Кудрявцев: Зачем нужны реформы, если вы готовите продажу ИД «Коммерсантъ»

В начале июня холдинг покинул генеральный директор Демьян Кудрявцев. С ним мы обсудили и текущий уход Дмитрия Солопова.

Казнин: Все уже сегодня, как уже принято в последнее время, комментируют отставку Солопова. Мало того, уже такое ощущение, что это стало таким хорошим тоном – увольняют очередную знаковую фигуру, и коллеги начинают в Фейсбуке, как правило, называть это «звеньями одной гребаной цепи». В данном случае и отставка Солопова тоже не стала исключением. А это действительно звено цепи?

Кудрявцев: Дело в том, что все эти звенья, они очень разные и не имеют друг к другу никакого отношения: некоторые - настоящие такие, крепкие, некоторые - с шипами, некоторые – гнилые; а есть звенья цепи только по отношению к результату: кого-то уволили за политику, кто-то еще что-то сделал. Представьте себе, что вы что-то защищаете, у вас есть солдаты, которые как-то так расставлены, и они вас защищают. И у одного скрутило живот, и он убежал в туалет, а другой струсил, а третьего свои дружественным огнем накрыли, четвертого убили по-настоящему. Они - звенья одной цепи в том смысле, что вы остались без защиты. По разным совершенно причинам у вас есть один результат. У вас была одна реальность, в которой на башнях стояли какие-то люди, которые вам должны были кричать: «Пожар!», «Караул!». Что такое новости? Это когда мы кричим о том, что происходит. И у вас теперь этих людей там нет. Возможно, будут другие люди, возможно, есть другие люди. Но в этом смысле – это звенья одной цепи. А что с ним с каждым, с конкретным случилось, когда вы утром проснулись, захваченные другом или врагом, вам в общем все равно.

Казнин: Но ведь придут другие. Это тоже важный момент – кто придет в эту цепь.

Кудрявцев: Сменив уют на… и непомерный труд. Да, безусловно, очень важно кто придет.

Писпанен: Конечно же, очень многих волнует – изменится или не изменится политика? Всегда говорят, что ни в коем случае политика редакции не изменится, а она почему-то частенько, не будем говорить – всегда, но частенько именно меняется именно после таких отставок.

Кудрявцев: Я вообще не знаю - что такое редакционная политика: во-первых, потому что я не редактор; во-вторых, потому что тот, кто редактор, он прежде всего личность; и политика – это некоторые писаные или неписаные правила, которые человек пропускает через себя в своей работе, и через своих сослуживцев, друзей. И в этом смысле любой другой человек – это смена редакционной политики. Смена ли это принципов? Надеюсь, нет. А дальше как - кто про это знает?

Писпанен: Мы же все прекрасно понимаем, что идет, можно ли это назвать зачисткой или не зачисткой, можно ли это назвать приучением журналистов к тому, что у них все-таки уже обязан, не просто может срабатывать какой-то внутренний цензор, а обязан он уже срабатывать каждый раз, думать: А не приведет ли это к очередной отставке, если я напишу вот это или скажу вот то или такую фотографию помещу на обложку? Очень многие журналисты заговорили уже о том, что плюс еще вот такое скоропалительное принятие законопроектов, которые сейчас просто под конец сессии как пирожки непрожаренные выскакивают из печи. Все это говорит о том, что как будто бы даже ликвидация профессии журналиста идет; то есть не то чтобы там просто будешь бояться за себя, а тем более ответственный человек – главный редактор будет боятся, естественно, за всю редакцию. Это такая та самая цепь, которой скованы.

Кудрявцев: Я вам скажу неприятную вещь, потому что вы журналисты, а я нет. Во-первых, удушье в профессии – это очень длинный процесс. Он начинался с конца 90-х и даже до прихода Путина к власти, если мы об этом говорим. Это процесс, который не состоит из знаков, которые мы видим сегодня - конкретных людей. Это процесс ползучий, процесс медленный. Лучше всего сравнить его с газом. Удушье – это газообразная субстанция, она по миллиметру занимает весь предоставленный ей объем. Тут очень важно использовать слово «предоставленный объем», как в законе физики: сколько предоставите объема, столько и есть.

