ПРИЛЕПИН. Поэт Всеволод Емелин: через несколько лет в России будет гей-парад и шариат

05/11/2013 - 21:02 (по МСК) Захар Прилепин

Поэт Всеволод Емелин поделился с писателем Захаром Прилепиным секретом многолетнего пьянства.

Прилепин: Во все времена великой русской культуры, великой и необъятной, пространство литературы всегда определялось каким-то поэтическим импульсом. Так было в «золотой век», «серебряный век», в 1960-е «оттепельные» времена – приходили поэты, отрабатывали территорию, потом заходили смурные прозаики и начинали что-то на этом вспаханном поле взращивать. Ситуация – не я это первый заметил – стала меняться как-то в последние пару десятилетий, прозаики приходят, а там еще ничего не готово, все  заасфальтировано, все в бетоне, приходится им своими кирками долбить, а поэты как-то отдельно тусуются, и перестают эти два сообщества соприкасаться. Даже не в том беда, что они не соприкасаются, а в том, что поэты больше не рассказывают нам, кто мы такие, что нам делать с собой. Такая проблема. Может, Всеволод отрефлексирует эту тему, а может, и нет.

Емелин: А зачем вам поэты-то? Мне, например, совершенно не нужны поэты. Противные люди, надо сказать, зацикленные на себе, обиженные. Мы же с кем себя сравниваем? С Евтушенко, Вознесенским, Маяковским. При Сталине отчего все было так хорошо? Поэт был государственный служащий, ему государство давало деньги, он агитировал, горланил.

Прилепин: Могло  и убить.

Емелин: И убить могло. А сейчас никто… Вами, прозаиками, еще как-то интересуются. Поэт – человек государственный, начиная от Державина, Пушкина. Прозаик может существовать за счет читателей, продажи своих слов, а поэт, как правило, всегда на содержании у государства.

Прилепин: Поэт в советские времена продавал много книжек, поэтому 500 тыс. продать…

Емелин: Да, но все равно это делало государство, они же продавались не от того, что их кто-то покупал. Куда они девались, книжки известных советских поэтов, никто не знает. Но в любом случае, это был либо человек при государстве, либо против государства. И то, и другое давало ему высокий статус, внимание публики. А сейчас государству стал неинтересен поэт, мы бегаем, машем ручками, пытаемся на себя обратить внимание, государству неинтересно, значит, и людям неинтересно. А значит, и писать ни к чему.

Прилепин: Первопричина – это государство или все-таки поэт. Я сейчас доскажу мысль, с которой я начал. Поэт приходил и брал какие-то сверхмасштабные темы: «Полтаву», «Евгений Онегин», «Пугачев», «Страна негодяев», поэма «12». Поэт не только бесконечно ковырялся в своей ранке, расковыривая ее, а он то братскую ГЭС, то… был масштаб воззрения. Даже поэты второго-третьего-пятого плана, какой-нибудь Анатолий Мариенгоф: то историческая драма, то еще что-то – отчебучивали по всем направлениям. Сегодня есть ощущение какой-то суженности темы. Поэт обернулся сам в себя. Конечно, есть там какие-то «буря мглою небо кроет», но он, по сути, находится внутри себя.

Емелин: А он понял, что пропала аудитория, читатель, пропало государство – главный читатель поэта. Совершенно неинтересно поднимать большие темы, тогда уж лучше какие-то комплексы изживать. Чисто психотерапия такая стихотворная, я так думаю. Мне так кажется.

Прилепин: Ты правильно все говоришь, но мы тут многие годы печалились (кто-то радовался, кто-то печалился) о ситуации с «оттепелью» 60-х годов, когда поэты, барды – Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Белла Ахмадулина – собирали просто стадионы, народ ломился.  Лимонов потом стебался на эту тему, говорил, что они шли, потому что думали, что это рок-идолы. Были бы рок-идолы, не ходили бы на поэтов. Все это… я бы хотел с Лимоновым не согласиться. Тем не менее, ходили на стихи. Но эта ситуация исчезла, поэты вернулись в подполье, в андеграунд. Сейчас не скажу, что массовое, но какое-то движение происходит. Не «Гражданин поэт» Быкова (не только его имею в виду, а даже того же самого Быкова),  у него тут был вечер трагических стихотворений – лучшая, на мой взгляд, ипостась Быкова… Там 2 тыс. человек в зале, практически полстадиона, сидит. Или Веры Полозковой или еще какие-то поэтические чтения, когда собирается не один мастодонт, как Быков, а три-четыре-пять человек – они могут уже собирать залы почти не стадионного толка, но настоящие концертные залы, как у Олега Митяева, певицы Валерии и группы «Виагра». Ситуация стала понемногу меняться или нет? И я сам себе льщу?

