Глава «Левада-центра»: «Россияне чувствуют, что входят в третью мировую»

О страхе войны

На наших фокус-группах люди говорили, что мы уже вошли в третью мировую войну, но пока еще находимся в ее начальной, «холодной» фазе. Настроения двойственные: с одной стороны, мы вроде бы всех победим, а с другой стороны, черт его знает, что будет и какова будет цена этой победы, «особенно для меня лично». Мобилизация и конфронтация с Западом вызвала резкое повышение патриотического адреналина, гордости и самонадеянности (особенно у поколения молодых, которое не знало, что такое война, оторвалось  от травмированной памяти старших), но — одновременно — и  тревожность, диффузный и неартикулированный страх (прежде всего — у тех, кто постарше). Нежелание участвовать в политике (или сознание, что у них и возможности такого участия нет) оборачивается иррациональной установкой: а, это все обычные для политиков словесные угрозы, демонстрация позы устрашения; авось, как-нибудь все само собой устроится. Ощущение конца света нет, каких-то апокалиптических вещей пока тоже.

Больше половины считают, что, несмотря на всю конфронтацию, дело до настоящей драки все-таки не дойдет и, главное, все спустится на тормозах.

Такая установка — очень важная вещь, она — оборотная  сторона собственной инфантильности и беспомощности, то есть того строительного материала, из которого выстраивается тоталитарной  режим.

О двойственном отношении к Путину

Что бы там патриарх Кирилл ни говорил, что Путин послан нам Богом, россияне при всем своем внешнем православии — народ достаточно циничный и внутренне неверующий.

Отношение к Путину двойственное: да, как говорят наши респонденты, он восстановил авторитет России как великой державы, он — решительный и опытный политик, у него нет, как мы видели, реальных конкурентов. Но, с другой стороны, вне сферы внешней политики его достижения не столь уж велики или их просто нет.

Он не добился успеха в экономике, доходы людей падают; проблема коррупции — одна из самых острых; мира, справедливости и стабильности, безопасности нет ни на Северном Кавказе, ни внутри страны. (Последнее, кстати, это такой неконтролируемый рефлекс на саму пропаганду, которая все время говорит об опасности терроризма, сотнях предотвращенных терактов, о борьбе с экстремизмом и так далее, поэтому страх здесь поддерживается). Ну, и, наконец, это широко распространенное, хотя и весьма неопределенное представление о России как о мафиозном и тотально коррумпированном бюрократическом государстве.

«Чего вы больше всего боитесь?»

Когда мы спрашиваем, виновен ли Путин в тех злоупотреблениях властью, в которых обвиняет его оппозиция, то радикально настроенных  россиян, готовых обвинять его в тех же грехах, в каких Навальный обвинял Медведева или Чайку, не очень много — от 11 до 16%.

Гораздо более значительная часть опрошенных, выражая точку зрения практического, повседневного существования, говорит: ну да, наверное, Путин виноват в этих злоупотреблениях, в коррупции, как все российские чиновники, но я об этом мало знаю. Или, не споря с этим, говорят: какая разница, виноват он или нет, главное же, что при нем жить стало лучше.

Это очень широко распространенные мнения, в сумме они высказываются половиной или несколько больше половины населения. Тех, кто категорически отвергает подобного рода подозрения, от 15 до 20%. В статистике это называется близким к «нормальному» распределением. Оно характеризует обычное состояние массового сознания, точку зрения и опыт повседневной, рутинной жизни. Но как только человек оказывается в контексте разговоров о величии России, о мировой закулисе, русофобии,  Пентагоне или Госдепе, об американцах, он немедленно воспринимает себя в другой плоскости существования — «соперничестве двух супердержав», России — осажденной крепости, врагах и тому подобное. Все это он не в состоянии ни проверить на своем опыте, ни осмыслить — у него для этого нет интеллектуальных средств, поэтому вся пропаганда принимается безусловно и некритично. С Путиным такая же история. Оценки достижений Путина во внутренней политике достаточно сдержанны, представления о том, на кого он опирается и чьи интересы защищает — скорее трезвые и реалистичные, никакой эйфории и признания его «харизмы» тут нет; поэтому его легитимность — хрупкая и  неустойчивая. Это понимает и кремлевская администрация. Поэтому пропагандистская машина должна все время говорить об успехах Путина, его планах на будущее, а о проблемах — как навязанных России извне и как Путин хорошо с ними справляется. Легитимность режима в неправовом государстве нужно постоянно поддерживать всеми доступными  средствами — от убеждения до чисток.