Журналистское сообщество, безусловно, не является единственным или даже главным виноватым в происходящем, потому что эти постыдные законы, которые постыдны не только в силу своей авторитарности, но если текст посмотреть, они просто юридически плохо написаны; главная проблема - что в журналистике, что не в журналистике – это потеря профессии, мастерства, никто не может написать внятные тексты, никто не может увязать 7-й абзац с 15-м. В законотворчестве то же самое.

Журналисты не являются главным виновником этого самого, но, безусловно, являются. За последние 15 лет мы променяли принципы на сытость, мы променяли возможность что-то не сказать на возможность сказать что-то другое, каждый из нас променял что-то на что-то, в результате мы находимся там, где сейчас: мы пустили газ во все щели, мы разрешили ему войти. Кто-нибудь из вас член профсоюза? Сидите там, где сидите.

Казнин: Я – член Союза журналистов.

Кудрявцев: Союз журналистов не является организацией, которая защищает вас как работников.

Писпанен: Но профсоюзы не работают в этой стране практически.

Кудрявцев: Это второй вопрос, почему не работают. Не работает ни одна общественная как бы институция по защите чего-либо, потому что люди не консолидированы вокруг нее, раздроблены и готовы раздрабливаться, меняя что-то на что.

Казнин: Разве это поэтому происходит, а не потому, что всего-то 20 лет прошло с того момента, когда могли вообще появиться эти профсоюзы? И они еще просто не построены, и когда они могли начать появляться, уже наступил момент…

Кудрявцев: Согласен, никто не виноват.

Казнин: Просто это, кстати, тоже модный тренд – говорить: Да вы, ребята, все сами виноваты.

Кудрявцев: Я не говорю о том, что все сами виноваты. Я говорю о том, что если вы задаете вопрос о чистоте профессии, о чистоте поля, то это очень простая вещь в открытой, свободной или, например, беспорядочной среде - каким был, например, или была Россия, скажем, до 95-го года. Это легко. Мы прекрасно знаем, что в обществах, где на самом деле существует свободная пресса, это не было легко, и за это воевали. Мы не воевали. Мы на самом деле не воевали за смену власти в 90-м, она, так сказать, просто развалилась, упала на нас с неба, свобода. Мы не воевали за то, чтобы эта свобода слова была. Вполне вероятно, что это просто действительно долгий процесс, и мы для этой борьбы еще не созрели. Потому что ребенок хочет все, что видит. А взрослый человек готов от чего-то отказаться ради чего-то другого, например, принципов. Возможно, мы действительно просто еще дети.

Писпанен: Точно так же мы не воюем против этих скоропалительных законов, которые сейчас принимаются моментально. Не кажется ли, что каждый раз, когда в стране происходит какая-то катастрофа, я абсолютно согласна с Димой, что мы променяли: случился Беслан, тут же отменили выборы губернаторов; не знаю, увязывать ли это с Крымском – тут же у нас принимается закон о жестком закручивании гаек в Интернете, потому что информация из Крымска поступала только через Интернет от блогеров, которые там находились и терпели это бедствие. Что еще должно случиться?

Кудрявцев: Профессией давайте заниматься. Законопроекты, которые рассматриваются сегодня, по крайней мере закон о клевете, который принимается, он к Крымску не имеет, разумеется, никакого отношения, потому что у клеветы должен быть субъект и объект. По Крымску этого, безусловно, нет. История с черными списками, она хуже еще. Это история, скорее, про потерю монополий: не государственных, а как бы системных, управляемых или готовых к диалогу СМИ на информационное пространство сегодня, в Интернете любая собака может создать себе СМИ, и в этом смысле их стало уже столько, что как бы системные игроки готовы от них защищаться – и не только консервативные, и не только государственные. Вы должны понимать, что внутривидовая борьба всегда более сильная, чем межвидовая. Количество людей, друзей из либеральных кругов СМИ, коллег, которые как бы радуются тому, что происходит в этой цепи, пока каждое звено не находится в их подразделении, тоже необычайно велико в надежде, что каждому из нас останется тем самым больше свободы, больше возможностей именно для либерального высказывания, потому что конкуренции будет меньше. Главная проблема сообщества состоит в том, что оно не может защищать свои права. Я совершенно не говорю, что кто-то плохой на них нападает. Я как раз не считаю, что есть какой-то один или десять злых дядек, которые сидят и говорят: Давайте тут закрутим и тут закрутим. Я-то знаю, что это не так.

