«Нам пришлось сорваться, мы потеряли все»: интервью с однополой семьей из рекламы «ВкусВилл» после их переезда в Испанию

Популярная гомофобия: зачем государство воюет с ЛГБТ

И так далее с Михаилом Фишманом

20:36

Привет. Меня зовут Анна Монгайт, это программа «Женщины сверху», и сегодня мы говорим с тремя девушками, об интервью с которыми я уже давно, надо сказать, мечтала, потому что очень было интересно узнать их точку зрения на один из самых главных человеческих и медийных скандалов последнего времени.

Итак, это семья, это Юма, Мила и Алина, которых мы могли видеть в съемке компании «ВкусВилл». Это съемка, которая произвела на меня огромное впечатление, я думала, что мир изменился, вот когда появились именно они на той самой довольно обыденной фотографии, среди других семей.

И я подумала — все, вот это какой-то триггер, после которого все начнет меняться, потому что все-таки «ВкусВилл» огромная компания, если она себе это позволила, значит, в принципе мы все переходим на какой-то другой уровень толерантности. Но это была ошибка, ничего не изменилось, все стало наоборот только еще хуже.

Барселона, переезд и эмиграция, насколько это было неизбежно? Когда вы поняли, что все-таки придется уехать, и жить, как вы жили раньше в России, будет невозможно?

Юма: Мы понимали уже давно, что, скорее всего, мы не сможем жить в России, потому что в России мы не можем развивать нашу семью. И мы планировали переехать когда-нибудь очень спокойно, мы искали работу подходящую, учили языки, у меня вот вся семья говорит по-английски. И как бы мы понимали, что придется когда-нибудь это сделать.

А ситуация, которая развернулась после репортажа во «ВкусВилл», ну в общем она нас вытолкнула очень резко, и здесь у нас не было возможности ни подготовиться, ни обдумать, мы собрались и вышли из своей квартиры буквально в течение получаса. То есть, как только мне стали присылать друзья и коллеги ссылки на то, что наш адрес в разных агрессивных организациях, мы просто собрались и ушли. Мы спрятались в безопасном месте, и вот там уже начали думать о том, что делать дальше.

И в общем-то здесь сыграло роль то, что до того, как начался вот этот весь ужас, мы успели дать несколько комментариев, и в том числе, дали комментарий газете El Pais, Марии Саукильйо, и нам оттуда стали такие прекрасные люди писать.

Мила: El Pais это испанское издание.

Юма: Да, это испанское издание, это главная испанская газета. Нам стали писать и испанцы, и русскоязычные люди, и очень-очень тепло писали, приглашали нас. И в тот момент это было настолько ошеломляюще, я просто сидела и плакала над этими комментариями, я говорила: неужели нас где-то ждут и куда-то нас зовут. И в общем-то это все решило.

У вас были шенгенские визы, приглашения? Как вам удалось в этой ситуации выехать в Испанию?

Юма: Нет, у нас не было виз, мы их делали очень спешно. Это было очень трудно, на это ушли, наверное, все наши силы и все наши деньги. И вообще не с первого раза получилось, мы очень нервничали, мы покупали билеты, а они пропадали, мы покупали другие билеты.

Я понимаю, что вообще вся эта ситуация нарушила весь ход вашей жизни. Но все-таки, у вас была работа, у вас был какой-то доход, у вас были, наверное, какие-то планы внутри жизни, ребенок учился.

Как вы все это бросили и как вы собираетесь жить дальше в Испании?

Юма: Бросили мы очень быстро, да. И действительно мы в Москве жили уже год и устроились там, у нас была прекрасная квартира, определенный уже такой круг сложился друзей, с которыми мы очень приятно и близко общались, устраивали такие смешные вечеринки, то у нас была битва борщей, то мы там пекли пирожки вместе, и это было очень классно.

У нас была действительно очень хорошая работа, и как-то вот мы чувствовали себя уже вполне, не сказать, что спокойно, но довольно уютно. Поскольку нам пришлось сорваться, естественно, мы потеряли все. У нас затянулся вот этот вот отъезд, и нам пришлось больше трех недель прятаться и молчать, потому что мы боялись, что если мы начнем говорить, то нас за это накажут.

