Широкий сталинизм-2018: новая волна репрессий, цензуры и изоляции

Я заранее прошу прощения у всех постоянных слушателей и зрителей нашей программы, потому что вопросы у меня сейчас будут, видимо, до 18 марта как-то повторяться. Но тут не я виновата, тут повестка особенно не предоставляет какого-то разнообразия. Выборы проходят по сценарию «Голосуй сердцем» примерно: много пиара, много шоу и так далее. Для начала я задам такой вопрос: чем эти выборы отличаются от предыдущих (я его не первый раз уже задаю), от всех предыдущих референдумов, от всех предыдущих выборов Путина? Какая у нас специфика 2018?

Во-первых, я хочу не согласиться, мне кажется, что это вы виноваты во всем, что происходит. Да, вы, в том, что у нас никакой специфики нет, в частности. Специфика этих выборов в том, что это очередные неконкурентные выборы. Интерес представляет, как это аранжировано, как эта неконкурентость аранжирована. Мы видим, что у президентской администрации есть… то есть не у президентской администрации, что мы видим на поляне. Мы видим на поляне два новых персонажа — это Грудинин и Ксения Собчак, и все обсуждают их: у Грудинина поднялся рейтинг, у Собчак снизился, у Собчак поднялся, у Грудинина снизился.

Что общего между двумя этими персонажами? Это тоже довольно очевидная вещь. Еще четыре месяца назад никто не предполагал, что это российские политики, мы не знали их как российских политиков. Собчак мы знали как телеведущую, даже общественную фигуру, но совершенно не как политика. И вот это качество, то, что политики, которые баллотируются в президенты, появились в качестве политиков за 3-4 месяца до президентских выборов, — это и есть фундаментальное качество, которое характеризует такую виртуальную политику, некую аранжировку, это некая постановка предвыборная. Пожалуйста, могут быть разные политики, но это должна быть политика, когда человек в этом находится давно, и мы его знаем, мы знаем, что он из себя представляет.

Какие последствия из того, что они оба являются представителями виртуальной политики? С одной стороны, нам понятно, что этот сюжет должен вытеснить навальновский сюжет, который действительно ушел куда-то в тень, а на повестке эти два таких веселых персонажа, которых интересно обсуждать, они непонятно что, непонятно кто, можно так о них сказать, можно сяк о них сказать. Но что фундаментально мы должны помнить об этом? Что это виртуальная политика, это политика телевизионная, и на самом деле волноваться по поводу рейтинга Грудинина, поднялся он или снизился, не имеет никакого смысла, потому что этот рейтинг поднимается и снижается с помощью телевизора примерно за неделю. Недели-полторы достаточно, чтобы привести его в то состояние, которое хочется.

Вообще опросы, которые мы слышим, на них ссылки, что вот рейтинг Грудинина — к ним надо относиться очень осторожно, потому что при той искаженной информационной системе, искаженном информационном поле, которое у нас есть, социология вообще плохо начинает работать. На самом деле мы видим, что есть люди, которые смотрят телевизоры, и они же как будто отвечают на вопросы социологов, и мы просто видим такие отзывы телезрителей. И это такой особый мир, который вокруг телевизора складывается, и он имеет ограниченное отношение к реальности. Поэтому это все такая виртуальная телевизионная политика, и нужно понимать, что вы участвуете просто в каком-то таком неком сабантуе придуманном. Кончится этот период, и кончится этот сабантуй.

Может быть, начнется что-то другое, может быть, там Ксения Собчак останется в политике и станет интересным российским политиком, вполне возможно. Но это будет потом, после выборов. А до выборов будет сабантуй. Это то, что, мне кажется, важно понимать, говоря про Грудинина и Собчак, нужно понимать, что это некая постановка, которая должна занять наше внимание на ближайшие полтора месяца.

Если это действительно сабантуй симулякров и если никакой реальной политики, и никаких реальных политических процессов за ростом рейтинга того или иного кандидата не стоит, то зачем все-таки это происходит, кроме как для общей движухи? Действительно мы видели атаку на Грудинина, прям такую очевидную — Life, все телеканалы. Наоборот, некоторое благоволение к Собчак видели тоже, такую какую-то предрасположенность. Это зачем? Эти вектора — этого в плюс, а этого в минус — это чистая случайность, могло быть ровно наоборот?

