует, люди и так никому не верят, и все и так по умолчанию — в том числе и в моих глазах — кажутся агентами Кремля. Так что это тоже надо иметь в виду, когда мы спорим о том, на кого работает Мальцев. Ну а моя колонка в Republic о нем — традиционно грустная.

Агрессивный интерес силовиков к Мальцеву только фиксирует положение дел, при котором сторонники Мальцева подлежат исключительно полицейскому воздействию, а не политическому противодействию или заигрыванию в принятом в Администрации президента еще с сурковских времен стиле. И это – уже не персональная политическая биография Вячеслава Мальцева, а общее свойство российской публичной политики, в которой все субъекты на самом деле оказываются объектами, и, если по какой-то причине власти начинает казаться, что дальше лучше без них, проблема решается тихо, жестко и эффективно. Все эксперименты с новыми лидерами, с альянсом либералов и националистов, вообще с чем угодно в российской политической реальности возможны только до того момента, пока против этого не возражает власть. Как только ее отношение меняется, окно возможностей закрывается, и выбирать приходится между арестом и побегом. Приход Мальцева в политику на федеральном уровне так и остался курьезом из истории ПАРНАСа. Его уход (а эмиграция – это в любом случае уход) демонстрирует универсальные принципы, включая главный: публично противостоять власти, выступать, ругать Путина на теледебатах, грозить революцией в России можно до тех пор, пока против этого не возражает власть.

«Валить президента или валить из страны?» — вопрос звучит свежо, хотя задан он был очень давно. Это цитата политика Бориса Надеждина с круглого стола, посвященного аресту Михаила Ходорковского в 2003 году, и сам Надеждин, хорошо знакомый зрителям федеральных каналов, за эти годы нашел третий путь — не свалив ни президента, ни из страны, он стал до такой степени системным либералом, что в прошлом году даже участвовал в праймериз «Единой России» (но проиграл Ирине Родниной).

Когда мне было двадцать с небольшим, среди моих друзей и знакомых была популярна присказка — мы все состаримся при Путине. Сейчас на эту тему шутить уже невозможно, потому что мы при нем действительно состарились, мне уже под сорок, а Путин никуда не девается. Я часто критикую антипутинскую активность наших оппозиционеров, но критикую их с позиции человека, который и рад был бы, если бы они «свалили президента», но понимаю, что не могут или даже не хотят. Или и то, и другое. И самый жизненный вопрос — навсегда ли это, навсегда ли эта власть, навсегда ли эта атмосфера, навсегда ли этот пессимизм. Есть такая сдержанно оптимистическая версия — у нас очень персоналистский режим, он слишком привязан к Путину лично, и поэтому вечным такой режим быть не может, его срок ограничен сроком жизни Путина. Но это вы туркменам расскажите — у них десять лет назад умер Туркменбаши, образцовый диктатор, и что теперь? А ничего, новый человек на его месте, Гурбангулы Бердымухаммедов, а уйдет он, придет следующий — и так до бесконечности. Но при этом у меня не повернется язык назвать наш режим вечным — мы не Туркмения, у нас другая традиция, у нас даже в рамках неизменной системы каждый следующий вождь отрицает наследие предыдущего, и в этом смысле верить в совсем другую, чем сейчас, послепутинскую Россию очень даже можно. Другое дело, что неясно, хорошо это или плохо. Я вообще слабо себе представляю, что такое хорошо применительно к нашей политике. О перспективах падения режима — моя колонка для Republic.

Предпосылок для бесконечного существования режима сейчас как никогда много – так много, что к этой пессимистической картине можно отнестись как к тьме перед рассветом, когда невозможность перемен так бесспорна, что она сама собой превращается в их неизбежность. Название социологического бестселлера этих лет – «Это было навсегда, пока не кончилось» – отлично ложится на существующую политическую атмосферу, когда в каждом публичном лоялисте можно разглядеть будущего ниспровергателя путинских устоев. Признаки обреченности режима нужно искать среди признаков его устойчивости. Государственное единомыслие, всеобщее согласие с властью от пугающих вциомовских цифр до дружных голосований в Госдуме – это, помимо прочего, свидетельство тотального цинизма во власти и ее неверия в то, что она говорит. Циники у власти – наверное, это плохо, но это еще и признак того, что во власти нет фанатиков и у власти нет таких ценностей, которые она была бы готова отстаивать любой ценой, а это уже по крайней мере готовность к переменам, и готовность всеобщая.

Непрозрачность системы и замкнутость ее на одного человека никак не отменяет, а в каком-то смысле даже гарантирует самые ожесточенные межклановые конфликты внутри власти. Здесь можно бояться победы ультраконсерваторов, но даже они, победив своих аппаратных врагов, будут вынуждены меняться, подстраиваясь под реальность, и, может быть, тот же Сечин станет тем человеком, который будет вынужден ломать закрученные в первой половине десятых гайки – они ведь и ему мешают тоже, они всем мешают.

Время складками ложится

И стекает по плечам.

Слышно: площадь веселится –

Ожидают палача.

Пьяны люди, сыты кони –

То ли хохот, то ли пляс…

В каждом доме на иконе

Беспощадно смотрит Спас.

Кто там в сумерках кружится?

Погоди, еще светло!

Время петлями ложится.

Глядь – под горло подошло.

Это не классика, это не серебряный век, это 1986 год, стихи Ирины Ратушинской, которая умерла на этой неделе. Я совсем немного ее знал, брал десять лет назад у нее интервью — одна из последних, чуть ли не буквально последняя советская диссидентка, посаженная при Андропове, встретившая в мордовских лагерях перестройку и высланная в Англию уже Горбачевым, тихо вернулась в Россию в 1998 году, и, отойдя от правозащитной деятельности, писала стихи и еще сценарии к российским сериалам. Самый известный — «Моя прекрасная няня». Ругала либералов, сдержанно одобряла Путина, поддерживала пророссийские силы в Донбассе — многим из вас, наверное, она бы не понравилась, но люди, которые нравятся всем, обычно оказываются очень плохими. Я бы очень хотел, чтобы Ирину Ратушинскую не забыли — ее саму, ее стихи, ее главную книгу «Серый цвет надежды». Вечная память и спасибо ей за все.

Это программа Кашин.Гуру, я Олег Кашин, мы встретимся через неделю.