Алина: Было очень тяжело. У меня была прекрасная работа, то есть я работаю с детьми с расстройствами аутистического спектра, у меня были семьи, с детьми которых я работаю. Поэтому когда все это произошло, я поняла то, что мне опасно выходить из дома, и как бы с этими детьми тоже, мы с ними иногда на улицу выходили, поэтому я не хотела подвергать их опасности.

Я написала родителям детей, они в курсе были всей ситуации, то есть они видели эту рекламу, и они меня очень поддержали, говорили, что мы вас любим, мы все равно вас ждем, если будет возможность, приходите к нам. Для меня это было очень тяжело, я прямо плакала, потому что я этих детишек очень люблю, и мне было очень обидно, что так вот сложилось.

И то, что я читала комментарии, то что нельзя допускать нас к детям, я такая — что, почему, что такого? Я учу детишек самим ходить в туалет, разговаривать, учу их ложку держать, чтобы они кушали, причем тут это. Я была очень расстроена, потому что я очень люблю свою работу, я хочу продолжать.

Мне было очень грустно расставаться с друзьями, потому что я занималась там танцами, Queer Bachata, и у меня там большая компания друзей, мы в парках танцевали, у нас вечеринки, мне было очень грустно все это оставлять, уезжать. Поэтому это очень тяжело, я прямо плакала из-за этого. Но мне не хотелось…

А нельзя было не уехать? Вот вы для себя не рассматривали такой сценарий, что часть семьи уезжает, например, а вы остаетесь, потому что у вас есть такие сильные якори? Или это уже необратимая ситуация была?

Алина: Я не могу не уехать, потому что, понимаете, у меня есть ребенок, и по российским законам у меня его могут просто отобрать, потому что у меня есть невеста, у нас квир-семья. И поэтому если кому-то что-то не понравится, на нас заявят, будет штраф, опека может прийти. И поэтому друзья, работа это хорошо, но безопасность намного важнее, как бы я беспокоюсь об этом.

Поэтому я думала о том, что я не хочу уезжать, мне комфортно в Москве, у меня есть все, что я хочу, но при этом я понимала, что в какой-то момент кому-то что-то не понравится и вдруг придут за моим ребенком. Нет, это ужасно, поэтому надо, надо уезжать, там где будет все это и безопасность.

Юма: Дело в том, что это не было уже каким-то предполагаемым риском, а это был вполне реальный риск, потому что на нас написали очень много заявлений и в полицию, и в опеку.

То есть реальные заявления были в опеку?

Юма: Реальные, да, заявления. Причем прямо вот в этих группах призывали найти нас, расправиться с нами и призывали отобрать у нас ребенка. И до сих пор мне приходят эти сообщения, до сих пор мне пишут — мы отберем у вас ребенка, у вас не должно быть, вот мы написали там заявления. Причем нас обвиняют в таком ужасе там, в жестоком обращении с ребенком, в сексуальном насилии над ребенком, в общем, какой-то кошмар. И как бы здесь уже не в том смысле, что может быть когда-нибудь, а мы уже прямо были к этому готовы.

И когда стали поступать угрозы именно ребенку, а там были жуткие угрозы, то я прямо в тот же день забрала Милолику, она была на площадке, я ее забрала с площадки с детской и сказала, что, к сожалению, теперь она не может гулять сама, и мы ее тут же вывезли.

То есть это не было выбором, мы не могли никак оставить Алину с Милоликой, это невозможно.

Мила: Буквально адрес нашей квартиры находился в неонацистских группах.

Алина, а вот как вы ребенку, все-таки ребенок был в таком вот российском традиционном социуме: детская площадка, обычные дети, ну как у всех, как вы ей объясняли, как устроена семья, чтобы с ней ничего неправильного не случилось, чтобы ее не восприняли каким-то агрессивным образом родители этих детей, обычных детей, с которыми она общается?

Готовили вы ее к тому, что нужно в какой-то ситуации соврать?

Юма: К сожалению, наша Милолика никогда не была в обычном социуме, у нас не было такой возможности. Мы ее очень-очень берегли от этого. Она училась у нас онлайн, с пяти лет она учится онлайн, она в школу ходит онлайн.

То есть это было как раз связано с тем, что вы боялись подобной реакции, что она столкнется с какой-то агрессией, да?