Я думаю, что примерно да. Возможно, за этим стоят какие-то группировки, которые двигают один сценарий выборов, другой сценарий выборов. Это все может быть, но это все не имеет очень большого значения. Общий сценарий понятен: эта движуха должна занять наше внимание на ближайшие месяц-полтора и отодвинуть Навального, потому что в течение года по теме выборов Навальный был хедлайнером, он поставлял новости про выборы, выборы — это Навальный. Так было примерно до ноября. Потом нужно было это убрать и нужно было создать что-то, о чем будут в соцсетях и в передачах люди разговаривать. И вот это создали, и мы о нем разговариваем-разговариваем-разговариваем, и оно кончится тогда, когда это кончится, когда кончится необходимость занять нас разговорами на это время, пока реальные сюжеты остаются в тени.

Реальный сюжет — это, с одной стороны, действительно Навальный, его недопуск на выборы. Второй реальный сюжет — это та действительная повестка, с которой Владимир Путин остается в Кремле. Потому что, несмотря на фиктивный характер выборов, политические циклы никто не отменял, и выборы — это всегда конец одного политического цикла, начало другого. И на самом деле сегодняшняя повестка выборов — это вопрос о том (он остается — это понятно, он остается, это такая авторитарная система, у него достаточно сил, чтобы остаться), но с какой повесткой и чем это нам грозит? И это тоже очень интересный и важный вопрос, но он тоже не обсуждается, как и Навальный, потому что нам предлагают обсуждать Грудинина и Собчак.

Тут действительно единственное, о чем можно было думать, — почему именно Грудинин стал мальчиком для битья, а не наоборот? Собчак могла стать девочкой для битья. Тут, казалось бы, птенец зюгановского гнезда, в общем, благословленный, так или иначе, президентом действующим, зарегистрированный кандидат, партия, про которую все понятно, не что-то вдруг возникшее непонятно откуда. Почему именно он? Я не знаю, насколько действительно стоит это сейчас обсуждать.

Опять таки, это такая проба телевизионных возможностей, как можно двигать рейтинг вверх. Сначала его подвинули вверх: ах, какой, и коммунист, и бизнесмен, и управленец, и хозяйственник, и сталинист, и современный человек, наш любимый герой. А потом ту же самую историю рассказывают с обратной стороны: смотрите, он бизнесмен — значит, что-то не то, а здесь он коммунист, а здесь он сталинист. Нам ту же самую историю рассказали в обратном порядке, а мы: ах нет, это не то, что мы хотели. Один и тот же герой, такой симулякр, который можно разворачивать и так, и так. надо убедиться, что это все управляемо, перед выборами.

Бог с ними, с симулякрами, тогда. Есть реальная политика, которая действительно сознательно отодвигается на какой-то второй план, ее сознательно не допускают внешнему наблюдателю, так или иначе. Она состоит сейчас в чем? Она состоит, во-первых, в экономике.

Она состоит, прежде всего, в вопросе: а что, собственно говоря, собирается делать Путин и с чем он собирается остаться, и как это все будет протекать, тем более, что это будет такой напряженный срок, когда ему надо будет придумывать какой-то вариант, как оставаться дальше в политике, притом, что свой второй конституционный срок он тоже уже отсидит? Мне представляется, что это очень важный интересный вопрос, и мы не слышим никаких ответов пока на этот счет. Даже в последних выступлениях Путин очень осторожен, он нейтрален, он такой не агрессивно-наступательный Путин, он даже вроде какой-то такой мягкий и такой нестрашный. Но за этим стоит и что будет дальше?

Мне кажется, что здесь надо смотреть на какие-то системные вещи, и действительно, как вы упомянули, очень важная системная вещь всегда — это экономика. И у нас как раз на этой неделе много новостей, и они все такие немножко сенсационные. А именно, что данные по концу года оказались очень плохими, и не плохими, а весьма плохими, даже экономисты, эксперты обсуждают рецессию в промышленности, то есть спад. Это отчасти неожиданность, потому что у нас первая половина года прошла под знаком того, что все, мы начали расти, и скоро будем расти, как велено партией и правительством, то есть на уровне мирового тренда 3,5% в год. Ничего подобного, роста нет, мы находимся в стагнации и на самом деле это долгосрочная стагнация, потому что ВВП России вырос за последние 9 лет на 4,5%. Мы растем со средним темпом меньше 0,5% в год. Это очень низкий темп, и это уже 10 лет продолжается, десятый год мы находимся в этом. И за это время цены на нефть были или очень высокие, или средние, это не проблема нефти.