Емелин: Действительно, есть несколько фигур, которые все-таки сумели вырваться из этого крошечного замкнутого мирка, который поэзия себе создала, поплевывая на всех окружающих и говоря, что мы пишем не для быдла, не для публики, а для: а) вечности, б) для развития языка и с) потому что не можем не писать, пишем для экспертов, у нас свои иерархии… Действительно, и Вера Полозкова, и Быков разомкнули это пространство. В результате что? Мы видим, что те главные люди, которые командуют современной поэзией – ни Быкова, ни Полозкову – за поэтов-то, в общем, в некотором смысле-то и не держат. Они из тусовки выпадают полностью.

Прилепин: Есть такое.

Емелин: Воденников, например, как только вышел на аудиторию, сразу был проклят.

Прилепин: Зависть?

Емелин: Дело не в том, просто так рушатся… Все-таки есть маленькая, паршивенькая, но тусовочка. Там есть должности, там есть начальники повыше, пониже, все отстроено годами. И вдруг выясняется, что все это фигня, буря в стакане воды, что человек выходит, у него есть читатели. И вся иерархия, с таким трудом отстроенная, экспертное сообщество – это, оказывается, никому не нужно.

Прилепин: А ты совсем не веришь этим иерархиям, или есть какой-то элемент?

Емелин: Я совсем не верю.

Прилепин: У тебя уже перекипело?  Ты же много с иерархией – не будем называть вслух, как она называется, боролся. В шутку или всерьез – непонятно, но я думаю, что все-таки больше…

Емелин: Ну, знаете ли, шутки… Сколько мне седых волос… Видимо, думаю, старость…

Прилепин: Мы только что с Севой говорили по поводу зависти, и он сказал, что к его возрасту отмирает не только печень, почки и другие органы, отвечающие за потенцию, а даже зависть.

Емелин: Даже такое сильное – это основное вообще – чувство.

Прилепин: На каком топливе работаешь теперь?

Емелин: На тщеславии. Зависть отмерла, а тщеславие еще нет.

Прилепин: Чего же ты хочешь добиться?

Емелин: А ничего. Лайки считать. Я считаю «Больше лайков!» должен быть лозунг.

Прилепин: Это работает. Чем больше френдов, тем больше лайков. Вопрос в том, что они не читают…

Емелин: А это наплевать. Я думаю, настоящее тщеславие в наше время… Есть четкое мерило славы – это насколько она может конвертироваться в деньги. Поскольку у меня это никак, хоть убей, не получается, значит, и со славой все-таки что-то не так. Сколько книжечек не издавай, значит, работают они плохо.

Прилепин: Ты так и работаешь, говорят, плотником в своей церкви?

Емелин: Плотником – громко сказано. Плотником – это не стишки писать, тут голова нужна, глаз, руки.

Прилепин: Разнорабочим? Как это называется?

Емелин: Подсобником. Подсобник на строительных, раставрационных и всяких других работах.

Прилепин: Ты там подсобную работу выполняешь, а к тебе подходят и говорят: правда, что ль Емелин? Трогают тебя за рукав…

Емелин: Раза три было. Не надо преувеличивать. Ну, вот после вашей передачи, может быть, народ потянется, паломники.

Прилепин: Пускай обойдут все церкви в Москве.

Емелин: Адрес не надо.

Прилепин:  У меня вопрос серьезного толка (до этого были несерьезные). У нас День национального единства уже стоит практически за спиной. Что мы будем делать с этим праздником? Ты работаешь на национальное единство или на создание новых классовых противоречий?

Емелин: Наверное, национальных противоречий.

Прилепин: Какая позиция у нас по Бирюлево, если не в стихах, а в прозе, мог бы рассказать?