Юма: Ну, вначале она у нас пошла онлайн учиться, потому что мы были в Грузии. А потом мы просто уже понимали, что невозможно ее отдать в общеобразовательную школу, это просто ну невозможно. Она у нас очень чувствительная, очень ранимая, и каждый раз, когда, к сожалению, нам приходилось учить ее лгать, и мы ей говорили: «Милолика, пожалуйста, на улице не говори, что мы с Женей пара», или там «Пожалуйста, на улице не показывай, что мы одна семья», и это было очень болезненно каждый раз.

Она каждый раз пугалась и плакала, и каждый раз нам приходилось ее утешать и говорить — все нормально, не переживай, это временно, ты подрастешь, все будет хорошо, мы тебя как бы не подвергаем никакой опасности, мы тебя защищаем. Поскольку она очень контактная, то на площадке у нее там на детской очень много друзей, она там бегала, веселилась. Вот там, где безопасно, было здорово.

Мы с ней везде ходили, где только возможно, где есть дети, на разные мероприятия, просто там, где какие-то мероприятия, где не будут требовать наши личные данные. У нее много подружек было, мы там устраивали им пижамные вечеринки. Она тоже плакала, не хотела уезжать, потому что у Даши был день рождения, и Даша пригласила ее на день рождения, она очень ждала и готовила ей какие-то там письма, подарки. Но пришлось ее резко вывезти.

А как было в вашем детстве, Мила и Алина? Вы всюду говорите, что вы приняли в какой-то момент решение жить максимально открыто. И в принципе, вся ваша стратегия об этом говорит: и то, что вы даете интервью, и то, что вы согласились на эту съемку во «ВкусВилле», и в принципе все, что о вас известно, говорит именно об этом. Но этот вопрос, ну как бы время-то было не лучшее, а возможно, в чем-то и хуже, потому что еще меньше люди знали о любой инаковости.

Как выстраивали вы свои отношения с дочерьми раньше и как готовили их к внешнему миру?

Мила: Когда был принят закон о пропаганде, я еще…

Сколько вам было лет?

Мила: 2013 год, мне, получается, было 14-15, то есть я была еще несовершеннолетняя. И для меня это было очень больно, потому что я не могла ходить на мероприятия вместе со своей семьей. То есть, все собираются, идут вместе на тот же, например, «Бок-о-Бок», кинофестиваль, частью команды которого мы являемся, а меня оставляют дома, потому что мне нельзя там появляться, и тем, что я пойду, я подвергну опасности и последствиям мою семью и организаторов.

Я еще училась в школе. В школе не могли возразить что-то по поводу того, с кем живут мои родители, потому что они откровенно боялись прихода Юмы, потому что Юма не была согласна насиловать ее ребенка, а была согласна его беречь.

Юма: Да, я просто была матерью-драконихой, и я защищала своих детей от всего, что могло им навредить, в том числе, я противостояла попыткам педагогического состава заставить моих детей есть и пить по расписанию.

Мила: И когда был буллинг в сторону меня, он не был связан с Юмой, он был связан просто со мной, педагогический состав не обратил на это внимания, поэтому Юма пришла и четко сказала, как они должны выполнять свои функции.

Юма: И принудила их выполнить. Я пришла с этим, как он, инспектор по делам несовершеннолетних…

Мила: Инспектор по делам несовершеннолетних, да. Меня пытались избивать в школе и буллить, и к сожалению, это считалось нормальным в школе, и никто не хотел обращать на это внимания. А Юма всегда защищала.

Юма: А я защищала своих детей всегда, с момента, наверное, их появления во мне и всю свою жизнь. Я защищала и Алину, и Милу, и знаете, здесь была большая трудность не столько в том, что я какая-то необычная мать, меня все принимали, мне вообще очень трудно что-то сказать против, я очень твердо стою на своих позициях. Скорее им больше доставалось из-за того, что они азиатской внешности, их отец принадлежит к другой, наверное, даже расе, и мне приходилось защищать их от ксенофобии.

Собственно, я думаю, что гомофобия это тоже такой вид ксенофобии, поэтому они были достаточно готовы к своей взрослой жизни. И мне Мила… Можно, я скажу за тебя?

Мила: Ну скажи.

Юма: Мне Мила довольно часто это говорила еще подростком, а сейчас взрослой, что ей очень повезло с тем, что я ее защищаю, и это ее большая привилегия.

