«Когда я подал резюме в ФБК, он сказал: тебя обязательно посадят»: Иван Жданов об отце в СИЗО, возвращении в Россию и голодовке Навального

Что касается вопроса, что касается моей семьи, действительно, мой отец арестован по статье 286, это превышение должностных полномочий. Я, безусловно, это связываю со своей политической деятельностью, потому что у любого дела политического есть какие-то такие свои маркеры. Оно расследуется обычно какими-то следователями особо важными, все, что происходит, сразу же сливается в телеграм-каналы, и по этому делу тоже было видно, что там были прямо видеозаготовки того, что они покажут и в телеграм-каналах, и на «Рен-ТВ».

Не ездят следователи между регионами так просто, чтобы арестовывать людей, и уж тем более по такой статье, 286, часть 1. Это статья средней тяжести, но она находится прямо на самой нижней планке вот этой категории дел. Если у нас небольшая тяжесть ― это до трех лет лишения свободы, то по категории средней тяжести от четырех лет и дальше до шести, это считается средней тяжестью. По таким делам обычно людей не помещают в СИЗО, и до последнего мне ростовский адвокат, который не связан с политикой, говорил, что да нет, не будет никакого СИЗО, о чем ты говоришь?

Суть дела касается следующего. Для того чтобы разобраться в сути, нужно понимать, как принимаются решения о предоставлении квартир по договору социального найма. Существует в каждом муниципалитете жилищная комиссия, это коллегиальный орган, который просто формально следит за очередью, очередь людей подходит, которые нуждаются в жилых помещениях, и этот коллегиальный орган формально принимает решения, рекомендовать главе муниципального образования либо не рекомендовать предоставить квартиру по договору социального найма нуждающемуся человеку.

Так вот, мой отец в составе комиссии рекомендовал женщине, которая уже до этого получала, вернее, не сама женщина, а члены ее семьи, мама этой женщины получала субсидию на улучшение жилищных условий, то есть формально она не имела права получать квартиру по договору социального найма. Этот момент действительно просмотрели, этот момент был предметом дисциплинарной проверки, и такое случается достаточно часто.

И если бы там был какой-то умысел на совершение такого поступка, взятка либо какие-то еще корыстные интересы, тогда это действительно было бы абсолютно точно преступлением, и по таким преступлениям часто выносятся обвинительные решения, но они касаются чаще всего глав поселка, муниципального образования, потому что когда ты в составе коллегиального органа принимаешь решения, то тогда если есть какой-то корыстный мотив, то он сразу у всей этой жилищной комиссии, что достаточно тяжело себе представить, хотя тоже, наверно, можно представить.

Глава поселка Искателей, речь о котором идет сейчас в деле моего отца, даже не фигурант этого дела. Другие члены комиссии не фигуранты этого дела. Тут целенаправленно что-то выискивали на моего отца, как они выискивали долгие последние годы, и тут решили о нем вспомнить, хотя он уже на пенсии. Он формально на пенсии, действительно, телеграм-помойки говорят, что он с декабря на самом деле на пенсии, но фактически он уже ушел в отпуск с последующим увольнением еще с лета прошлого года. Поэтому он уже фактически целый год.

Я как раз хотела, чтобы вы немножко восстановили для зрителей биографию своего отца. Он, можно сказать, чиновник в небольшом муниципальном образовании, да, был чиновником. Расскажите немножко, как назывались его должности, вообще о чем идет речь?

Все очень просто. После 1999 года, когда он закончил службу в должности полковника, он уехал на север заниматься политическими кампаниями, занимался сначала кампаниями на высоких должностях, он действительно был замглавы города Нарьян-Мар, потом он перешел, стал замглавы поселка Искателей, это сильно меньше муниципальное образование, это поселок на шесть тысяч жителей, фактически это как часть Нарьян-Мара. И последние пару лет он уже дорабатывал до пенсии, должность там называлась «начальник отдела жилищной политики и делопроизводства», но на самом деле нужно понимать, что это поселковая администрация, где порядка двадцати человек всего работает, в этом отделе всего лишь два человека работает. Поэтому называть его как-то большим начальником последние два года язык не поворачивается. До этого, действительно, да, он занимал различные чиновничьи посты.

