Почему российская журналистика «пропитана ненавистью» и самоцензурой

Видите ли, в чем дело, мне кажется, что самоцензура – это самое плохое, что вообще случилось с российскими медиа. Это тот самый триггер, который запустил процессы, на сегодняшний момент кажущиеся мне необратимыми. Это история про то, как журналисты забыли о том, что такое профессиональное достоинство и стали обслуживающим персоналом. Очень долго мы спорим, уже в течение нескольких лет, с разными моими коллегами о том, что же такое медиа. Каждый раз я говорю о том, что мы четвертая власть. Мы не обслуживающий персонал. Врач не обслуживает пациента, он спасает ему жизнь. Журналист не обслуживает аудиторию, он сообщает ей информацию, а информация  - это первичная потребность. Мы удовлетворяем первичные потребности людей. Так вот, давайте поговорим про самоцензуру.

Помните, на первой лекции Михаил Зыгарь задавал вам такую задачку, публиковать или не публиковать, писать или не писать? Напомню тем, кто, может быть, не смотрел лекцию Михаила Зыгаря, насколько я понимаю, это ситуация универсальная. Вообще я это называю «тест Познера». Владимир Познер часто так с первокурсниками или с начинающими журналистами шутит. Вы в кабинете у большого начальника, берете у него интервью, вы видите какую-то бумагу, которая говорит о каких-то страшных событиях, и потом вам звонят и просят не публиковать эти страшные события, потому что последствия буду непредсказуемыми. И вот вопрос: публиковать или не публиковать, писать об этом или не писать? И каждый раз у меня-то ответ давно готов один и тот же, и никогда, я надеюсь, не будет другим. Нет у журналиста бога кроме читателя. Нет у вас никого, кому вы должны, кроме как читателю. Вы не должны ни начальнику, ни главному редактору, никому. Вы должны только читателю. Вы живете и существуете только потому, что на свете есть читатель или слушатель, и ваша аудитория. Они – единственное оправдание вашего существования. Других оправданий у вас нет. Поэтому у вас есть долг только перед читателем. А как только начинаются разговоры, а что скажет про меня большой начальник, а как только начинается разговор, а какие это будет иметь дальше последствия, а что, если бы он вез патроны? А что, если бы он вез макароны? Был такой советский фильм, в котором это говорили. Мне кажется, что здесь вот как раз и начинается самоцензура. Так вот, эта самый страшный зверь, который пробрался на нашу территорию, и я попытаюсь его как-то так описать и классифицировать. Это будет такое своеобразное «ощупывание волка», потому что слон – хорошее животное.

Итак, на самом деле, самоцензура, конечно, родилась не вчера, не позавчера и даже не десять лет назад. Она в Советском Союзе была всегда, она плавно перешла в Российскую Федерацию и в российские СМИ уже новые. Но до какого-то периода казалось неприличным признаваться в самоцензуре. Первым человеком, отцом самоцензуры в России стал глава «Лайф Ньюс» и «Известий» господин Габрелянов. Он заявил первый во всеуслышание о принципе «трех П»: «Я никогда ничего не напишу о патриархе, о Путине и о премьер-министре». Тогда премьер-министром был Медведев. И это была такая первая открытая, с открытым забралом (надо отдать ему должное) заявка о том, что да, мы подвержены самоцензуре, и мы этого не стесняемся.

К моему великому сожалению, потом это стало общим местом. Очень часто, когда журналисты приходили ко мне еще в то здание, в котором я работала раньше, наниматься, меня удивляло, что они были гораздо более консервативны, гораздо более осторожны и гораздо более опасливы, чем я. Хотя, уж, казалось бы, я застала разные времена. Тем не менее, каждый раз им нужно было особое разрешение для того, чтобы выразить свое мнение, или особое разрешение для того, чтобы как-то описать события. Они хотели установок. Вот это самое противное, что случается.