Мила: Да, это моя самая главная привилегия. То есть то, как Юма берегла меня все мое детство, и то, какое у нас сейчас сестринство такое, как в смысле в борьбе товарищество.

Юма: В борьбе.

Мила: Я не знаю, как назвать это.

Юма: Мы с тобой единомышленницы…

Мила: Вот, единомышленницы.

Юма: Здесь скорее по ценностям.

Мила: Да, сейчас мы единомышленницы по ценностям. Это моя самая главная привилегия, потому что у меня всегда есть тот человек, с которым я могу разделить и свои мечты о том, что может быть в этом мире, и вместе делать это. И в школе…

Вообще это ужасная редкость между родителями и детьми, независимо от их вообще, независимо ни от чего это большая редкость.

Мила: Ну и в подростковые годы я всегда открыто говорила о том, какая крутая у меня мама. Все мне очень завидовали, потому что мама мне разрешала одеваться, как я хочу, делать со своей жизнью, что я хочу. Она меня не принуждала никуда ни поступать, никакие экзамены не сдавать, это было только мое решение. И я, например, так же, как и наша малышка сейчас, закончила школу экстерном, и это было мое решение, потому что я была уже такой самостоятельной личностью, которая может выбирать, что делать со своей жизнью.

А как только мне исполнилось 18, я сразу же пошла в активизм, потому что вот Юма, она такой активист, наверное, локальный, ты больше как-то любишь к людям, а я вот на баррикады, я хочу менять мир. У меня юношеский максимализм.

Юма: Мне просто лет больше. Просто, знаешь, поживи с мое…

Мила: Мы всегда с Юмой представляли друг друга как родственников, и мы привыкли представляться как семья. То есть у нас, к сожалению, в комьюнити очень мало семей, очень мало открытых семей.

Большинство людей очень одинокие, они отвергнуты родителями. В основном все мои сверстники, квир и лгбт-люди, это люди, не принятые родителями, отвергнутые обществом, которых гнобили в школе, и сейчас у них сложности с этим.

И поэтому я чувствовала в этом какую-то важность для себя — говорить, что так не обязательно, что мы можем, наше поколение, вырастить наших детей по-другому, что родители могут быть другими. И поэтому мы с Юмой всегда вдвоем, и Алиночку мы просто тоже…

Юма: Алина тоже с нами ходила на мероприятия. И мы представляем нашу семью именно как три поколения.

Мила: Да, как три поколения, которые поддерживают друг друга. Ко мне очень часто подходят мои друзья и сверстники и так, со слезами на глазах говорят, как они по-доброму завидуют мне в том, что меня принимают родители, что у меня есть такая большая семья.

И я правда считаю это моей самой большой привилегией, и поэтому во многом я тоже говорю об этом так открыто, потому что я считаю, что это нормально, и большие семьи, лгбт-семьи это могут быть очень счастливые семьи.

Мила, скажите, пожалуйста, вот вы говорите, вы такой активист, вы за то, чтобы все изменить вокруг себя и так далее, но вот же сейчас такой момент разочарования, вас и вашу большую семью выдавливают, выдавили уже, я хотела сказать выдавливают, но уже выдавили из той страны, которую имеет смысл менять.

Сейчас вы находитесь в Испании, где приняты либеральные законы, где можно сочетаться браком людям любой ориентации и так далее. Но при этом изменить Россию фактически не удалось, это должно быть для вас серьезным разочарованием. Или это не так?

Мила: Это не так. Если честно, я не очень согласна с вашей позицией, что в результате не получилось успеха. Я считаю, эта реклама была успешная, потому что она подняла очень важный вопрос — вообще есть ли лгбт-семьи или ЛГБТ это какие-то непонятные люди, которые где-то там ходят и митингуют, флагами развевают.

Но мы сидели все за одним столом, и сейчас, когда обсуждают эту рекламу, все говорят об лгбт-семье. Если вы посмотрите все заголовки, это в основном лгбт-семья. Этот тот дискурс, которого не хватало, который был вычеркнут, все говорили только об лгбт-людях отдельных, максимум о парах. А то, что это могут быть несколько поколений людей, которые любят друг друга, это что-то новое, что мы внесли.