Почему пропаганда так эффективна? Потому что она ничего не придумывает, она говорит то, что люди хотят слышать. Американцам приписываются привычные и потому понятные мотивы действия наших государственных мужей — от членов брежневского Политбюро до Жириновского или Лаврова. На них проецируется вытесняемая оценка самих себя. Когда мы вот так спрашиваем: а как, по вашему мнению, люди на Западе относятся к России — большинство говорит:  с презрением, нас не уважают, либо безразлично. А как в России относятся к Западу? До Крыма  большая часть говорила: с симпатией, интересом, с уважением. Сегодня: в лучшем случае — без особых чувств, спокойно, а чаще — враждебно, неприязненно. Другими словами, воображаемому Западу приписываются внутренние вытесняемые самооценки нас самих.

Эта же двойственность существует по отношению к насаждаемым консервативным ценностям. На поверхностный взгляд, Россия стала страной православных верующих, во всяком случае, абсолютное большинство россиян именно так себя и называет; доверие и символический статус РПЦ очень высок. «Оскорбление чувств верующих», будь то Pussy Riot или авангардная выставка,  вызывает сильное раздражение и антипатию, подкрепленные соответствующей информационной политикой. Когда встал вопрос о введении в школах курса православной культуры, то поначалу люди откликнулись с большим одобрением, люди сознают общий дефицит морали в обществе, наивно или инфантильно полагая, что церковь (а не семья) сумеет восполнить его. Но, когда это стало применяться на практике, людям это не понравилось: у детей в школе и так огромная нагрузка, а тут еще добавляется догматическая зубрежка.

То же самое можно проследить в отношении россиян, особенно женщин, к вмешательству РПЦ в семейные дела, к проблеме запрета абортов и тому подобному. Внутренне же сохраняется  отторжение от церкви: обрядоверие — да, христианская этика — нет (я уже не говорю о понимании смысла Нагорной проповеди).

 О силовой природе власти

По сути, массовые представления о системе правления Путина описывают ее не просто как конструкцию авторитарного режима, а как своего рода рецидив тоталитарной системы. «Демократия» сегодня — это не ценность для россиян. Они в массе своей не знают, что это такое, не представляют себе, как она работает или как устроено демократическое общество и государство. Но есть очень смутное, при всей его распространенности, представление, что почему-то при демократии люди лучше живут, чем при диктатуре.

А потому — и это, может быть, самое главное, — нет никакого желания участвовать в общественных делах, в политике, принять на себя ответственность за ситуацию не только в стране, но и за то, что делается рядом с их домом. 80% говорят, что они не могут влиять на принятие политических решений, но если бы даже у них были такие возможности, то все равно не стали бы. «Надо держаться подальше от властей, не высовываться, жить своей жизнью».

Характерный пример: мартовский опрос — какие события за последний месяц вам запомнились? Первое место занимает ход избирательной кампании — его отметили70% (давление на избирателей, агитация, уговаривание прийти и проголосовать действительно было беспрецедентным). А «победу Путина» назвали только 4%, поскольку никто и не сомневался в этом.

Об отношении к социальным и политическим институтам

В феврале было отмечено некоторое ухудшение отношения к власти, совершенно неожиданное и трудно объяснимое. Все индексы вместе с ожиданиями, что будет завтра, упали. Но в марте началась политтехнологическая накачка, и все пошло опять вверх. Скорее всего, это ненадолго, мы и раньше фиксировали короткие всплески одобрения на пике электоральных компаний.

