День «Д+1». Леонид Гозман о том, что делать несогласным

А вот насчет того, что делать. Понимаете, в чем дело? Есть две вещи, во-первых, что делать, во-вторых, как рухнет режим. Режим рухнет неизвестно как. Этого никто не знает. Мы не знаем, что послужит триггером. Кто-то давно сказал, что единственное, что мы знаем о революциях, ― это то, что мы не знаем, когда они происходят, да. Мы не знаем, что произойдет.

Это могут быть биологические причины, и, кстати говоря, конечно, если вдруг Богородица вмешается, то понятно, что не будет никакой легитимной передачи власти, а понятно, что будет стрельба, понятно, что войска, верные Ивану Ивановичу, вступят в столкновение с войсками, верными Ивану Никифоровичу, а еще возникнут 25 Комитетов национального спасения, которые тоже будут противостоять друг другу и так далее. Они, негодяи, заложили сейчас еще и такую бомбу под нашу страну, да, и такую тоже. Может быть, это и так, могут быть биологические причины.

Это может быть серия региональных протестов, которые могут идти по разным причинам, по разным основаниям в разных регионах, которые могут начинаться даже не как политические, а как обращение к отцу: «Государь, спаси, защити». А государь не может защитить, тогда он посылает ОМОН. А тогда вопрос, хватит ли у государя ОМОНа, да, надежного и к чему приведет стрельба, если войска выполнят приказ и откроют стрельбу. Когда Николай II открыл стрельбу по людям в Кровавое воскресенье, отец Георгий Гапон сказал: «У нас нет больше царя». И действительно, царя после этого довольно быстро не стало.

То есть как это все пойдет? Техногенная катастрофа, та катастрофа, которая сейчас на самом деле, мы не знаем, как это будет развиваться, может быть, это тоже погубит эту систему. Мы не знаем, но что можем сделать мы? Мне кажется, что в глобальной такой вещи мы должны раскачивать эту лодку, чтобы крысу наконец стошнило. Почему? Потому что, понимаете, после этого режима может быть еще хуже, я уже говорил. С этим прекраснодушием, что «лишь бы Путин ушел, все будет хорошо» ― знаете, у нас был такой архаичный очень, не самый одаренный царь, Николай II, да. Когда его не стало, наступил ад кромешный. Если бы я мог вернуться в 1917 год, начало 1917 года, да, если бы от меня зависело, я бы спас эту архаичную, неповоротливую, неэффективную монархию. Я бы постарался ее спасти, потому что то, что после нее началось, начался просто ад, да.

Поэтому мы не знаем, что будет. Но что, мне кажется, мы точно знаем? Я в этом убежден, не знаю, уже просто глядя на то, как социальные и политические структуры развиваются и так далее. Чем дольше будут эти люди у власти, тем более тяжелым и более кровавым, к сожалению, будет следующий период, понимаете? Поэтому чем быстрее уйдут, тем лучше, даже если мы не знаем, что будет после них. Поэтому мне кажется, что, может быть, для раскачивания надо делать, надо объяснять, что этот режим враждебен нашей стране. Он враждебен нашей стране, он враждебен нашим людям, он уничтожает нашу культуру, уничтожает нашу экономику и так далее.

Это не значит, что там нет людей, которые хотят как лучше. Конечно, есть. Это не значит, что они не принимают разумных решений. Иногда принимают. Но в целом как система он, конечно, враждебен нашей стране, враждебен каждому из нас, да. Это надо объяснять, это надо рассказывать. Надо создавать горизонтальные структуры, любые: благотворительные, политические, я не знаю, по поддержанию жизни своего коммьюнити, своего поселка, многоквартирного дома, чего угодно. Потому что эти структуры, во-первых, помогают нам выживать сегодня, несмотря на государство, во-вторых, это то, что потом окажется востребованным в тот самый день Д+1.

И конечно, нельзя опускать руки, понимаете? Нет, конечно, что значит нельзя? Кто хочет, может уехать. Пока открыты границы…

Как сказать?