Прежде чем вернуться к разговору о биографии отца и ваших отношениях, я хотела спросить еще раз по поводу дела. Готовились ли вы к такому развитию событий? Как я понимаю, год назад уже была проверка по нынешнему делу, приезжали высокие силовые чины из более крупных, значит, муниципальных образований в более мелкие, чем как-то взбудоражили поселок. Как развивались события? Как вы жили и к чему готовились это время между проверкой и арестом?

С 2014 года, как только я начал работать в ФБК, постоянно, действительно, были какие-то проверки, постоянно различные возбуждались… Один раз возбуждалось даже дело, потом его прекратили. И мы жили, я жил, постоянно об этом как-то помня, что есть отец, что к нему могут прийти, но я не оборачивался в своей политической деятельности, потому что отец ― взрослый самостоятельный человек, я взрослый самостоятельный человек, зачем я буду как-то оглядываться?

Но когда он ушел на пенсию, я, честно говоря, успокоился и подумал: «Все, наконец-таки меня больше вот этим не будут как-то цеплять, наконец-таки я могу вообще не переживать по этому поводу». Но тем не менее достали, но тем не менее они вспомнили об этом. Отец был достаточно оппозиционных взглядов, то есть он сначала был в «Справедливой России», пока ее целенаправленно, вы наверняка помните, где-то году в десятом, что ли, ее целенаправленно начали уничтожать, «Справедливую Россию», где были сильные региональные лидеры. И вот тогда отец попал под эту чистку как раз в «Справедливой России», когда ее полностью зачищали от любых независимых взглядов.

Но потом с течением времени с Болотной площади взгляды у него достаточно сильно поменялись, у него были достаточно совпадающие со мной взгляды, поэтому никогда у нас не было в семейных отношениях, что он меня чем-то попрекал или что я что-то делал неправильно.

Я как раз хотела вас спросить, да. Но, кстати, «Справедливая Россия» на Болотной площади выступала вполне не лоялистски, да, как мы все помним, Сергей Миронов ходил в белой ленточке, за что и поплатился потом более-менее силой и мощью своей партии, да.

Иван, я как раз хотела спросить, когда вы стали заниматься оппозиционной деятельностью и пришли к Алексею Навальному, у вас вообще был разговор с отцом, как-то это в семье у вас обсуждалось? Все-таки он занимался политическим консультированием, политическими кампаниями, наверняка вы с ним общались по этому поводу.

Разговор с отцом я отлично помню, когда я подал резюме в ФБК, как все поступают в ФБК. Он мне сказал: «Тебя обязательно посадят». Но судьба распорядилась иначе.

Извините, такое доброе напутствие отца, да?

Да-да-да. То есть это не было… Мы посмеялись, он сказал: «Тебя посадят», я сказал: «Может быть, но я хочу». Он сказал: «Окей, конечно».

А считал ли он, что это как-то отразится на его жизни? Он человек опытный.

Он мне никогда не ставил это в упрек. То есть он понимал, что отразится, но никогда не говорил ничего такого.

Скажите, пожалуйста, как он вообще ощущал на себе, что вы были оппозиционным политиком, кроме того, что приходили все время следственные проверки? Ему как-то приходилось вступать по этому поводу в разговоры со своими коллегами, соседями, я не знаю, как это на его жизни отражалось, помимо нынешнего ареста?

Для этого нужно понимать все-таки жизнь на Севере в небольших поселках.

Я совсем не чувствую, да, к сожалению, я жила на юге.

Это реально совсем… Люди все друг друга отлично знают и ходят друг к другу в гости, создают постоянно какие-то коалиции друг против друга, им далеко-далеко до фонаря, что происходит в Москве, вот эти какие-то движения в плане того, что ты единоросс и мы тебя будем мочить за то, что ты единоросс, а ты, наоборот, оппозиционер. Там вот такой этой борьбы нет, там значительно сильнее, более ярко выражена борьба каких-то таких семей, что ли. Не прямо кланов, как в классическом виде на Кавказе, а именно такое, каких-то временных коалиций, знакомых, семей, родственников, чего-то такого.

Поэтому отец, поскольку из Москвы и понимает московскую политику достаточно, действительно, был уже чиновником высокого уровня, его взгляды были такие. Но там бесполезно с кем-то спорить, это обсуждать. Наоборот, он даже, насколько я помню, всю поселковую администрацию подсадил на телеканал Дождь, все его смотрели, да.

Спасибо ему за это!