Когда вы берете не новостной повод, не новостной тренд, не событие, которое случилось, а вы ищете и ждете установок главного редактора. В этом случае я всегда людей отсылаю к редакционной политике. Когда вы приходите в какую-то редакцию наниматься или когда вы приходите, не знаю, в любое здание, вы примерно понимаете, какова редакционная политика. Так вот, редакционная политика к установкам никакого отношения не имеет.

Видите ли, в чем дело. Первый страх,  который владеет молодыми журналистами, это страх показаться плохим человеком или плохим специалистом, или страх не понравиться главному редактору. Вообще, страх в последнее время стал доминантой нашей жизни, но этот страх очень смешной. Это такой подростковый комплекс, желание понравиться. Я хочу сделать так, чтобы вам понравилось, и поэтому я начинаю бояться высказывать свое собственное мнение. И поэтому я начинаю осторожничать, потому что мне очень хочется вам понравиться. Так вот, журналистов не любит никто – смиритесь. Просто смиритесь. Примите это как факт. Вы никому не друзья, и вы никогда никому не будете друзьями. В любое время дня и ночи 24 часа в сутки, вы все равно смиритесь. Это аксиома. Никто вас не любит. Когда вы идете в эту профессию, или когда вы занимаетесь этой профессией, очень глупо ожидать одобрения. Одобрение вы будете получать в самую последнюю очередь, и, скорее всего, от вашего главного редактора или от своих коллег. Вами всегда будут недовольны, и вам всегда будут угрожать. Причем, это будут угрозы от самых невинных угроз – «мы никогда больше не дадим вам интервью» - до самых серьезных угроз. Все мы помним историю с журналистами «Новой газеты», эти угрозы. Которые иногда даже воплощались. И тоже с этим смиритесь. Это не повод для того, чтобы жить в страхе и работать в страхе.

Дело все в том, что в основе самоцензуры лежит страх, и этот страх очень часто маскируется. У страха не только велики глаза, но у страха и очень много разных масок. Одна из этих масок, мы начнем с самой невинной. Одна из этих масок звучит в моем изложении так: СМИ сообщили, что. Это заголовок новостного сайта. Видите ли, в чем дело. Мало кто скажет, что это самоцензура, но это в чистом виде самоцензура, потому что люди перекладывают ответственность с себя на других. «РБК» узнал, «Форбс» разведал, не знаю, «MEDUZA» расследовала и так далее. Пересказывая, тем самым вы снимаете с себя ответственность. Вы не хотите верифицировать этот факт, вы не хотите его перепроверить, вы не хотите его снабдить дополнительной информацией, переосмыслить или опровергнуть. Вы пересказываете – честно пересказываете – но это начало самоцензуры, потому что если вы перепроверили факты, если это достоверный источник, вы помните, что вы не путаете правду с информацией, вы сообщаете достоверную информацию. Это может быть неправдой, потому что, например, господин Сечин что говорит? У нас нефть будет стоить 148 (условный Сечин, условная нефть, я не помню этих цифр, к сожалению) долларов за баррель. Это правда? Нет. Это достоверная информация? Да, потому что вы сообщаете факт того, что Сечин сказал. Но если вас пугает фамилия Сечин, и вы говорите: «СМИ сообщили, что Сечин сказал», то это и есть начало самоцензуры.