Юма: Вот то, что показали квир-семью, и мы не говорили там ни о чем, что могло бы быть связано как-то с ЛГБТ, мы говорили так же, как все остальные семьи, о том, что мы любим есть, о том, как мы проводим время, о том, как мы смотрим на упаковку, это было очень классно.

И вся эта шумиха, которая поднялась именно на фоне того, что мы, оказывается, однополая семья, то вот эта шумиха, она уже была такой искусственной, а сам факт того, что мы, как другие семьи, сидели за одним столом, знаете, как равные, не как люди второго сорта где-то там отдельно, которых даже не замечают, а вот вместе с другими семьями, с достоинством мы сидели за одним столом и мы говорили о пище, это уже не изменить. Все, это уже произошло, и это изменило, это прецедент.

Хорошо, а вы ожидали такую реакцию, которая была после этого? Вообще какой вы ожидали фидбэк?

Юма: Мы в принципе ожидали, что будет хейт.

Мила: Просто не в таком масштабе.

Юма: Да. Мы привыкли к хейту. Есть прямо, знаете, боты, которые мы уже узнаем. Они повторяются, они на один и тот же пост начинают просто бомбить одни и те же слова. Есть те люди, которых мы уже просто знаем, кто нам пишет. Есть те, которые вот просто, я не знаю, что-то их там в жизни не устраивает, и они приходят на нас слить свою злость.

А тут приходили просто жуткие вещи, ну там фотография окровавленного топора, и это уже явно не троллинг. И уже такие были прицельные прямо угрозы, когда говорили — мы знаем, где вы живете, мы к вам придем, вас «слили». Не знаю, я кучу скринов наделала, когда поняла, что надо делать скрины. Потому что вначале это был абсолютный ужас, я просто закрыла все вкладки с моими соцсетями и боялась туда посмотреть, это было ужасно тяжело.

И еще, когда стали нам друзья присылать ссылки, поскольку мы уже давно вместе вот с волонтерами «Бок-о-Бока», с другими активистами, то мы друг друга поддерживаем, и показываем, если кто-то вдруг обнаружил какие-то вот «слитые» данные. И когда я увидела, что там происходит, как много на нас уже пишут, то это уже было серьезно.

Но эмоционально для меня было самым ужасным это вот увидеть угрозы моей внучке, потому что угрозы ребенку, да еще такие отвратительные, я не знаю, как это может вынести кто-то из родителей. Я не знаю, я не смогла.

Хотели бы вы, чтобы все те люди, которые собирались бойкотировать компанию «ВкусВилл» после вот этого их, после того, как они отказались от своих слов и извинились за то, что опубликовали вашу фотографию, многие писали о том, что мы будем бойкотировать эти магазины, потому что это невозможная для нас и позиция, и поведение.

Вам бы хотелось, чтобы действительно компания ощутила на себе вот эти какие-то финансовые и имиджевые потери, чтобы они поняли, что произошло?

Юма: У меня нет никаких чувств абсолютно к этой компании. Я ее никогда и не воспринимала как нечто, что за что-то отвечает. У меня чувства ко всем этим людям, которые были сначала вдохновлены этой рекламой, а потом так разочарованы, вот к ним у меня много чувств.

И здесь я не думаю, что я могу хотеть или не хотеть за других людей, скорее здесь я мыслю как психолог, и я думаю, что тем людям, которые почувствовали гнев, надо как-то этот гнев проявить, и их бойкот — это их выбор, и я очень уважаю их выбор.

То, что «ВкусВилл» извинился, здесь извинился не в смысле извинился, а извинился так некорректно, извинился за то, что оскорбили нами, нашей семьей, аудиторию, это было очень неприятно и мерзко, потому что это не только я такая оскорбительная, но и мои дети вообще-то, оказывается, оскорбительные. И это было неприятно, но это скорее было неприятно в контексте общей такой политики гомофобии. Вот это ощущение, что мы недолюди, которое прямо давят на нас этим, это было неприятно, да.

Мила: Ждать чего-то такого…

Юма: Героизма.

Мила: Героизма от капиталистической компании, ну наивно. Это все-таки не локальная семейная компания, которые могут себе это позволить. Или, например, как «Кооператив Черный», которые сделали в честь нас, продолжая нашу идею там, другую рекламную кампанию, они могут себе это позволить, потому что они остаются с такими этичными принципами.