И в обществе очень мало обсуждается, и даже в экспертных кругах одна из наглядных демонстраций такой социальной и политической деградации — это упадок экономической экспертизы, упадок ее значения для общества. Раньше обсуждали много экономику, обсуждали много заинтересованно, с разных сторон, она делала нашу мысль о том, что происходит, экономической. Сегодня экономика отодвинута совершенно, никто не хочет говорить о стагнации, и я даже не видел профессиональных работ таких, которые бы отвечали на хорошем уровне фундаментальном на вопрос, почему мы находимся в долгосрочной стагнации.

Вообще если посмотреть, то примерно за эти 9 лет, с 2008 года, когда мы отсчитываем начало этого периода, есть примерно 20 стран, которые даже снизили свой ВВП, их меньше 20-ти, и примерно 20 стран, которые находятся в стагнации, как мы. Что приятно — там есть такая страна, как, например, Бразилия, она такой побратим наш по росту, у нее такие же примерно показатели. Но в целом есть две такие плохие группы стран, в которых находится Россия: это Латинская Америка и европейская периферия — Балканы, Португалия, Греция, некоторые страны Восточной Европы, которые на нулевом уровне за это десятилетие. Вот мы в их числе.

В общем, нам нужно ответить на этот вопрос. Но не только нам нужно ответить, чтобы понять, что происходит в экономике, но еще одна важная есть вещь. Дело в том, что авторитарные режимы бывают довольно разные, и есть мягкие авторитарные режимы, они обычно опираются на хороший экономический рост, и тогда, в общем, не нужно особенно разворачивать репрессии, можно довольно мягкий авторитаризм устраивать: более-менее контролировать СМИ, оппозиция сама становится маргинальна, элиты консолидированы, все благополучно, не нужно особых усилий. А если у тебя нет роста, то тогда возникают другие приводные ремни авторитаризма. Вам уже недостаточно просто контролировать прессу и медиа, чтобы там не было оппозиционеров, а вам нужна пропаганда, вам нужна идеология государственная, вам нужен внешний враг и вам нужны внутренние репрессии.

Это такой джентльменский набор, который просто вытекает из логики того, что у вас происходит в экономике. Вы за счет экономики уже не можете ни элиты консолидированными держать, ни иметь достаточной поддержки населения. И в этом смысле тот факт, что у нас роста нет, и мы видим, что его, скорее всего, не будет, потому что он сам по себе не возникает, как все время надеется министр экономики Орешкин, и его не будет.

Предрекает.

Да, он предрекает нам рост. Но рост не слышит предречений Орешкина и не появляется. В этой ситуации мы понимаем, что это ситуация стагнации экономической, и ссоры с Западом определяют такую рамку, куда будет двигаться политический режим. Его логика становится понятной. Это будет такое расширение полутоталитарных практик, расширение репрессий, цензуры и некоторое плавное движение в сторону Северной Кореи.

В процессе стагнации мы находимся довольно давно уже, примерно с Крыма можно отсчитывать, так это и происходит. За это время со всем, что вы описываете, — с закручиванием гаек, с какими-то цензурными волнами в разные стороны, с разными хозяйственными репрессиями так называемыми, со сталинизацией и прочим — происходили некоторые движения. Но происходит оно именно так же поступательно, абсолютно синхронно со стагнацией, или там есть какие-то волны и так далее?

Когда я говорю о долгосрочной стагнации, я говорю не о Крыме, не о 2014 годе, а я говорю о времени с 2008 года. Наш ВВП сегодня по объему на 4,5% больше, чем наш ВВП в 2008 году. И за 9 лет мы выросли на 4,5%, по 0,5% в год. Вообще страны такого уровня развития как мы, с таким ВВП на душу населения, в диапазоне плюс-минус 2000 долларов на душу населения, то есть где-то с 9 до 14 тысяч долларов на душу населения — это наш диапазон развития, такого типа страны — это похожие на нас по уровню развития экономического, эти страны за это время выросли в среднем на 20%. А мы — меньше, чем на 5%. И это и есть долгосрочная стагнация. Там были взлеты, падения, но в целом это выравнивается в такую штуку.