Следующая история, которую мне бы хотелось рассказать, это когда очень боязно, когда какой-то человек, ну, например, блогер политик Алексей Навальный рассказал о наличии какой-нибудь невероятной дачи и каких-нибудь невероятных часов у какого-нибудь невероятного пресс-секретаря. И вот есть медиа, которые услышав, увидев это у Навального, начинают работать, а есть медиа, которые ждут и не публикуют это до тех пор, пока не получат либо опровержение, либо какого-то рода комментарий от участников событий. И тут, конечно, вот чем вы мне очень не понравились в первый раз, тут я вспомнила вашу историю про мантру по две стороны. Сколько я читаю лекций, а так сложилось, что за последний год я читаю лекций больше, чем за предыдущие 15, сколько бы я ни читала лекций, там, где есть молодые журналисты, там всегда есть «а, как же два мнения? Нам обязательно нужно дать мнения двух сторон!». «Ок», - говорю я, - «в Москве побит температурный рекорд. Чье второе мнение вы будете брать?» Доллар зашел за 65, чье второе мнение вы хотите взять? В Москве гроза или ураган. Давайте поспорим, давайте обратимся в Гидрометцентр, который с таким же нежным взглядом, как господин Песков говорит «мне подарили» скажет: «Это не наш ураган, это из Америки приплыло». О каких двух мнениях может идти речь? Таким образом вы снимаете с себя ответственность, таким образом вы начинаете самоцензурировать.

Понимаете, в чем дело, самоцензура начинается там, где заканчивается ответственность журналиста. Есть информация достоверная, которую можно проверить собственными силами, и в которой нет четко двух конфликтующих сторон. Ну, например, чиновник Помидоров подал в суд на блогера Огурцова. Вот здесь есть два мнения, но вам эти мнения нужны не по поводу подачи в суд, а по поводу того, а что думает чиновник Помидоров по поводу блогера Огурцова, и что думает блогер Огурцов по поводу своих судебных перспектив? Сможет он отбиться или не сможет? Но сам факт не нуждается в двух мнениях. Он нуждается в источнике, и чаще всего не в одном источнике, а в двух, или в первоисточнике, или в трех. В разных редакциях действуют разные правила: 2-1, 3-1, 3-2 и так далее. То есть, два источника, один первоисточник. Но, тем не менее, в таких случаях вам два мнения не нужно. Не нужно прятаться за два мнения тогда, когда вы боитесь перепроверить информацию и боитесь, что вы совершите ошибку. Ошибаются все!

Могу отвлечься, моя самая страшная ошибка была, когда я еще была выпускающим редактором. Я на секундочку проспала указ Путина об изменении избирательной системы, который он подписал. И ничего! Небо на землю не упало. Вы будете ошибаться, но вы научитесь проверять информацию, вы научитесь брать на себя ответственность, потому что журналистика начинается там, где начинается ваша ответственность. Потому что у вас есть, у журналистов? Только имя, собственно, больше ничего, и завтра вам будет Алексей Алексеевич Венедиктов, насколько я понимаю, говорить о репутации. Не моя тема, поэтому поехали дальше по страху.

Прекрасная история с испугом показаться продажными журналистами. Что-то случается, и вы пишете: «У Кристины Потупчик сфотографировали пять миллионов рублей в сумочке». Ну, предположим. И ваша референтная группа, то есть, ваши соцсети или соцсети вашего канала говорят: «Зачем пиарить эту гадость? Зачем же пиарить?» Или что угодно, пусть это будет любое событие из области бизнеса. Предположим, одна фирма не выполнила свои обязательства по отношению к другой или прекратили строительство чего-то. И точно так же, как только вы пишете, тут же на вас сваливаются упреки в пиаре. Зачем же пиарить гадости? Или господин Кобзон сказал какую-то очередную несуразицу. Ну, бывает. Но как только вы начинаете транслировать, то есть, выполнять свои профессиональные обязанности, и говорить о том, что произошло, тут же на вас сваливаются упреки в пиаре. Надо сказать, что люди, которые упрекают вас в этом, они имеют очень слабое представление о том, что такое пиар, или специально вводят вас в заблуждение. Транслировать – не всегда пиарить. У пиара всегда очень четкая задача: сделать ножку маленькой, сердце большим, знаете, как в «Золушке»? Это задача пиара. Ну, иногда им удается на какое-то время запихнуть эту ногу в эту хрустальную туфельку, но на самом деле вы-то прекрасно понимаете, что у пиара совершенно другие задачи. И они никогда не будут транслировать то, что дискредитирует их клиента, пиарщики никогда не будут этого делать. Поэтому глупые упреки в пиаре, нельзя из-за упреков в пиаре бояться и пропускать хорошие новостные поводы, потому что это тоже самоцензура. А вдруг про меня подумают, что я продажный журналист? А вдруг про меня подумают, что мне занесли? Лучше я сделаю ошибку, лучше я ничего не расскажу и буду сидеть с видом оскорбленной невинности, чем я возьму на себя ответственность.