Я хочу вас политически спросить, уже не как члена семьи, а как человека, который пострадал, в общем, за просто работу, да, команды Алексея Навального, в данном случае за вашу политическую позицию в каком-то смысле, как вам кажется? У меня есть ощущение, что система наша, российская, государственная, воспринимает бунт людей, как бы имеющих отношение биографическое к этой системе, острее, чем если это совсем чужие этой системе люди. То есть, условно, государству кажется, Кремлю кажется, что нельзя, чтобы у чиновника, даже не очень крупного, сын был оппозиционером, это более серьезно, чем если бы сын-оппозиционер был бы у не чиновника. Я права или нет?

Абсолютно. Абсолютно такое же ощущение. Мне кажется, во многом то, что отец пострадал, связано с тем, что они воспринимали его как своего, как человека из системы, как человека, который мог спокойно встретиться с какими-то чиновниками из Государственной Думы, из администрации президента. Когда я стал работать в ФБК, все же от него отвернулись, в плане его бывших друзей, там же много, большое сообщество сослуживцев, которые в том числе и работают в администрации президента, и прочих, и прочих. И все просто перестали с ним общаться.

Токсично, да.

Он мне как-то об этом упомянул, меня как-то это сильно тогда задело. Я подумал: «Какие же странные люди все-таки, как же это странно». И я уверен, что сейчас он во многом страдает из-за того, что а чего ж ты сына своего-то не воспитал достаточно правильно? Ты-то мог на него повлиять, сказать нет, ты-то свой человек, ты с нами встречаешься, а потом с ним обсуждаешь, нас клянешь последними словами.

Естественно, у них там есть доступы ко всем прослушкам, ко всем переговорам, потому что мне не раз говорили: «Ваши разговоры ложатся на стол, имей это в виду». Мне адвокаты сообщали, многие сообщали об этом. Поэтому я уверен, что они так это и воспринимают, как какое-то еще свое предательство. Мы знаем, что они же все ориентируются на Путина. Путин говорит: «Для меня предательство ― это самое тяжелое, что может быть».

Страшное.

Они это именно так воспринимают. Обычную политическую деятельность в нормальной стране они воспринимают как какое-то предательство. Поэтому да, полностью мои ощущения в этом плане совпадают.

Что вы знаете о нынешнем состоянии вашего отца в СИЗО? Какая у вас есть информация по этому поводу? Как он себя чувствует, все ли у него в порядке? Вообще что вы знаете об этом?

Если вначале, после задержания, было достаточно тяжело и тревожно, что вызывали несколько раз скорую помощь и прочая, и прочая, то сейчас поспокойнее. Он как-то общается, более философски ко всему относится. Изначально его держали в камере, где находится четыре койки и находилось пять человек. Ему там, как самому старшему, уступили койку, ему не приходилось спать посменно самому, но четверо остальных в камере спали посменно.

И я так понимаю по сообщениям, поскольку ФСИН по Ростовской области реагирует как-то на это, я так понимаю, все-таки их оставили там вчетвером в камере, хотя, безусловно, странное поведение оэнкашников, которые отказывались посещать камеру. Сегодня поступило такое сообщение.

Информация.

Да, что поскольку не видят каких-то там особых проблем, что он там, звезда, что ли, чтобы его посещать? То есть им недостаточно сообщения о том, что камера переполнена, они не считают вообще, что это повод для посещения человека в следственном изоляторе, что достаточно странно для наблюдательной комиссии, конечно.

Скажите, какие у вас дальнейшие действия? И вообще можно ли что-то сделать в этой ситуации, по этому поводу?

Это самое на самом деле болезненное ― то, что в этой ситуации я немножечко ощущаю себя беспомощным. И не очень понятно, что на самом деле можно предпринять, кроме улучшения условий его нахождения там, насколько это возможно с внешней стороны. Поэтому мы ждем апелляцию, ее назначили на седьмое апреля.

Я надеюсь, все-таки общественное давление должно сказаться, потому что очень многих на самом деле эта история зацепила. Я не ожидал, когда я писал пост, я думал: «Я напишу пост, обращу на себя внимание», но не ожидал такого отклика. Многие мне написали, что переживают за родственников, переживают, действительно, кто-то ограничивал себя в политической деятельности, потому что переживал за родственников, кто-то уехал, а родственники остались и начали сейчас переосмысливать вообще эту ситуацию. На многих это подействовало, поэтому я надеюсь, что все-таки у них хватит вот этого…

У них раньше был принцип: не трогать особо родственников.