Это было, конечно, неровно, это было тоже достаточно синхронизировано с экономикой, потому что у нас был восстановительный рост после кризиса 2008-2009 годов, но он прекратился где-то в 2011-м – начале 2012 года, у нас началась нестабильность политическая, после чего был Крым. Это мы вошли уже в такую кризисную политическую полосу. Старый режим, который держался на успехах начала 2000-х годов, уже обрушился, и началось строительство нового. И действительно сегодня мы видим просто на глазах очередное расширение, довольно системное расширение этих полутоталитарых практик. Они имеют ползущий характер, но они вполне системные.

Я вижу три системные вещи в том, что происходит в последние месяцы. Это, во-первых, хозяйственные репрессии. Потому что если мы посмотрим на историю последних примерно 1,5 лет, то мы увидим, что в очень многих сферах жизни и управления были такие показательные процессы, когда довольно видные люди становились объектом хозяйственной репрессии. Это такие знаки. Что происходит с Серебренниковым? На самом деле ведь понятно, что все люди, которые имеют какие-то бюджеты, понимают, что это про них. Все. Все руководители театров, художественных коллективов, киностудий, чего угодно, библиотек — они все знают, что это про них. И что все они оказываются под этим колпаком, что в любой момент к тебе могут прийти, и ты окажешься таким же образом на скамье подсудимых с перспективой тюрьмы.

То же самое знают губернаторы. За последние несколько лет целый ряд арестов губернаторов показал, все губернаторы знают, что к ним есть, за чем прийти, и что они там могут оказаться. Это знают министры. И так мы видим за эти два года последние, как проходили по социальным стратам и всюду оставляли такой показательный процесс. Даже в воровском мире есть дело Шакро Молодого.

Эти хозяйственные репрессии — это такой особый механизм, который еще мало отрефлектирован, мало описан. В его основе лежит то, что, во-первых, у тебя нет суда, суд у нас, как известно, штампует обвинения, оправдательных приговоров не бывает.

Суда у нас нет нигде, по сути дела. Такая у нас будет репрессия или сякая репрессия, она может быть сугубо политическая, уголовная, такая, сякая — суда не будет нигде.

Абсолютно, да. Если всегда известен результат судебного процесса — он будет обвинительный, то у вас поразительным образом переворачивается вся система правоприменения. Если в нормальной системе правоприменения она начинается с полицейского и оперативника, который за вами следит и вас арестовывает, говорит, что вы совершили такое преступление, а заканчивается судом, то здесь она заканчивается оперативником. Потому что что оперативник сейчас напишет про вас, то потом пойдет в обвинение, а из обвинения пойдет в суд, а оттуда — в приговор. Это автомат все.

Поэтому оперативник, который к вам приходит, является центром системы правоприменения, он является правоприменителем, и поэтому это уже репрессивная система, она — низшее звено, человек с пистолетом — он и есть главный человек. Из этого следует, что к кому оперативник выберет пойти, тот и будет виновным. Не тот, кого признает суд, а тот, к кому оперативник выберет пойти.

Мне очень неудобно перед слушателем, который у нас висит с вопросом, один только еще вопрос. Да, оперативник является в итоге автором приговора, так или иначе, но он же все-таки не сам выбирает, к кому пойти.

Да, кто-то выбирает для него, иногда он сам выбирает, тогда это коррупция, иногда ему дают какое-то указание. Это уже детали. Суть в том, что при этом по резонансным делам, которые мы перечислили, мы еще знаем, что есть организация, которая стоит за всеми этими делами и ведет их, в том числе и дело Серебреникова почему-то ведет ФСБ. Есть еще организация, есть орган государственный, который на самом деле отвечает за эти репрессии, и он выбирает, кто сегодня будет. Они приходят, обнаруживают у тебя что-то, снимают тебя на кинокамеру — и все, можно сказать, ты уже в тюрьме. Это и есть репрессивный механизм.