Еще один страх, который я очень не люблю. У меня это раньше называлось «намеки тонкие на то, чего не ведает никто». Некоторое время назад в РБК была очень большая интересная статья, большое расследование, посвященная Катерине Тихомировой, которая возглавляет в МГУ какие-то большие подразделения (в образовании я не знаю, как это называется). И вот, проделав совершенно колоссальную работу, поговорив с огромным количеством людей, сделав все, что можно, РБК не сделала главного. Они не написали, а почему, собственно, крупнейший медиа-холдинг, интернет-холдинг страны заинтересовался одной из тысяч сотрудниц МГУ? Если бы не статья Олега Кашина на его сайте о том, что, по его мнению (и он не побоялся взять на себя ответственность), за именем Катерины Тихомировой скрывается дочь Путина. И если бы потом не две статьи в «Блумберге» и в «Рейтерс», которые говорили о том, что по их данным, им анонимные источники тоже подтвердили эту информацию, это прекрасное расследование так бы и повисло в воздухе. Не мое дело решать, стоило так публиковать или нет, но это – образцовый пример самоцензуры. Мы сделаем все, чтобы вы поняли. Это немножко похоже, вам кто-то уже говорил на лекции, это немножко похоже на старый советский анекдот, когда человек стоит посреди Красной площади и раздает листовки. Подходит милиционер, а листовки пустые. Он говорит: «А что вы сказать хотите?» «А ничего, и так все понятно». Это тоже пример самоцензуры.

Еще один страх. Такая тоже забота об имидже и внезапно проснувшаяся мораль, высокая моральность. «Мы не желтое издание, чтобы транслировать всякие слухи», - говорят разные люди, которые боятся написать, сколько стоят часы Пескова. Кто-то что сказал, это же какой-то несерьезный блогер. Или это какие-то странные общественники. А мы же журналисты, у нас высокая миссия. Мы ни в коем случае не будем транслировать слухи. То, что это не является слухами и проверяется на счет раз-два-три, и вообще-то это обязанность журналиста – проверять всякую информацию. И если ты не смог проверить, эта информация недостоверна и окей, но твои коллеги, и ты можешь, в конце концов, так и быть, сослаться на них. Нет, тут у нас включается мораль. На самом деле, за всем этим стоит страх. Мы помним принцип «трех П», который расширяется, и теперь уже ни об одном муниципальном депутате просто так нельзя написать, потому что он обязательно подаст в суд за оскорбление чести и достоинства (откуда бы они взялись?) и деловой репутации. Вот это особенно весело. И точно так же этот же страх владеет многими в русских СМИ, когда речь идет о личной жизни или о доходах чиновников или тех людей, которые по долгу службы обязаны вести скромный образ жизни. Тут сразу включается история про этично-неэтично. Неэтично залезать в карман, говорят. Неэтично считать деньги в чужом кармане. Конечно, если это не публичная фигура, если он своего рода не заключил общественный договор о том, что, поступая на эту службу, он обязуется вести себя  определенным образом. Но ведь это тоже самоцензура, потому что вдруг потом этот человек позвонит, вдруг потом скажет, и таким образом у вас будут какие-то неприятности.