Юма, скажите, пожалуйста, в какой момент вообще, на ваш взгляд, в стране наступила такая чудовищная шовинистическая ситуация? Или она была всегда?

Юма: Вот поскольку мне все-таки много лет, и я жила еще при Советском Союзе, я знаю, что это такое, и там для меня было ужасно, это был какой-то кошмар. А потом я видела девяностые, проживала их, и нулевые, вот нулевые мне очень нравились. Мне нравилось в нулевые.

То есть лучше всего было в нулевые, да, с точки зрения свободы?

Юма: Да. В нулевые, я во всяком случае, я понимаю, что мы все живем в разных ситуациях, и кто-то, может быть, там вот в Сибири, где мы тоже жили, совсем по-другому это переживал, но вот для меня нулевые это все-таки была какая-то свобода, и была возможность высказываться, не бояться власти.

А потом, как только вы знаете кто пришел к власти, все начало потихонечку затягиваться, узелочек этот. И сильно я испугалась тогда, когда начали гнать волну вот этого какого-то оголтелого патриотизма перед Олимпиадой в Сочи. Каждый раз, когда усиливаются какие-то такие пропагандистские потоки, я понимаю, что это к чему-то ведет, и я понимала, что нас, квир-людей… Я на самом деле не разделяю людей на квир и не квир, но так уж вышло, что приходится.

И я понимала, что вот этот закон ужасный 2013 года, он абсолютно фейковый, и он устроен, вообще его приняли для того, чтобы отвлечь внимание. И каждый раз на нас, квир-людей, натравливают наших же россиян, наших же соседей, которые к нам до этого относились в худшем случае никак, на нас их натравливают для того, чтобы отвлечь внимание, мы — такая разменная монета в политике.

И это отвратительно, что каждый раз лезут к нам в интимную жизнь, в наши семьи, в наш образ жизни, в наши постели. Это отвратительно. Я не хочу говорить о своем сексе, мне это неприятно, но после закона 2013 года мне приходится, потому что я чувствую свою ответственность перед теми, кто растет, перед теми, кто абсолютно беззащитен. И я в то время уже была взрослым человеком, уверенным, я могу отстаивать свою позицию, я выигрываю любые споры. Я чувствую свою ответственность за это.

Мила: А еще очень важный момент, что прямо сейчас наша история со «ВкусВиллом» очень-очень много комментируется, много кто об этом пишет, много в новостях. И это же тоже очень выгодно, говорить о какой-то рекламе, о нашей какой-то лгбт-семье и о том, куда мы поехали, вместо того, чтобы говорить о выборах 19 сентября. Об этом можно очень хорошо забыть, потому что ну как же, там же любительницы хумуса куда-то уехали, кто-то им что-то сказал. Это очень хорошо можно раздувать дальше и дальше, чтобы не говорить о выборах, например, о том, что реально сейчас может поменять ситуацию.

Юма: Мы, правда, много обсуждаем в связи с этой ситуацией, и всё, что связано с этим репортажем, привело нас, вот нашу семью, наших близких, к большому количеству этических выборов — идти или не идти на эту рекламу, показывать или не показывать там наших партнеров, нашу малышку, как реагировать, уезжать или рисковать, но остаться.

Когда уехали, мы могли бы заботиться о своем здоровье, потому что нам всем очень трудно, или продолжить все-таки и сделать все, что мы можем в этом направлении. Опять-таки, привлекать больше внимания к тому, что квир-люди имеют гражданские права, и нельзя нас гражданских прав лишать из-за того, что там кто-то что-то сказал или подумал, или обратить внимание на то, что сейчас выборы и есть какая-то возможность это изменить.

И здесь нет абсолютно хороших решений, так или иначе это те этические решения, которые мы принимаем, выбирая лучшее из худшего, скажем так. Это тяжелый выбор, и я не уверена, что они лучшие, но вот что можем на данный момент.

А чем вы будете заниматься в Испании? Как вы видите свою профессиональную и социальную реализацию?

Алина: Я планирую продолжать свою работу с детьми, потому что я очень люблю свою работу, я люблю этих детей. Мне много раз говорили, что я очень хороший специалист, поэтому я хочу здесь обустроиться и продолжить, найти такие же семьи, которым нужна помощь, и работать дальше.