Я как раз хотела об этом спросить. Вы знаете, это вопрос открытый. Я разговаривала со своими собеседниками, как мне кажется, которые немножко лучше, чем я, или, может быть, в более практическом ключе понимают этот процесс. Их мнения разделились.

Одни говорят: «Как же? Уже давно это происходит. И вообще это такой силовой принцип ― влиять на родственников, в бизнес-кейсах так часто бывает, выманивают людей из-за границы, как-то прижимая родителей или родных». А другие говорят: «Да нет». Кто-то ссылается на то, что сажали Олега Навального, этот большой был кейс, а кто-то говорит: «Нет, это все-таки новое слово, чтобы отца, человека 66 лет, который совсем не имеет отношения к этой деятельности, вот так наказали за сына». Вы тоже считаете, да, что это новое слово?

Я считаю, что это, безусловно, какое-то новое веяние. То есть если с главным, самым главным оппозиционером как-то, с Алексеем Навальным, посадили Олега Навального, наверно, все воспринимали это: вот же самый-самый главный раздражающий фактор. То я точно в ряду различных оппозиционеров и точно я бы не сказал, что… Понятно, что есть много людей, гораздо еще более выдающихся, которые тоже начали примерять эту ситуацию на себя.

Я считаю, что раньше не было, как-то не трогали они родственников. Об этом много говорил Ходорковский, ему, я думаю, можно в этом поверить. Они, опять же, ориентируются в этом плане тоже на Путина. Если в каких-то бизнес-процессах, когда отжимают бизнес, я там могу понять какие-то эксцессы исполнителей, местные перегибы и прочее, прочее, то касательно политиков и публичных людей, мне кажется, этого не было раньше.

Скажите, пожалуйста, если я правильно понимаю, вы сейчас не в России. Вы прямо завтра не собираетесь возвращаться, то есть вы приняли для себя такое решение просто так не возвращаться без надобности, потому что, очевидно, ощущаете, что это чревато арестом, если уж дошло до родителей.

А что, как будут с вами в этом смысле развиваться события? Вы будете оттуда теперь вести, даже не спрашиваю вас, откуда, вести оппозиционную деятельность, да?

Совершенно… Немного не так.

Расскажите.

В 2019 году была в точности такая же ситуация, когда всех оппозиционеров, кандидатов на выборах в Мосгордуму действительно держали в спецприемнике. Тогда меня как-то случайно отпустили, я выехал за границу, многие опять же провластные каналы начали говорить: «Жданов теперь не вернется, он будет вести свою оппозиционную деятельность из-за рубежа».

Это совершенно не страшно, я просто спрашиваю вас о тактике, да.

Да. Так вот, возбудили уголовное дело, я вернулся на то уголовное дело и был там успешно осужден по 315 статье.

Сейчас ситуация изменилась немножечко в другом плане. Сейчас идет действительно такой наезд на Фонд борьбы с коррупцией, и все, многие ключевые сотрудники Фонда борьбы с коррупцией находятся под домашним арестом, например, Любовь Соболь, Кира Ярмыш. Нам реально не хватает каких-то звеньев в управленческих процессах, в управлении работы Фонда борьбы с коррупцией. Поэтому вернуться сейчас ― это еще ухудшить работу Фонда борьбы с коррупцией.

Обесточить работу фонда.

Да, и поэтому я не принимал решения об эмиграции, я совершенно не чувствую, что я не могу совсем не вернуться в Россию, что я никогда не вернусь. Такого решения у меня точно нет, но вот сейчас, в данный момент, это просто такой не очень разумный ход, который ухудшит работу Фонда борьбы с коррупцией, которая нам просто необходима.

Поэтому пока я продолжаю работу из-за границы, но это не значит, что это продлится достаточно долго. И пока не будет нормального повода, достойного повода вернуться в Россию, чтобы не вернуться просто так и уехать в СИЗО, я считаю, это не очень правильно.

Что может оказаться для вас точкой, после которой вы не сможете заниматься такой активной оппозиционной деятельностью? Или вопрос в вашем случае так не стоит?

Нет такого вопроса. Когда я уходил от юридической профессии, я уже более-менее понимал, что я вряд ли смогу вернуться, после того, что мы прошли, после того, как мы работали, я уже вряд ли могу вернуться к какой-то спокойной юридической профессии. Может, только на пенсии.