Самая неприятная история. Я очень часто сталкивалась с молодыми журналистами, когда работала с этой историей. Люди предпочитают вообще не замечать важных новостей, делают вид, что ослепли или пропустили, потому что думают, что это слишком серьезная новость для того, чтобы ее публиковать молодому журналисту. Ну, например, в интернет-изданиях, вы знаете, есть дежурные смены, есть ночные смены, есть утренние смены, когда не всегда есть выпускающий редактор. И вот ты приходишь утром и видишь, что роскошная новость висит давным-давно, и ее никто не публикует, но зато публикуют какую-то там безделицу, веселую и безобидную. Такое ощущение, что мы боимся, а вдруг это такая история, которая приведет к совсем плохим последствиям? Вы знаете, что в истории российских медиа очень много было таких случаев, когда последствия были очень тяжелыми. Кто из вас помнит, может быть, читал, сейчас кто-то прочтет, когда за первополосный материал о Беслане был уволен главный редактор «Известий» только потому, что это был тяжелый очень, серьезный материал с большим фотовизуальным контентом.

Ситуация, когда вы боитесь взять на себя ответственность, называется на циничном языке «блок на тему». Тут в чем весь секрет? У вас всегда на поле медиа будут более отмороженные конкуренты, извините меня за этот сленг, которые напишут на эту тему, которые не побоятся это опубликовать. Может быть, даже вы будете ждать подтверждения. Я говорю только об интернете. Интернет устроен таки образом, что, если читатель заходит на один сайт и видит эту новость главной, заходит на второй сайт, видит эту новость главной, заходит к вам и не видит этой новости, он не будет думать про вас, у вас нет презумпции невиновности. Он не будет думать про вас, что вы в данный момент срочно звоните по всем телефонам и перепроверяете эту новость. Он подумает что? Проспали или струсили. И так было, например. С разводом Путина. Это было в эфире «России 24», в прямом эфире, это сказал он сам, но до такой степени некоторые медиа испугались этой ситуации, что они просто не заметили этого и потеряли не только кусочек своего имиджа, но и кусок аудитории. Аудитория очень быстро привыкает к тому, что, если что-то случилось, мы идем туда, но не туда, потому что там никогда ничего не будет, а здесь все будет срочно и быстро. Понимаете?

Тяжелая ситуация была, например, в ночь гибели Немцова. Нужно было собираться быстро и очень быстро. Это был поздний вечер, как вы помните. И какие-то сайты, не поверив в то, что такое возможно, что у стен Кремля можно расстрелять человека, известного политика, не дали эту новость, потратили 20, 30, 40, 50 минут и так далее на перепроверку, кто-то дал это и сорвал куш. Но дело здесь не в гонке за аудиторией только, а здесь еще дело в том, что кто-то побоялся взять на себя ответственность, а кто-то нет.

Тут уже мы можем переходить, конечно, к вопросу мастерства, как сделать так, чтобы лажать поменьше, ошибаться поменьше, но мы сегодня говорим не об этом. Мы сегодня говорим о страхе, который ведет к самоцензуре.

Галина Тимченко: Я хочу еще поговорить на одну тему, завтра у вас будет в гостях Алексей Алексеевич Венедиктов, это мой ему подарок через вас. Видите ли, в чем дело, есть довольно тонкие вопросы цензуры и самоцензуры, и один из них звучит примерно так: мы площадка и даем право высказаться любому человеку, и поэтому у нас могут высказываться правые и левые, сторонники строгих мер и либералы, патриоты и охранители, и еще кто-то, и так далее. Мы просто площадка. В таких случаях я говорю, что вы не просто площадка, а вы средство массовой информации со своей редакционной политикой, и для того, чтобы выйти на аудиторию, нужно это право заслужить. Не всякий спикер интересен аудитории, и, заходя на какой-то сайт или открывая какую-то газету, я думаю, что аудитория (я это знаю, потому что много чего читаю и смотрю аналитику) ожидает увидеть тех или иных экспертов. Когда вы откроете газету «Ведомости», вряд ли в роли эксперта вы будете ожидать, ну, предположим, Надежду Бабкину. Это немножко другой уровень экспертизы, да? Для того чтобы выти на аудиторию «Ведомостей», это право нужно заслужить, потому что это супераудитория. Принцип «мы только площадка», как мне кажется, а) ни от чего не защищает, б) уничтожает само понятие СМИ. Мы потому СМИ, что мы отбираем, осмысливаем, ранжируем и подаем новости так, как считаем нужным. Или темы располагаем в таком порядке, в котором мы как журналисты считаем нужным. Попадаем в аудиторию или не попадаем, и это наши риски. А когда мы даем площадку всем, кто хочет что-нибудь сказать, это получается базар, Гайд-парк, трибуна, на которую, распихивая друг друга локтями, может вылезти кто угодно. Но тогда у меня вопрос, а где здесь журналистика? В чем здесь журналистика?