В целом же мы наблюдаем спад мобилизации после крымской ситуации. Но социальное напряжение — хроническое, диффузное недовольство переносится с Путина на Медведева, на Думу, на правительство, в меньшей степени — на губернаторов. Это механизм защиты первого лица, лидера, персонифицирующего Россию на международной арене. Поэтому главные успехи Путина — это внешняя политика, восстановление величия державы, защита от враждебности Запада, зловредных американцев, британцев и далее по списку развитых стран. 

Крымская мобилизация подняла Медведева, как и показатели всех других государственных институтов, но не удержала, в отличие от Путина. В прошлом году мы показали, что больше половины опрошенных считали необходимым отставку Медведева. В провинции довольно спокойно относятся к этому варианту, потому что это для них и Путин, и Медведев, — виртуальные или телевизионные фигуры, а Москва более образована, более информирована, более обеспеченная и политически ангажированная, она хотела бы, я бы даже сказал, с пристрастием готова настаивать на этом решении. Тренд, показывающий усиление разочарования в Медведеве, сложился, по крайней мере в 2010-2011 годах.

О высокой явке на выборах президента

Я предполагал, что явка на выборах составит 56-58%. Такая готовность прийти на выборы держалась всю осень и всю зиму. Когда объявили первые результаты голосования, там была цифра 59,9%. Немного больше, чем я предполагал, но вполне реалистично и достоверно. Но потом, через три часа, она сразу подскочила до 67,5%, что вызывает у меня сильные сомнения. Это раз. Второе — это беспрецедентное принуждение и давление, административная мобилизация. Угрозы, агитация и поквартирные обзвоны или обходы.  Такого сильного давления никогда не было. Все это и помогло повысить явку.

О будущем

Какое-либо представление о будущем страны сегодня исчезло. Горизонт времени у абсолютного большинства населения (если не брать совсем молодых людей) очень короткий — несколько месяцев. Частично отсюда и идет невыраженная диффузная тревожность, причем она носит хронический характер. Ее причины — понимание собственной несостоятельности, беспомощности, уязвимости. Эти эмоции составляют постоянный фон повседневной жизни. Уровень депрессии или астении может несколько меняться, но в среднем совокупность фрустрации, депрессии, безадресной агрессии и недовольства колеблется вокруг 60% (столько опрошенных раз за разом говорят и подобных чувствах окружающих). Психологи называют это «синдромом заключенного»: смесь апатии и агрессии, иногда связывая это с явлением так называемой «выученной беспомощности».

Мы возвращаемся к некоему варианту вторичного тоталитаризма. Так выстраивается властями новая старая система контроля и организации жизни. Она не от общества, она задается сверху, но при полном отсутствии какого-либо сопротивления снизу. Тоталитаризм — это не политическая система, а система институтов, которая пытается захватывать все области жизни, манипулировать сознанием и моралью людей. Этим он отличается, например, от деспотизма или авторитаризма, который, например, не вмешиваться в личную жизнь.

И мы видим, как возникает новая государственная идеология — идеология государственного патриотизма, вот-вот объявленная общеобязательной при обучении в массовой школе или вузах. Это не строительство коммунизма, светлого будущего, это попытка выстроить сверху утопию «светлого прошлого». Поскольку сегодня гордиться нам нечем, кроме «Крыма», все заслуги у нас были в прошлом — в победе 1945 года, в полете Гагарина, в имперских завоеваниях, славе русского оружия и тому подобном. Лучше всего о духе времени может сказать стилистика дворцов и особняков, которые строит для себя наша «элита». 

