«Добраться до Кремля и отвинтить там самую главную гаечку». Глава из книги Олега Кашина «Горби-дрим»

Оставалось найти себе того преемника, о котором ему когда-то говорил Суслов — какого-нибудь бронебойного дурака, который сам отберет у него власть и который начнет новую историю России — чтобы не было здесь дикого поля, и чтобы, в самом-то деле, коммунистов не начали бы вешать на фонарях. Громыко сказал, что лучше искать в отдаленных обкомах среди первых секретарей, потому что если человек такая мразь, что сумел стать первым секретарем в какой-нибудь суровой области, то и с Россией он справится, не даст ей съесть саму себя. Есть риск, что станет диктатором — так ведь это не навсегда, да и по сравнению с капээсэсовской системой даже диктатура латиноамериканского типа — это, в общем, шаг вперед.

Допоздна в тот день листал справочник членов центрального комитета — обкомов много, а выбрать некого. Почти со всем знаком лично, но этот староват, этот плохой организатор, этот просто слишком глуп и одновременно слишком верен идеалам социализма. Выбрал двух. Основного — томского Лигачева, чем-то похожего на него самого выходца из семьи раскулаченных, хитрого сибиряка и почему-то поклонника Гумилева; с Лигачевым они как-то разговорились после вечернего заседания XXVI съезда, и Лигачев произвел на него очень хорошее впечатление, пускай будет основным. Дублером выбрал сведловского Ельцина — говорят, пьющий, но из староверов, очень авторитарный, народ таких любит. Записал в блокнотик — надо будет познакомиться поближе с обоими, принять окончательное решение.

***

Андропов тем временем начал царствовать, совершенно не стесняясь хоть и полумертвого, но все же и полуживого Леонида Ильича. К нему Андропов отнесся с каким-то завораживающе циничным чекистским остроумием — утвердив на политбюро план торжеств в связи с шестидесятилетием образования Советского Союза, он, даже не спрашивая согласия Брежнева, отправил его в смертельно опасный для семидесятипятилетнего генерального секретаря гастрольный тур по всем пятнадцати союзным республикам. Главная хитрость заключалась в том, что если бы Брежнев сказал, что нет, товарищи, здоровье уже не то, чтобы путешествовать — сам Андропов бы на политбюро скорбным голосом поднял бы вопрос о том, что раз уж у Леонида Ильича неполадки со здоровьем, то давайте-ка его на пенсию отправим, чего издеваться над больным человеком. Год назад Брежнев и сам бы с удовольствием ушел на пенсию, но как раз Андропов его тогда и отговаривал, опасаясь, что дедушка оставит вместо себя какого-нибудь Щербицкого, ну и все, до свидания. А теперь все поменялось, и Брежнев сам боялся уходить — потому что Галя, потому что Чурбанов, и омерзительные чекистские опера, разве что в спальню к нему не заглядывающие — нет уж, говорил он Громыко по секрету, живым не дамся. И не дался — кряхтел, умирал, но честно летал из Ташкента в Кишинев и из Киева в Минск. Только в Баку не выдержал — сначала обидно оговорился в приветственной речи, сказал — «Дорогие нефтяники Афганистана», — а потом просто отказали ноги, не смог выйти из машины и шептал азербайджанскому первому секретарю Алиеву — «Прости, Гейдар, дальше без меня». Отменил последнюю поездку по Прибалтике, отлежался на даче, а седьмого ноября последним рывком вышел на праздничный парад и три часа отстоял на Мавзолее.

Он стоял от Брежнева третьим справа — после Андропова и премьер-министра Тихонова, — и все косился на старика, выдержит или нет. Старик выдержал, умер только десятого, просто уснул и не проснулся. На заседании политбюро голосовали за Андропова — и он, и Громыко, вообще все.

***

Разговаривали у Лигачева на даче, рано утром, оба в пальто, сидели у самовара на заснеженной веранде. Лигачев мрачно слушал, молчал, а когда услышал, что лет через шесть не станет ни Коммунистической партии Советского Союза, ни самого Советского Союза, как будто проснулся и серьезно спросил:

— А пораньше никак? Больно уж не терпится.

Его отец, Кузьма Никодимович Лигачев, весной тридцать девятого вернулся из Новосибирска — его, раскулаченного, продержали год в тюрьме за контрреволюционную агитацию и отпустили по бериевской квоте. Вернулся к семье в Чулым без зубов и без правой кисти (раздробили во время пытки, потом ампутировали). Обнял Егора, сказал — «Пойдешь в красную армию — прокляну». Комсомолец, но все-таки в большей степени сын, Егор подумал, что отец расскажет ему про какое-нибудь романтическое антисоветское подполье в тайге, которое только и ждет, когда к нему примкнет Егор; ему выдадут полушубок и обрез, и он будет морозными ночами стрелять в коммунистов, выводить их раздетыми из теплых спален и ставить к стенке. О чем-то таком Егор мечтал с детства, но отец был безжалостен к его мечте — нет никакого подполья и никаких полушубков, есть только проклятая партия большевиков и ее верная молодая гвардия ленинско-сталинский комсомол. Вот и иди, сына, по комсомольской линии, карабкайся вверх по этой чертовой лестнице, ты смышленый, у тебя получится. Пролезай в Москву, стань лучшим, и когда окажешься на самой вершине — там уже действуй по обстановке, я в тебя верю. Егор сначала не понял, но уже через год, сидя освобожденным секретарем в нетопленой райкомовской избе, подумал — а ведь и в самом деле, это же лучше, чем по тайге бегать. Добраться до Кремля и отвинтить там самую главную гаечку.

Как он ликовал, когда Андропов вызвал его работать в ЦК. Шел по кремлевскому коридору, втягивал ноздрями затхлый капээсэсовский воздух — пора, пора. Но что именно пора, не понимал — каждый четверг в ореховой комнате собирались престарелые вожди, бормотали что-то, сопели, вздыхали — и как на них такая странища держится? Ночами подолгу засыпал, все не мог придумать, что делать. А тут, оказалось, все уже придумано за него, и он, глядя преданно в глаза своему спасителю, клялся теперь, что исполнит все, что тот ему поручит.