Погнали про ненависть. Это немножко веселее, я думаю, чем страх. Видите ли, в чем дело. Думая об этой лекции я поняла, что вот этот угар, в который погрузились некоторые российские СМИ (без названия, я не буду давать никаких прилагательных и эпитетов), и вот эта атмосфера войны всех со всеми – это тоже своего рода самоцензура. Открываете вы газету «Комсомольская правда», видите колонку Ульяны Скойбеды, которая пропитана ненавистью, которая сочится ненавистью. Вам за эти лекции много раз приводили в пример Илью Эренбурга, и мне кажется, что это чудовищно неправильный пример! Илья Эренбург писал во время Великой Отечественной войны: «Убей немца! Где увидишь – там убей!» Вы понимаете, что сейчас просили вас транслировать? Это очень сильные тексты, безусловно, но это тексты военного времени. Скажите, какую войну мы сейчас ведем? Я не знаю ответа на этот вопрос. Кажется, мы живем в мирное время под мирным небом. Поэтому применять вот эту мобилизационную журналистику, журналистику ненависти, вообще язык ненависти применять сейчас в журналистике, мне кажется, что это тоже самоцензура. «Посмотрите, я первый ученик!» - кричит нам Ульяна Скойбеда. «Посмотрите, я еще круче!» - кричит нам очередной колумнист «Известий». «Посмотрите, я настолько лоялен, что я уже призываю убивать!» - кричит нам кто-то еще. А за этим всем стоит такой же страх и ненависть, потому что очень страшно. А вдруг мы не угадаем, а вдруг начальство нас не похвалит, а вдруг нас обзовут либералами. Это точно такой же страх, это заверение в своей лояльности, это абсолютно точно цензурный путь.

Так вот, менее заметные, но такие же важные проявления ненависти в последнее время как-то очень сильно проявились. Видите ли, в чем дело, я замечаю проявления ненависти. Помните фильм «Брат»? он говорил: «Меня как учили? В Германии живут немцы, во Франции – французы, а в Африке живут негры». С некоторых пор это слово стало не общеупотребимым, хотя словари русского языка до сих пор нам говорят, что можно так писать. Но для того, чтобы быть «комильфо», мы не умеете права написать «негр». Ну, как бы. Вы должны написать «афроамериканец». Что делать, правда, если он немец, я пока не придумала. Может быть, вы подскажете. Это, с одной стороны, требование толерантности, с другой стороны, это такой же путь к самоцензуре.

Еще одна история. «В Украине» и «на Украине» трогать не буду, но история с Беларусью для меня очень важна. Я приехала в Минск читать лекцию. Первое, что мне сказали, когда меня погрузили в машину и повезли в город: «Галина Викторовна, вы, пожалуйста, не называйте Белоруссию Белоруссией. Назовите ее, пожалуйста, Беларусь». Очень многие СМИ так поступают. Правда, словарь нам говорит, что можно говорить «республика Беларусь», но Белоруссия. Объясните мне, пожалуйста, можно я задам вопрос? Как вы думаете, почему Белоруссия? Почему нельзя говорить просто Беларусь? Норма языка какая? Не знаете, хорошо, давайте я вам скажу. В русском языке нет соединительной гласной «а». Норма русского языка звучит так: соединительная гласная «о» и два «с», да? Все. Мы говорим на русском языке. Когда я буду говорить по-белорусски, я, конечно, скажу Беларусь со всем уважением, но, когда я говорю на русском языке, я говорю слово Белоруссия. И это тоже самоцензура, потому что мы не хотим конфликта, и мы заранее принимаем условия, которые противоречат и правилам русского языка, и, например, редакционной политике, чтобы попасть в какую-то страту. Охранителей ли, либералов ли, граммар-наци, ну, или кого угодно.