А дальше, если у вас такая система, то начинается… почему мы говорим о хозяйственных репрессиях, в чем тут принцип? Что я могу дальше выставлять вам любые некоторые ограничители, потому что если я посылаю оперативника, то я могу сказать: «Если будете такой спектакль ставить, то к вам может прийти оперативник. А будете ставить спектакль правильный — не придет». Начинается этот самый политический механизм. Если вы правильный министр, то ничего не случится, а если неправильный, то вдруг оперативник придет — и все, и вы уже за решеткой. Этот механизм начинает работать, и он достаточно масштабный, он настолько эффективно сейчас работает, что вообще мне не очень понятно, как и где он остановится.

Все вопросы можно решать. Губернаторов можно сделать обратно выборными, потому что это ничего не значит, если их всегда можно арестовать в любой момент. В общем, здесь огромное поле для авторитарного творчества, некой новой системы такого очень жесткого авторитаризма, использующего тоталитарные практики. Давайте послушаем вопрос.

У нас есть вопрос от Геннадия из Кемерово. Добрый день, вы в эфире.

— Здравствуйте. Кирилл, я хочу у вас спросить и понять позицию Навального. Ведь, смотрите, фактически если он сделает жест доброй воли в пользу Ксении Собчак, то есть это приведет к объединению либерального крыла нашего общества, почему он упорно хочет бойкотировать эти 2,5 миллиона голосов, которые сейчас на него готовы проголосовать? Если он даст команду, они, естественно, будут за Ксению Собчак. Второй вопрос: выгодно ли Ксении Собчак как политику поехать в США и, тем более, иметь перспективу встречи на завтраке с Трампом? Выгодно это Ксении Собчак как политику или нет?

Спасибо. Первый вопрос: почему Навальный выбирает путь бойкота, почему он не отдает свои голоса Собчак, объединению либерального крыла? И почему бы Собчак не поехать в Америку, не было бы ей это выгодно как политику?

Она вроде поехала, нет? Я как-то не уследил, мне казалось, что она уже поехала, но окей. По поводу Навального. У Навального была некоторая стратегия, вполне продуманная, длинная и основательная, на мой взгляд. Она была в том, что он хочет баллотироваться в президенты, и он хочет вести свою предвыборную программу, и хочет быть кандидатом в президенты и сразиться с Путиным. И мы знаем, что есть некоторые фиктивные процессы против Навального, которые признаны фиктивными Европейским судом по правам человека, и есть некоторые фиктивные, не соответствующие российской Конституции нормы законодательства, по которым Навального не допускают до выборов. Неконституционная норма в законе, плюс фиктивный приговор Навальному — его не пускают.

Но это и есть тот главный принцип, тот механизм, с помощью которого мы имеем неконкурентный и несправедливый политический режим. И Навальный хотел об этом поговорить и попытался провести, провел кампанию, в которой заявлял о своих намерениях баллотироваться в президенты. У него была программа максимум и программа минимум в этой его стратегии. Программа максимум была — создать такое общественное давление, чтобы его зарегистрировали кандидатом. Если же это не удастся, то вступает программа минимум, а она заключается в том, что Навальный говорит: «Тогда я считаю эти выборы нелегитимными, это не выборы, мы должны как избиратели бойкотировать, мы не должны допускать ту ситуацию, когда нам можно голосовать только за тех, за кого нам разрешат голосовать».

Он выступает с этой стратегией, и тут приходит Ксения Собчак и говорит, что я сейчас пойду на выборы, и вы за меня голосуйте как за кандидата против всех. Это подрывает концепцию Навального, подрывает его стратегию. И это довольно невнятный такой ход, потому что мы же знаем, что Собчак будет на выборах или не будет на выборах, потому что так Кремль решит. Если ее решат выпустить, то она будет на выборах, если решат не выпустить — ее не будет на выборах.

Мы против этой ситуации протестуем. А если ее выпустят на выборы, зачем нам потом идти на выборы, чтобы голосовать за никого? Это довольно невнятная стратегия, это спойлерская стратегия по отношению к стратегии Навального. И, как справедливо считает Навальный, она в принципе играет на поднятии явки и на помощь президентской администрации, поэтому он против этой стратегии.