Казнин: Вы еще в совете директоров «Коммерсанта»?

Кудрявцев: До ближайшего собрания акционеров, я думаю.

Казнин: Что в итоге будет с «Коммерсантъ-FM» и с «Коммерсантъ-ТВ», что вам известно о планах?

Кудрявцев: Ничего.

Писпанен: Просто, конечно же, естественно, пошли уже всякие слухи о том, что собираются если не перепрофилировать обратно в музыкальное радио эту частоту, то закрыть, может быть, продать, может быть, и так далее.

Кудрявцев: Я не верю в это. Ничего про это не знаю. Но как бы при всех сложностях взаимоотношений с коллективом, акционером и так далее, я отношусь к ним, так сказать, с уважением и считаю их умными людьми: если бы кто-нибудь готовил «Коммерсантъ» к продаже, то совершенно не надо было бы взваливать на себя все те реформы и все те как бы, в частности, эти обсуждения, которые сейчас происходят. Если ты хочешь продать машину – зачем тебе в ней все менять, купили бы и так. Более того, так сказать, в каком-то смысле машина была лучше, не в том смысле, что мы были прекрасны, а наши сменщики… Наоборот, я хочу сказать, что Воробьев – прекрасное решение. Леша – выдающийся профессионал, сдержанный человек, умный, последовательный. Прекрасное решение. Просто я говорю о том, что в любом случае, когда в медиа происходят какие-то перестановки, оно такое потряхивающее и для продажи не очень подходящее.

Казнин: А зачем уволили тогда Солопова?

Кудрявцев: Во-первых, я не слышал, чтобы Солопова уволили. Он ушел и, наверное, будет заниматься бизнесом, потому что он у него есть все эти годы. В следствие чего он ушел? Я думаю, что прежде всего нет этой технологии организации и так далее. В «Коммерсанте» много лет были заточены под некоторую единую стилистическую прежде всего, а не политическую, потому мы всегда утверждаем, что «Коммерсантъ» в политику не играет вообще ни в какую. Если мы даем слово, я не знаю, протестантам и одновременно власти, то это у вас съехала крыша, а у нас это называется, что мы не играем в политику, потому что, собственно говоря, мы всем предоставляем слово.

Писпанен: Но тем не менее почему-то в последнее время «Коммерсантъ-FM» называли исключительно оппозиционным радио.

Кудрявцев: Это потому, что система координат подвинулась в головах у тех, кто называет. Но я говорю очень простую вещь, что стилистически «Коммерсантъ», разумеется, был окрашен определенным образом как с управленческой, так и внешней точки зрения. Много лет это создавал Володя Яковлев, это сильно продолжал Андрей Васильев, и по мере возможности я. Конечно, какие-то люди привыкли к подобного рода типу взаимоотношений, как бы я сейчас не беру политику, она всегда есть, но я про нее сейчас ничего не знаю, уже месяц не работаю. Разумеется, новое начальство как бы вводит какие-то свои стандарты, которые, видимо, так сказать, не интересны Диме Солопову.

Казнин: То есть стиль изменится?

Кудрявцев: Стиль вещания, думаю, что нет. Стиль управления – 100%.

Казнин: А стиль – тексты? Мы же привыкли к стилю, общему стилю «Коммерсанта».

Писпанен: Мы понимаем, что там работает Дмитрий Быков.

Кудрявцев: Дмитрий Быков, думаю, что будет работать, судя по его сегодняшним заявлениям.

Писпанен: А кто не будет?

Кудрявцев: Я знаю, что компанию оставили Ревзин и Цехмистренко, но это произошло в каком-то смысле еще даже до Диминого ухода, насколько я знаю. То есть какие-то люди приходят, какие-то уходят. Смотрите: «Коммерсантъ» немножко больше, чем я, немножко больше, чем Дима Солопов, в каком-то смысле немножко больше даже, чем его акционеры, по крайней мере - у него их было несколько, а он всегда в этой ситуации выживал. Я никогда, будучи согласным или несогласным, не позлорадствую и не плюну в сторону того, что происходит в «Коммерсанте», даже если я не согласен, хотя я не знаю сейчас – согласен я или нет, надо посмотреть что будет. Это как долгая совместная жизнь: достоинство состоит в том, чтобы уйдя, ее не обсуждать.