Емелин: Народ, наконец, говорит свое слово.

Прилепин: Неприятное, обидное слово.

Емелин: Кому?

Прилепин: Не знаю. Если совсем серьезно говорить, там кто-то выступил с идеей с парадоксальной идеей, что на следующий день или через неделю после этих событий, надо бы собраться и пойти спасать таджиков или помогать узбекской общине, или что-нибудь такое сделать, чего вообще не ожидают от русского народа во всей его широте. Какой-то поперечный совершенно ход. Это из области мечтаний, иллюзий или…?

Емелин: Нет, а почему от русского народа не ожидают спасения представителей таджикского народа? Не понимаю. Порядочный человек идет по улице, видит, кто-то тонет. Он будет кричать: «Эй, ты таджик или…? А, ну, тогда тони!»

Прилепин: Ну, это целенаправленная акция, все-таки.

Емелин: Да при чем тут! Этим должны заниматься люди. Сколько людей стало обличать русский национализм, русский фашизм, после событий в Бирюлево стало заступаться за мигрантов? Наши с тобой хорошие добрые друзья:  и Муждабаев, и Бабченко – «там фашизм, надо защитить…». Да не от того надо защищать мигрантов, мигранты сюда не за любовью приехали. Не для того, чтобы их на руках носили. Если хочешь защищать мигрантов, то ты пойди  и выясняй, как они живут. Наедь на  их работодателей, чтобы им создали человеческие условия, чтобы хоть какая-то относительно совместимая с жизнью зарплата была. А тут… Писать трескучие статьи о том, что фашизм захлестнул Россию, в поддержку мигрантов, еще туда насовать фотографии львовского гетто и «Освенцима», это, конечно, легко (и получить за них гонорары). Серьезной работой-то никто не занимается.

Прилепин: Согласен с тобой, сложно поспорить на эту тему.

Емелин: Все борются с русским фашизмом и считают, что этим они помогают мигрантам. Нет никакого русского фашизма. Мигрантов грабят не какие-то мифические скинхеды, а реальные работодатели. А поскольку это серьезное дело и можно нарваться на серьезные неприятности… это не с национализмом бороться, где тебя…

Прилепин: Лайкнут. Пытаюсь в разговоре с тобой убрать улыбку с лица и спросить серьезно (у меня все сложнее получается, но сам смысл вопроса заставит меня серьезно насупиться). Советский ребенок Всеволод Емелин (или не ребенок, взрослы мужик, в общем, советский человек, выброшенный из этой жизни поневоле) оказался в новых ландшафтах поневоле. Ты каким-то образом пытаешься осмыслить себя с точки зрения идеологической? Ты кто вообще? Мне иногда кажется, не то, что на тебя глядя, даже на себя глядя, что иногда какие-то идеологические одежды примеряешь назло: вам всем это не нравится, а я сейчас буду выставляться в качестве такого персонажа, который будет вас раздражать. От противного идет работа или нет?

Емелин: Нет, ну, мы все-таки… Ты очень публичный человек, я чуть-чуть публичный человек. Но публичный человек должен всегда играть какую-то роль, и очень часто его поведение не от того, что он такой, а от его стратегии и реализации. И в этом смысле – да, показать, что назло… Мне кажется, что у меня это часто совпадает: то ли маска приросла к лицу, то ли я действительно такой есть.

Прилепин: Ты правый, левый или кто ты?

Емелин: У нас же, ты прекрасно понимаешь, настолько это смешалось «в доме Облонских», что хрен тут разберешь. Я все-таки, скорее…

Прилепин: На какие митинги ты ходишь?

Емелин: Какие поближе к дому, скажем так. С удовольствием бы пошел на «Русский марш», но он где-то в Перерве. Я пока доеду, уже нажрусь, извиняюсь. Я все-таки себя как правый бы охарактеризовал, как сторонник традиционных ценностей. Назло поэтической тусовке.

Прилепин: Если ты правый, давай….

Емелин: Я по возрасту еще правый, надо сказать. Я человек уже вполне пессимистический, странно было бы в моей ситуации быть оптимистом.

Прилепин: А пессимисты правые разве?