Слушайте, это временное закрытие, все равно еще можно уехать, можно уехать через какую-нибудь другую страну. Да, конечно, можно. И кто хочет, может уехать, я ни в коем случае не осуждаю. Вы знаете, я вообще за свободу. И вы за свободу, да. Свобода предполагает и свободу неучастия в борьбе. Это тоже свобода человека: а я не хочу, я отхожу в сторону. Человек имеет право это сделать, но для меня это как-то не очень приемлемый вариант, для многих не очень приемлемый. Для тех, для кого неприемлемый, ― тогда нельзя опускать руки, надо, так сказать, стараться продолжать делать все, что можно.

Смотрите, если действительно не говорить… Понятно, что у каждого человека свой путь, своя стратегия, никто никого не осуждает, каждый для себя решает. Но смотрите, с чем мы сталкиваемся. Мы столкнулись с тем, что даже до того, как пришла информация про карантин, до того, как мы действительно оказались в ситуации, когда мы все сидим по домам и вообще не очень понятно, что делать и как жить, действительно, трудно вообще как-то понять, про что мы сейчас думаем и за что мы сейчас суетимся.

Даже до этого вся эта история с Конституцией совершенно не оказалась каким-то таким триггером политического какого-то протеста. Она, безусловно, вызвала неудовольствие, но по сравнению с тем, как люди отреагировали на фальсификации летом в связи с выборами в Мосгордуму, ничего подобного Конституция и поправки к ней, вот эта вся история не породила.

Мы видим, что у нас были какие-то отдельные акции, мы видели безобразную, совершенно омерзительную историю, когда был избит правозащитник Лев Пономарев. Что это было, какого черта это было? Это даже вообще действительно не поддается описанию, степень омерзительности этого всего. Но так или иначе вот этого массового протеста не было.

И не будет.

И сейчас мы уже в ситуации, когда нам-то и из дома выходить нельзя, и вроде как это еще и наша ответственность ― из дома не выходить. Не то что нам даже запретили, мы сами понимаем, что вообще-то не надо выходить, что мы представляем некоторую опасность. Но даже до этого такого всплеска не было. Почему?

Аня, смотрите, во-первых, можно одно мелкое замечание? Когда вы говорите: «Мы все сидим дома и так далее, и так далее», это не совсем так. Это не совсем так, потому что масса наших с вами сограждан на самом деле работают на такой работе, на которой нельзя сидеть дома. Понимаете, работают заводы, туда приходят люди на самом деле, да, работают магазины, туда приходят люди на работу и так далее. Это не так. Когда вот так говорим мы, то мы тем самым, знаете, мы как бы, так сказать… Мы себя отдаляем от очень многих людей.

Принимаю ваш упрек абсолютно, оговорюсь. Я говорю «мы» в том смысле, что если кому-то из нас сейчас приходит в голову, кто-то сидит, кто-то не может себе позволить, государственное предприятие, все понятно. Но, наверно, каждый человек, которому сейчас приходит в голову: «А не пойти ли мне на улицу помитинговать, например, каким-то сборищем от 5 до 50 тысяч?», у него тут же возникает… И это касается любого человека, кому эта мысль в голову пришла. У него тут же возникает противоход: позвольте, куда же я пойду? Это безответственно, социальное безобразие, если я сейчас буду собирать тут вокруг себя какие-то митинги.

То есть сейчас вообще абсолютный клинч со всех сторон. Но вот до этого, да.

Это верно. Смотрите, что осталось? Остались одиночные пикеты. Остались, я вот когда, позавчера, что ли, был на одиночном пикете, и ничего. Нас почему-то не повязали, а Льва, Льву Пономареву, кстати говоря, 78 лет. 78 лет! Ребята, вы совсем сдурели? Вы совсем вообще потеряли берега, да? Ужас какой-то на самом деле.

Но вот есть одиночные пикеты, пожалуйста, кто хочет. Ты в одиночном пикете никого не заразишь абсолютно, да, встанешь, надень маску или из туалетной бумаги сделай, и нормально. Есть такая возможность, хотя, конечно… Я, кстати, не исключаю, знаете, вот к вопросу о спешке. Я не исключаю, что они вот это все исполнили, в том числе понимая, что пандемия дает им прекрасные такие дополнительные возможности, да. Теперь они будут разгонять какие-то собрания на улицах не потому, что они против Путина, а потому что они вот такие безответственные агенты Госдепа, которые хотят всех заразить. Тоже классно, да. Класс.