Возвращаясь к ненависти. Какое количество ненависти выплеснулось на страницы изданий, которые посмели называть людей, воюющих на востоке Украины не ополченцами, но сепаратистами. И это же мелочь, но эта мелочь знаковая. Те издания, которые не сели и не обсудили, а как мы теперь называем людей, которые там воюют, какой термин будет нейтральным, какой термин будет и полным, и в то же время нейтральным, безоценочным? На самом деле, слово «сепаратист» безоценочное. Это люди, которые требуют отделения от. Одно из их требований отделение от Украины, соответственно, ничего в этом страшного нет. Но слово «сепаратист» звучит не так красиво, как «ополченец», потому что ополченец – это что-то прекрасное, это тот человек, который защищает свою родину, который бросил хату и пошел воевать ровно для того, чтобы защитить родной дом. Конечно, приятнее, когда есть слово «ополченец».

Ну, и последнее, скандал, в котором лично я принимала участие. Это гендерный вопрос, о том, как говорить о женщинах во власти, о женщинах, которые занимают крупные посты в каких-то серьезных компаниях, и так далее. Большего града ненависти и оскорблений, чем по такому вопросу, как называть тех или иных людей, мы, пожалуй, что не переживали за свою, правда, недолгую историю. Дело в том, что это тоже ненависть, но эта ненависть точно так же прикрывает, потому что те люди, которые хотят, чтобы их приняли в некий такой незримый пул порядочных изданий, они говорят так и только так. Вне зависимости от норм, вне зависимости от собственных соображений. Что это, как не цензура, когда ты до публикации сверяешь эту публикацию не со своей совестью, не с фактами, не с редакционной политикой, потому что ты на нее подписался, а с тем, что скажет твоя френд-лента в «Фэйсбуке»? Или что скажет твой твитфид в ответ на это? Что это, как не в самом чистом виде самоцензура?

Давайте, мы с вами закончим хорошим? Есть такой психологический ход: хорошее, плохое, хорошее. Начали с хорошего, поговорили о плохом, давайте закончим хорошим. Видите ли, в чем дело, страх убивает профессию. Страх делает вас пресмыкающимися и беспозвоночными. Страх – это вообще самое ужасное, что может быть в журналистике. Есть ли у нас примеры, когда люди не боятся и делают свою работу? Да сколько угодно! Перед вами выступал Павел Каныгин, и это было еще одно мое разочарование вами. Вы не задали ему ни одного вопроса, а как это, встать под пули? На меня один раз в жизни направили автомат. Я, конечно, я чуть не легла на асфальт просто сразу, понимаете? А как быть там, где стреляют? А как там выживать? А как ты решился на это? А как ты из мирного прекрасного парня стал лучшим военным корреспондентом? Тимур Олевский мой любимец, поэтому я молчу. Понимаете, в чем дело, есть пример достоинства, когда люди не боятся. Вы помните расследование «Новой газеты» и именно Павла Каныгина у пленных? Страшно ли ему было? Думаю, очень. А вы видели репортаж Тимура Олевского, когда он брал интервью у пленных российских солдат? Страшно ли ему было? Да! А знаете, как было страшно Зыгарю? Только ему не говорите. Очень сильно, потому что он принимает решение, ставить это в эфир или нет. Вспомним маленькую (вы скажете: «Ну, окей, это телеканал «Дождь», здесь все такие» и так далее), вспомним маленькую-маленькую газету, маленький проект, который называется «Псковская губерния». Кто первый сообщил о могилах десантников под Псковом? Маленькая региональная областная газета, которая называется «Псковская губерния». А боялись ли они? Думаю, что боялись. Делали они свое дело, продолжали делать?