Емелин: Мне кажется, пессимист – скорее, правый человек. Оптимист думает, что всякое новое ему принесет какую-то радость, а пессимист думает, что все и так плохо, а любая новость принесет только новую гадость.

Прилепин: Какие у тебя прогнозы тогда? Если серьезно, сейчас насупимся еще раз.

Емелин: Прогнозы на что? На общество? У меня нет прогнозов. На себя? Надеюсь, как-нибудь дадут дожить спокойно людям моего типа. Премию поэта, может быть, дадут.

Прилепин: Что будет в России через пять лет? Грохнется все?

Емелин: Да не грохнется. Может быть, что-то на окраинах произойдет, но чего ей грохаться-то? Очень многие принимают желаемое за действительное.

Прилепин: Самый простейший прогноз: треть бюджета уходит на пенсии, детей белых мало рожают. Через десять-двадцать лет будет их десять процентов, остальные – пенсионеры. Грохнется же обязательно?

Емелин: Да не грохнется.

Прилепин: А как будет?

Емелин: В 90-е годы грохнуло вроде все, однако это все, почти все устояло.  Я не верю, что что-то грохнется. Изменится – да. Шариат будет, скорее всего. Идем общеевропейским путем. Будет гей-парад и шариат.

Прилепин: А что у тебя с этой темой, не только у тебя, мы все переживаем по поводу нетрадиционных браков, о судьбе…

Емелин: Я ужасно переживаю, не поверишь.

Прилепин: Ты достаточно давно болеешь, что у тебя такого было, что тебя это тронуло? Может, ты ходил по редакциям и встречал людей каких-то, непохожих на всех остальных, и это тебя печалило? С чего-то это должно было начаться. Или врожденное, из твоих поездок в Сибирь, мужицкое непонимание…

Емелин: Я и слово-то такое, по-моему, узнал достаточно в позднем возрасте. Причем тут я, во-первых? Я так понимаю, это главная общемировая проблема. Я включаю, вижу это во Франции. Чуть ли не президент приезжает на венчание. Это какое-то общемировое… нет, не на венчание, на государственное заключение брака. Католики не венчают, по-моему. Англикане или пресвитериане веначают.

Прилепин: С цветами приехал президент?

Емелин: С цветами, конечно. Что ж теперь…  я просто про другое. Видимо, обидно, что такая яркая тема – опять же я как человек пишущий, тщеславный, хочется быть на виду, а это тот случай, когда зависть еще работает – о них говорят, а я туда-сюда… Ко мне на свадьбу президент не приедет.

Прилепин: Тебе не предлагали еще выступить на какой-нибудь особой свадьбе?

Емелин: Меня вообще как-то не зовут на корпоративы. К сожалению.

Прилепин: На копоративы в прямом смысле не зовут, но в каком-то переносном смысле есть одна…

Емелин: Вся наша экономика – корпоратив. Все мы на нем клоуны.

Прилепин: Сейчас договорю. История моя, отчасти, моих сотоварищей по литературе во многом-то и твоя: когда ты появился со своими (появился намного раньше, но когда тебя начали публиковать), по-моему, первая сногсшибательная публикация была в «Новой газете», которая была, безусловно, одним из знамен на тот момент российского новейшего либерализма. Потом у тебя была совершенно замечательная история с сайтом «Соль», которая имеет отношение  к Марату Гельману. Нет ли у тебя ощущения, что со своими чудесными песнями, и я со своими текстами, и ряд коллег по ремеслу – нас почему-то (на правах каких-то юродивых, безумцев или каких-то других правах) периодически  примечают в этих краях, где примечать, собственно, не должны. Как вот и на этом замечательном канале.

Емелин: Ты посмотри на весь мир. Кто главный герой буржуазного истеблишмента, гигантский бренд всей массой индустрии? Че Гевара. А тем знаменита либеральная система, что она очень легко коммерционализирует практически все. Я уж не знаю, каким надо быть исчадием ада, чтобы тебя не взяли в коммерцию. И из Брейвика еще сделают торговый бренд… Тем более, либералы как-то шустрее – прости, Господи – консерваторов. В консервативных изданиях как-то не выходят за пределы своего небольшого кружка, а либерала ноги кормят. Он должен все новых и новых персонажей втягивать в свой бизнес, иначе… За это им большое человеческое спасибо. Тем более, ты у нас воюешь, в последнее время встал с мечом, а я как-то не очень задумывался. Я не очень понимаю смысл слова «либерал». В наше время трудно понять. Кого угодно можно назвать либералом, а кого угодно – фашистом. И все окажется правильным.  Я в данном случае в растерянности. Ты молодой, может, лучше уловишь.