Если мы говорим про эти самые репрессии, которые нас всех уже ожидают, и уже отчасти мы это все имеем, я сейчас задам такой расстрельный вопрос, извините за каламбур. Совершенно понятно, как работают эти хозяйственные репрессии и зачем они нужны, понятно, зачем нужно закручивание гаек и так далее. Но все-таки мы не переносим схему 1930-х годов в абсолютно механический — из 1930-х годов сюда. У нас все-таки какие-то новые реальности, у нас прогресс не стоит на месте — интернет и так далее. Как цензура и всякие цензурные репрессии выживают в этой ситуации, и зачем они могут понадобиться, и зачем в этой области еще дополнительный огород городить, ведь тут еще есть такое естественное сопротивление материала просто в силу, действительно, возникнувшего интернета, например?

Собственно говоря, поэтому и надо огород городить, что есть ресурс, который возник и который плохо контролируется. Это вообще интересный вопрос, кто кого обгонит.

Мой вопрос профанный на самом деле: кому мешает фильм «Смерть Сталина»?

Но это разные вопросы. Есть вопрос про интернет и про... Вообще мы разобрались, что есть репрессии, но еще к ним вернемся, потому что мы не до конца их проговорили, как они устроены, хозяйственный репрессии так называемые. Хозяйственные репрессии, в основном, прежде всего, ориентированы на элиты. Это механизм, за исключением редких случаев типа приговоров Навальному, это обычный механизм насильственного принуждения элит к лояльности, и они носят демонстративный характер. В каждой сфере действия элит разных мы должны продемонстрировать одним-двумя процессами механизм, как мы можем подавить любое идеологическое, политическое или какое-нибудь другое сопротивление, и это застолбить.

Вторая часть этих репрессивных механизмов, которые разворачиваются шире по мере того, как российский режим, режим Путина, с одной стороны, находится в международной изоляции, а, с другой стороны, у него нету экономических успехов, и он вынужден искать другие приводные ремни для поддержания стабильности, вторая часть — это уже такие репрессии, направленные против общества. И, как я уже сказал, здесь помимо репрессивности режима, которая возрастает в такой ситуации, возрастает и необходимость такого идеологического контроля. Мягким авторитаризмам, у которых хорошая экономика, он меньше нужен, как правило, идеологический контроль. А этим сразу нужен идеологический контроль, нужно придумать идеологию и заставлять всех ей следовать, и нужно ее пропагандировать.

И здесь мы тоже видим такое ползучее вползание таких около тоталитарных практик, в частности такой идеологической цензуры, границы которой совершенно не определены. Людям каким-то при министерстве, Никите Михалкову или еще каким-то людям, они посмотрели фильм и сказали: «Он зрителям не подходит, это не наше кино, мы его запретим, в нем смеются над Жуковым». Почему нельзя смеяться над Жуковым?

Сейчас я тогда объясню свой вопрос. В принципе, зачем этой стране нужна идеология — я все-таки до такой степени профанных вопросов не задаю. Я хочу понять вот что. Зачем действительно следить за блогерами, которые пишут всякую крамольщину и зачем применять какие-то меры в этой ситуации — такого вопроса у меня нет. Но почему нужно прилагать такие дополнительные усилия и столько городить огороды вокруг просто какого-то конкретного кино — честно говоря, тут какая-то несоразмерность, есть ощущение несоразмерности, просто на самый бытовой практический взгляд как-то слишком уж.

Нет-нет, здесь никакой несоразмерности нету. Это очень логично. Как устроено было тоталитарное общество? Все было обставлено некоторыми святынями, которые вообще не подвергаются никакому сомнению, и подвергнуть их сомнению является преступлением. И эти святыни постепенно у нас тоже вырастают повсюду.

И, надо сказать, что этот случай со «Смертью Сталина» — это ведь не первый случай. Идея цензуры в культурной сфере — это одна из таких важнейших новаций 2017 года. И случай Серебренникова к ней относится, и Нуриев к ней относится, и фильм «№44», который был фактически запрещен. И теперь мы видим не случай со «Смертью Сталина», мы видим некоторую системную новацию 2017 года, идеологическая цензура в культуре. И это некоторое фронтальное наступление, трудно не увидеть этого, что это некоторый фронт, это кольцо, которое так набрасывается. Причем вполне возможно, например, что сейчас со Сталиным они дадут шаг назад, как это было с «Матильдой», но в принципе, мы должны понимать, что это некоторое системное явление 2017 года, один из важнейших трендов ушедшего года, который прям на наших глазах разворачивался.