Будете на испанском?

Юма: Скорее всего, с русскоязычными.

Алина: Да, с русскоязычными. Я буду учить, конечно, испанский, но с русскими детьми. Мы планируем ребенка отдать в школу. Мы хотим устроить здесь такую жизнь, как у нас была, даже лучше, я думаю, все получится. Во всяком случае, мы здесь будем в безопасности, и уже легче думать о чем-то другом.

Юма: Вы все сможете к нам приехать. И мы постараемся создать для этого все условия, чтобы к нам можно было приехать, отдохнуть, побыть с нами.

Также я хочу продолжить свою работу с теми людьми, которые у меня на терапии, и я очень им благодарна, они совершенно великолепные, меня все поддерживают. Привет, ребята, вам! Я скоро к вам вернусь, я уже почти отдохнула, и мы можем продолжить с вами.

А вот если обращаться к лгбт-комьюнити в России, вы им, при аналогичной дилемме, или вообще при дилемме оставаться или уезжать, когда в принципе безопаснее, наверное, уехать, вы что скажете — уезжайте или оставайтесь и продолжайте активистскую деятельность? Вообще как вот вы проецируете свой опыт на тех людей, которые остались?

Юма: Это тоже этический выбор и для меня тоже, что говорить. Поскольку я много говорю на публику, в связи с моей работой и в связи с моим волонтерством, то я чувствую ответственность спикера. Я уже обдумывала это, и я продолжаю говорить, что ребята, если вы чувствуете угрозу своей жизни, своему здоровью — это на первом месте, пожалуйста, убегайте на безопасное расстояние.

Поскольку я против насилия, я всегда говорю, что лучшая драка — это та, которой не было, и лучший бой это там, где люди не прикасаются друг к другу, поэтому отойдите на безопасное расстояние. Вы отдохнете, придете в себя, и вы сможете сделать гораздо больше, потому что если нет вас, то нет ничего, вы уже ничего не сможете делать.

Мила: Я собираюсь поступить в университет еще на магистерскую степень в социальных науках, потому что я хочу заниматься активизмом не как просто волонтерством, а как действительно профессией. Я бы хотела, чтобы в России было больше объединений, социальных институтов, которые ведут нас в гуманный мир. Потому что, к сожалению, сейчас, конечно, очень легко объявить любое НКО иностранным агентом, но это не значит, что у нас не должно быть НКО.

Я очень хочу продолжать двигаться в этом направлении и развивать активизм в России, который будет помогать, чтобы люди могли оставаться в России. Россия такая волшебная, прекрасная страна. Я остаюсь россиянкой, где бы я ни была.

Юма: Я очень хочу сказать огромное-огромное спасибо моей любимой подруге Алене, передайте ей привет, как в кино, потому что она и ее семья, абсолютно гетеронормативные люди, вот всё абсолютно нормативное, всю жизнь меня поддерживают, без них я бы не выжила.

И это не только Алена и ее большая семья, которых всех я очень люблю, они наша родня, это еще множество людей, которые относятся к нам просто как люди к людям. И они поддерживают меня, Юму, потому что они видят меня, они видят моих дочерей, у них нет вот этого фильтра — оп, я не знаю, кто там геи, лесбиянки.

Мы обычные люди, у нас обычная жизнь и обычные дела, и мы хотим быть обычными. В этом вообще вся суть нашего высказывания, пожалуйста, мы хотим быть такими, как все, мы не хотим быть вторым сортом, просто равными.

Спасибо большое, это очень классная точка. Я вам очень благодарна, что вы со мной поговорили. Но вы, конечно, абсолютно не обычные, вы, наоборот, очень необычные, и это, конечно, очень вдохновляюще. Спасибо.

Юма: Но для нас-то мы обычные, понимаете, Аня.

Дело в том, что вот этот вот посыл позитивный, который вы все равно вынесли из этого тяжелейшего, на мой взгляд, вообще ужасного опыта, это тоже очень вообще для всех, кто вокруг, это очень помогает, что даже из этой ситуации можно выйти в таком позитивном плюсе, как-то себя перенастроить, скажем. Я вам очень благодарна.

Юма: Спасибо.

Мила: Спасибо.

Алина: Спасибо большое.