Прилепин: Я произношу слово «либерал», и те, кто окликаются, значит угадал. Если бы не окликались, может, я думал бы, что не о них речь.

Емелин: Либеральная экономика, либеральная политическая модель тем и захватила огромную часть мира, что переваривает фактически все.

Прилепин: Можно ведь сказать иначе, что сейчас Всеволод Емелин выступил с потаенной просьбой «сделайте меня брендом, пожалуйста, в вашей чудесной либеральной системе, обеспечьте мне, пожалуйста, безболезненную старость».

Емелин:  Я с удовольствием пойду к любому редактору.

Прилепин: Я тебя знаю и знаю, что это не какой-то понт, который периодически надевают на себя наши музыканты и люди из шоу-биза, ты реально не дурак употреблять всякие горячительные напитки, как ты хорошо выглядишь? Тебе лет-то уже вдвое больше, чем Пушкину.

Емелин: 54. Еще не вдвое. До вдвое не доживу.

Прилепин: Мы когда с тобой познакомились десять лет назад, ты уже говорил, что не доживешь, а все краше и краше становишься. Ты что с собой делаешь? Может, в холодильнике спишь?

Емелин: Меня пугает… Погоди, возвращаясь на несколько тезисов обратно, меня твои разговоры о моей неотразимой красоте несколько… не то возбуждают, не то пугают.

Прилепин: Мужская зависть, смотрю, как в зеркало. Мне-то 38, и я думаю, двадцать лет можно протянуть в таком режиме?

Емелин: Тут загадка. Гораздо более мощные витально мужики как-то сгорают, очень многие с тех пор, как мы начинали, сгорели,  годов в 73-74-м,  а другие – вполне дохлые и старше меня – живут. Тут некоторые вещи есть, которые заставляют верить в Бога, а не в целесообразность, не в какие-то медицинские показания, не в статистику, в том числе и с алкоголиками, сильно пьющими людьми статистика не действует. Один – мастер спорта – попил два года, и его нет. А другой – изначально ботаник – пьет по 40 лет и как-то…

Прилепин: Ты пытался сам себе объяснить, что ты держишь удар в силу того-то… Просыпаешься с бодуна, пытаешься объяснить….

Емелин: Во-первых, работа держит.

Прилепин: А ты каждый день ходишь на работу?

Емелин: Да, кроме субботы, воскресенья, праздников.

Прилепин: К 9-ти утра.

Емелин: Нет, не к 9-ти. У нас несколько другой распорядок, кстати, что тоже очень хорошо, потому что с похмелья единственная возможность, если каким-то образом заставишь себя спать, что самое трудное, - это единственное, что помогает. Все остальное – паллиативы.   Если можно немножко поспать с утра, то к 12 часам, половине 12,  я хожу на работу. Это, безусловно, держит: на работе какие-то телодвижения… На самом деле один закон есть: все-таки физически работающий человек пьющий живет гораздо дольше и сохраняет адекватность дольше, чем человек сидячей работы пьющий. Это плохое совмещение, когда работаешь за компьютером и серьезно пьешь.

Прилепин: Мы должны сейчас обратиться к нашим томатным спонсорам и сказать, чтобы тебе никогда не давали премию поэта, потому что бросишь работу и пиши-пропало.

Емелин: Нет, не брошу. Не дождутся. Чтобы они ликвидировали меня? Легчайший способ ликвидации.

Прилепин: Стремительная наша беседа должна быть зарезюмирована  простейшим доказательством того, что можно – боюсь сказать, сколько лет – пить и сохранить не только адекватность, но и замечательное…

Емелин: По секрету скажу, с адекватностью уже возникают проблемы.

Прилепин: Стихи, тем не менее, хорошие. Всеволод Емелин сколько бы не говорил, что он аутсайдер, он, безусловно, на передовой находится уже не первый год. 

Другие выпуски