Для меня, конечно, первым таким примером. Несколько лет назад, я не скажу сколько, потому что, честно, не помню, в журнале «The New Times», по-моему, Илья Барабанов (может быть, обманываю вас, не знаю) опубликовал большой репортаж, который назывался «Рабы ОМОНа» про то, как подмосковный ОМОН забирает людей, которые приехали сюда на заработки из Средней Азии, и делает их рабами. После чего в журнал пришли ОМОНовцы, там были «маски-шоу». Им хватило смелости снимать это, я видела, и вы можете найти это на «Ютубе», когда главный редактор Евгения Альбац говорит, они просили выдать источник. Главный редактор Евгения Альбац ссылалась на статью закона о СМИ и не выдала им источник. Они хотели получить эти документы, на основании которых проводилось расследование.

Ну, и самый серьезный, с моей точки зрения, пример того, как цензура не смогла ничего сделать, это есть такой американский журналист Джеймс Райзен, который с конца 90-ых годов писал о тайных операциях ЦРУ. У него был источник в Центральном разведывательном управлении. И показания Райзена должны были стать финальной точкой в том, чтобы обвинить вот этот источник в государственной измене. Журналист 7 лет отбивался. Ему грозил тюремный срок. 7 лет он был под следствием, 7 лет он давал показания. Он не отдал свой источник. Верховный Совет, в конце концов, разрешил ему не называть свой источник.

Вы понимаете, в чем дело? Люди готовы, вот это то, что называется достоинством профессии. Страх и самоцензура уничтожают вашу профессию. Они уничтожают человеческое и профессиональное достоинство. Люди, которые отстаивают эти принципы, которые говорят, что, простите, моя работа – сообщать людям информацию, и неважно, насколько вам это не нравится. Вам всегда это будет не навиться. Я – тот колокол, который будет звонить всегда. Человек 7 лет был под следствием, 7 лет его таскали на допросы, 7 лет он ходил под угрозой тюрьмы. Он не отдал свой источник – и это пример достоинства в профессии. И он не говорил: «Давайте, я дам вам вот это, а еще вот здесь, а еще вот так», и не пытался откупиться. Просто ему закон позволяет не называть источники. Точно так же и Альбац, стоя перед дяденькой с автоматом с закрытым маской лицом, сказала: «Закон о СМИ разрешает мне выдавать источник только суду и только по решению суда. Вон отсюда!»

Понимаете, это означает стоять на страже ценностей этического кода и каких-то принципов профессии, и поэтому, когда вы говорите: «А что скажут нам люди, которые сидят в начальственных креслах? А вдруг там что-то я напишу, что-то из-за этого случится?», - у меня перед глазами встает человек, который раскрыл операции ЦРУ в Ираке и опубликовал это для общества. О том, к чему привел патриотический акт Америку, насколько закрытой стала страна, с одной стороны, и насколько глубоко проникли спецслужбы в частную жизнь граждан. Вот, что сделал этот журналист. А вы говорите, дяденька будет на вас злиться. Поэтому я призываю каждый раз, когда вы сомневаетесь, встать перед зеркалом, посмотреть и сказать: «А не занимаюсь ли я самоцензурой? А не хочу ли я, приукрашая сотки врак, одну сомнительную правду? Может быть, я просто боюсь? Или, может быть, мне просто лениво проверить информацию? Может быть, я не хочу взять на себя ответственность?» Тогда уже встает следующий вопрос, потому что не задавайте неприятных вопросов – не получите прямых ответов. А ту ли профессию вы избрали? Я вас призываю: без профессионального достоинства и без журналистской этики не может быть никакой профессии, понимаете? Мы продолжим сползать в тот ад, в который мы сползаем.