Одиночные акции остались, понимаете? Остались они, больше ничего не осталось, наверно. И потом, Аня, надо понимать, что мы проиграли этот раунд, да, и мы не могли его выиграть. И насчет массового протеста, массового возмущения. Его не могло быть, его и не будет, тут уж позвольте вам сказать как психолог, да.

Дело в том, что здесь очень важно время, временные параметры. Вот смотрите, когда были выборы в Московскую городскую думу, например, или выборы 2011–2012 года, вся эта история 2011–2012 года, там, значит, что? Я сегодня пошел, проголосовал, завтра мне говорят, что моего голоса нет, что на самом деле проголосовали не так. Я знаю, что вы мне врете прямо сейчас, вот прямо сейчас вы мне врете, прямо сейчас вы меня оскорбляете, унижаете и так далее.

Когда происходит что-то с отсроченным эффектом, да, то реакция совсем другая. Посмотрите реакцию на… Ладно Конституция, пенсии. Пенсии, да? Казалось бы: ничерта себе, людей заставляют лишние несколько лет работать и отбирают вообще заработанные деньги по факту. Почему не было массовых протестов? Было недовольство, а массовых протестов не было, почему?

Было некоторое количество митингов все-таки.

Да, но такого, чтобы страну трясло, не было, да? Почему?

Нет, Леонид Яковлевич, все-таки было, я прошу прощения. Было зафиксированное, социологами зафиксированное недовольство, упали рейтинги. Мы недовольны тем, что у нас украли пенсии, ― это звучало, оно в медийном пространстве присутствовало. Недовольство поправками к Конституции в медийном пространстве, простите, я никак не могу… Коллеги, политологи ― это другая история. Я не вижу этого, я не вижу никакого падения рейтингов в связи с тем, что сейчас переписывают Конституцию, а мы за нее горой. Я не наблюдаю этого.

Потому что, во-первых, кстати, обратите внимание, насколько разная была реакция на монетизацию льгот и на повышение пенсионного возраста. На монетизацию льгот дороги перекрывали, хотя сумма, украденная у человека сумма при монетизации льгот была на порядок меньше, на несколько порядков меньше, чем украденная у него сейчас, да. Почему? Потому что монетизацию льгот у меня украли сейчас, сегодня, да, а пенсию у меня украдут через два года, пять лет, семнадцать лет и так далее.

Почему в Новочеркасске мужики пошли под пули?

Потому что сейчас отбирают.

Конечно, конечно, поэтому они пошли. Что с Конституцией? Какого можно ждать массового протеста от Конституции, когда, во-первых, был Путин и есть Путин? Речь идет о чем-то, что будет когда-то, только через четыре года, а вообще это надо дожить, что будет через четыре года, посмотрим, а у меня сейчас, сегодня какие-то проблемы. Путин неизменен, это тот же самый Путин, да. Кроме того, Конституция, про которую вообще никто не знает, то ли это жена великого князя Константина, то ли это какой-то текст, понимаете?

Когда эта замечательная прыгунья с шестом, Исинбаева, сказала, что она прочла Конституцию, очень интересная книга, да, вы понимаете, она же близка к народу, она выразила отношение десятков миллионов людей, которые тоже не читали эту Конституцию. У нас никогда не жили по закону. Вот американцы, которые даже не читали свою Конституцию многие, хотя многие и читали, в школах преподается, американцы знают, что они живут по Конституции. Поэтому когда возникает идея «А давай мы ее изменим», то они все встают на дыбы. Нельзя менять Конституцию, потому что по ней живут.

У нас по ней никогда не жили и не живут сегодня, поэтому как-то людям кажется, что изменение Конституции их вообще не касается. Им так кажется, и это нормально. Это естественно. Владимир Владимирович Путин это прекрасно понимает. Вообще, кстати, можно к нему плохо относиться, мне кажется, есть за что, но не надо недооценивать его достоинств. Он умный человек.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.