И здесь не очень важно, по поводу чего. Важно застолбить принцип, вам важно, чтобы все привыкли, что если будет в кино это, и это не понравится Михалкову или какому-то общественному совету, то вы не будете все этого смотреть. И мы должны step by step привыкать к этой ситуации, привыкать к этой мысли. Сейчас если отступят со Сталиным, что вполне может быть, найдется что-то новое, и там будет это. Это некоторая важнейшая новация 2017 года, и она является, на мой взгляд, одним из реальных предвыборных тезисов программы Путина, которая не объявлена нам, но которую мы можем вычитать, если внимательно наблюдаем за политической реальностью.

Так это же действительно принципиальный момент, что это новация 2017 года, потому что когда мы говорим: 1937 год, мы не говорим 1937 год как какую-то единицу, в которой действительно было что-то хорошее, это просто некоторая квинтэссенция. Понятно, что за пределами этого 1937 года, что в ту сторону, что в эту сторону система была одна и та же, ничего нового не вырастало, всем совершенно было ясно, куда нельзя, где ни шагу вперед, на что посягать нельзя. И совершенно никакого, никакой даже мысли о том, что сегодня можно действительно что-то разрешить, а что-то можно запретить, речи об этом не было вообще. То есть все-таки то, что сейчас выстраивается, оно выстраивается действительно, вы говорите: новации 2017 года, то есть это совершенно какая-то новая история. Но тоже мы с этим были знакомы.

Не очень новая. И, конечно, в ней почти ничего общего между политической ситуацией сегодня в России и 1937 годом, политической ситуацией в России 1930-х годов. Практически ничего общего, это очень разные вещи. Вместе с тем, сталинизм, то, что было придумано, та идеология некоторая, которая была придумана тогда, помимо коммунистической, собственно говоря, идеологии, была еще придумана некоторая идеология осажденной крепости как механизм внутреннего контроля. Эта идеология не умерла в 1937 году, хотя она утратила свое качество массовых репрессий, она продолжала жить в 1960-е, в 1970-е годы. Она в мифе КГБ продолжала существовать, и вся эта геополитика была придумана в андроповском КГБ на самом деле, и все эти агенты влияния иностранные, которые здесь проникают, и они тут где-то гнездятся, и поэтому нельзя с иностранным очень много общаться, потому что тебя отравят, и ты сам превратишься незаметно в агента влияния — это все жило, и это сейчас оживает. Это некоторая национальная традиция.

Есть некоторые национальные традиции демократии, а есть национальные традиции авторитаризма и тоталитаризма, и они живут. В этом смысле, конечно, мы видим непосредственную преемственность со сталинской системой, чего стоит слово «иностранный агент» или, например, выражение «пятая колонна», которое непосредственно отсылает к идеологемам 1930-х годов, к идеологемам борьбы с внутренним предательством. Это национальная традиция.

Конечно, уровни совершенно другие и ситуация другая. Но если говорить о системных новациях последнего времени, моя концепция такая, что мы в изоляции, и мы не выйдем из нее в ближайшие годы, мы в глубокой ссоре с Соединенными Штатами, и мы уже не управляем этой ссорой. Сначала Путин думал, что он будет управлять этой ссорой, а вышло так, что он ею не управляет.

С другой стороны, у нас нет роста и нет надежд на рост, потому что непонятно, откуда, если только молитвами Орешкина, но в принципе непонятно, откуда он возьмется, мы движемся к большей закрытости режима и к распространению этих репрессивных тоталитарных практик. Одна практика — это цензура в области искусства и культуры. Мы видим, что 2017 год есть год системного наступления на культуру и искусство, подчинение их правилам цензуры, наступление цензуры на них. Это такая широкая сеть выстроена.