О запросах и требованиях

Есть страх перед изменениями, фобии нового. Потрясения 90-х годов, действительно, оказались очень тяжелыми, что привело к патологической гипертрофии готовности «терпеть» некоторые ограничения, лишь бы не было худшего, ничего не менять. Запросов на новых людей, новую элиту я не вижу. Есть социальное недовольство, оно вполне отчетливое. Но это недовольство в двух социальных средах. Первая — консервативная, бедная депрессивная периферия: пенсионеры, ностальгирующие о том, как они жили в советское время, когда была бесплатная медицина и гарантированная работа, люди, занятые механической, рутинной работой, проблемой физического выживания. Другая среда — более обоснованное, аргументированное недовольство, условно говоря, людей среднего класса, образованных, информированных, более обеспеченных, жителей более крупных городов. Именно в этой среде есть осознание опасности такого режима и тех последствий, которые наступают для состояния нации после длительного правления бесконтрольной и коррумпированной власти. Это совершенно другое недовольство, они понимают, что нынешняя политика государства ведет страну в тупик. Но это не повышает их готовность к принятию на себя ответственности за состояние дел в стране.

Главное требование к власти у  россиян — повышение дохода, обеспечение гарантий существования. Они возникают из страха утратить нынешний образ жизни, из травмы обеднения, обнищания, как это было в 90-е годы.

Основные устремления людей — потребление. Оно — мерило социального «достоинства» и чести отдельного человека или его семьи. Строго говоря, это все рудименты дефицитарного распределения как принципа социальной структуры общества. Мы ведь только-только начинаем выходить из советского прошлого, где «ничего не было».

Чего ждут от оппозиции

Политические и идеологические взгляды стерлись. Более половины населения говорят, что у них нет никаких политических или идеологических взглядов и пристрастий. Где-то около 30% считают, что им все равно, какая государственная система в стране, лишь бы им и их семье было хорошо жить. Поэтому, если вы и найдете в головах отличия между нашими либералами и, например, единороссами, то это будут скорее нюансы. Запрос сводится к представлению о социальном государстве — можно говорить о некоторых различиях в понимании того, как государство должно заботиться о гражданах, другими словами, это вырожденные и очень стертые представления о социализме с человеческим лицом.

Что касается протестов из-за ухудшения экономической ситуации:  вы не поднимете людей из-за 15-процентной реальной потери доходов. Тем более что это снижение было растянуто на три-четыре года, к нему успевают адаптироваться. Оппозиция должна говорить о других вещах, не просто о риторических топиках «защиты прав человека», «свободе», уважении человеческого достоинства или еще что-то.

Можно сказать, что от оппозиции ждут предложения новой мечты. Но за мечтой стоит другое отношение, другая перспектива, другое понимание себя. Все это, конечно, включает какие-то частные вещи — зарплата, доходы, но человек не хлебом единым жив. Путин говорит, что у нас великая держава, что нам надо стремиться к лучшему. Он отвечает на то, что люди хотят услышать.

О росте влияния интернета

Политическое или общественное влияние оппозиции через интернет очень преувеличено. Нет понимания, что структура коммуникации посредством ТВ или крупнотиражного издания и в интернете разные. Как писал [автор книги «Понимание медиа: внешние расширения человека» Маршалл] Маклюэн, канал — это и есть сообщение. За коммуникатором стоит авторитет канала, в том числе и авторитет власти. В сетях вы общаетесь, ну, если не с равным себе, во всяком случае, с подобными себе, за ними не стоит авторитет конструирующего реальность суверена, как за «Первым каналом». Поэтому интернет выступает как дополнение к ТВ, а не как его конкурент, даже у молодежи. Когда я слышу, что молодежь не смотрит телевизор — это самоутешение. Они его смотрят меньше, чем пожилые люди, но не настолько меньше, как это думают. 75-85% пожилых смотрят преимущественно только ТВ, среди молодежи эти цифры снижаются до 60-65%, но это все равно большинство. Да, пожилые меньше пользуются интернетом. Но это не значит, что молодежь не смотрит телевизор. И смотрит, и доверяет ящику больше, чем информации по сетям или интернет-порталам. Вообще в интернете политическая, социальная тематики привлекает очень небольшую часть, где-то 12-15% пользователей.

Фото: Александр Миридонов / Коммерсантъ