Второе: то, о чем было сказано, и то, что действительно является проблемой — это новый информационный ресурс. Мы видели в этом году, что влияние телевидения сильно падает, оно выросло очень во время крымской аннексии, после аннексии Крыма и войны в Восточной Украине, тогда очень выросло влияние телевизора, сейчас оно падает, и оно падает сильно. И это долгосрочный тренд — это снижение влияния. Растет влияние сетей. Соответственно, нужно как-то ввести цензуру в сетях.

И теперь, опять-таки, то, о чем мы мало говорим в последнее время, увлекшись Грудининым и Собчак, на самом деле еще один реальный тезис предвыборной программы Путина и того тренда, который я описываю, — это закон о блогерах иноагентах. Это инновационная придумка, как подавить, как ввести цензуру в сетях и как сделать ее более-менее системной, как подавлять некие очаги инокомыслия в соцсетях. Это не последняя придумка, уверяю вас, еще будут такие придумки. И мы видим просто, как все время придумывается эта статья за антисоветскую агитацию и пропаганду.

Ее нельзя так сказать: мы за антисоветскую агитацию и пропаганду. Но надо ее какими-то образами внедрить — экстремизм, иноагенты. Опять-таки, иноагенты, экстремизм — это новаторство, такого у Сталина не было, и в советские времена такого не было. Это новаторство 2000-х годов — как применять антиэкстремистское законодательство против инокомыслящих. А иноагенты — это, безусловно, вполне развитие той традиции, которая была такой сталинской традицией борьбы с инокомыслием. Безусловно, здесь есть прямое наследование, и это разворачивается. И закон о блогерах и иноагентах — это такая первая проба пера системного наступления на блогинг. У нас было бессистемное наступление на блогинг, много процессов было против блогеров за последние два года, возбуждалось уголовных дел по экстремистским статьям, теперь еще одну надо ввести статью, которая закроет часть этой системы, поставит под контроль.

Пока мы тут разговаривали, прокуратура запросила 10 лет для Никиты Белых. Если мы говорим про репрессии для элит, то почему не работает логика, что им вообще сейчас и так достается, у них санкции, жизнь непростая и так далее. Почему в этой ситуации не срабатывает механизм как-то своих приближенных немножко подбодрить, почему репрессии продолжаются и в их направлении?

Это очень логично, потому что цель репрессий против элит — это принуждение к лояльности режиму Путина, который в принципе элитам невыгоден. Что он им может предложить? Для него жесткость конструкции важнее, чем что бы то ни было.

Подсанкционный бизнесмен, чиновник, так или иначе, на Путина обречен в некотором смысле. Вот вам и лояльность.

Их мало, тех, кто уже обречены, они и так, и так с Путиным. Обрекают тех, кто к нему и так, и так близок, кто от него и не может отлипнуть никак. А контролировать как раз надо тех, которые не обречены, которые в принципе имеют и имели хорошие перспективы, имели хорошие позиции на Западе, интегрированы и в этот, и в другой мир, у них и здесь капитал, и там. Их надо прессовать, конечно, потому что они потенциальная «пятая колонна» для Путина, им невыгодно это.

Я сейчас задам свой любимый вопрос. Поскольку мы много раз вспомнили 1937 год, когда мы говорим об истории сталинского периода, нам более-менее очевидно, что автор всех этих репрессий — это Сталин, вокруг него людоедов было немало — и Берия, и Ежов, и Ягода. Но тем не менее у нас есть четкий адрес, мы хорошо понимаем, кто автор. В данной ситуации вам видится эта картина такой же, то есть с очень четким единственным адресом авторства или у системы шире разветвления?

Она и в сталинские времена была шире, в том числе, что помимо авторства нужно было еще найти среду, которая тебя в этом поддерживает. Конечно, безусловно, это Путин, это его идеология, его мифология, которую он несет как наследие КГБ в своем политическом образе, это его идеология конфликта с Западом как ресурс для внутриполитического контроля, взятая тоже из сталинизма, широкого сталинизма, который продолжался до Андропова. Это его идеологемы, которыми он оперирует. В окружении Путина есть разные группы — есть идеологи более  модернизированного авторитаризма, есть идеологи более кондового тоталитарного авторитаризма, они как-то борются между собой, но в целом это режим Путина, тут никуда не денешься. Иначе чей?