Как еще работа в команде Навального отражается на вашей бытовой жизни? Я задавала этот вопрос вашим коллегам, вы говорили важную вещь и очень понятную мне, как журналистке в том числе, что нужно следить за своими телефонными разговорами, что вы знаете о том, что они, скорее всего, прослушиваются и что распечатки могут лечь на нужный стол. А за чем еще вам приходится следить в жизни или с какими ограничениями вы сталкиваетесь, с какими препятствиями вы сталкиваетесь?

Это не просто знание о том, что тебя прослушивают, это может где-то перерасти в паранойю на самом деле, потому что когда ты знаешь, сколько за тобой машин ездит или что за тобой могут следить, тут же важен не сам факт, что за тобой следят, ты же ничего такого не делаешь. Важен факт, что это такой раздражающий механизм, как эксперимент, коров постоянно чуть-чуть били током, и вот коровы из-за этого себя плохо чувствовали, а потом умирали. Так вот, наружное наблюдение, прослушки, вот это все давление имеет под собой такую же цель ― немножечко нас постоянно бить этим током, чтобы мы находились в стрессе.

Поэтому иногда даже лучший способ борьбы с этим ― это просто сказать «Я это не замечаю» и спокойно работать. Во многом у Алексея был такой подход, что если на этом зацикливаться, то реально можно немножечко сойти с ума. И, пожалуй, это самое неприятное, потому что само по себе, когда тебя арестовывают или когда ты уже оказываешься в спецприемнике или где-то, наоборот, ты расслабляешься и думаешь: «Все, от меня ничего особенно не зависит, я могу спокойно расслабиться и почитать книжечку, теперь все пойдет само, по накатанной». А вот сам момент вот этих ожиданий вот этого может приносить дискомфорт какой-то.

И какие-то обычные ограничения, связанные с учетом того, что постоянное внимание вот этих пригожинцев, не пригожинцев, которые за тобой бегают с камерой, создает ощущение, что ты не можешь спокойно где-то на вечеринке с друзьями повеселиться, потому что тебя где-нибудь скрыто снимают. Эти ограничения понятны, это, в общем, мы знали, когда выбирали это.

У нас остается немного времени, я хочу спросить вас об Алексее Навальном. Алексей Навальный объявил голодовку. Это совершенно невыносимые новости для ситуации того уровня беспомощности, о которой вы говорите, а примерно в этом состоянии беспомощности находятся самые разные сочувствующие Алексею люди.

Как вы восприняли новость о том, что Алексей так рискует, просто рискует своим состоянием здоровья? Или вы верите…

Нет, на самом деле это было супернеожиданно, потому что никаких предпосылок, кроме… Из его писем не следовало, что у него будет следующий шаг именно таким, и эта новость немножечко нас шокировала, мы сидели с Леонидом так: «Ничего себе». Потому что мы прекрасно понимаем, что он на этот шаг идет в случае какой-то серьезной ситуации.

Экстремальной.

Экстремальной, действительно. И у нас нет никакой дополнительной информации, которая обычно есть, которая бы объясняла, почему он пошел на этот шаг. Что-то мы выкладываем публично, но еще он напишет какое-то письмо, почему он на это идет или что-то, почему именно вот этот шаг именно сейчас, в этот момент эффективен. И в этом случае у нас нет никакой дополнительной информации, и это еще больше тревожит, потому что мы не понимаем.

Мы много раз разговаривали с Алексеем, он много раз говорил о том, что голодовка ― это серьезный шаг, это не просто, что ты сел в спецприемник и поголодал десять суток. К сожалению, многие так могут поступать, но это тот шаг, когда ты должен понимать, что ты готов идти до конца. И единственная позитивная новость из всей этой тревожной ситуации заключается в том, что требование совершенно понятно, выполнимо и законно, то есть оно не может… Его голодовка может очень быстро прекратиться, когда будут выполнены простые требования, законные требования и совершенно исполнимые.

Это единственное, что как-то может обнадежить в этой ситуации, потому что много раз к тому же Котову звали гражданских специалистов, врачей, который находился в той же колонии. Это вообще-то должно быть обычной практикой. Я надеюсь, что в его случае тоже эта голодовка закончится выполнением этого простого законного требования.

Спасибо огромное. Мы следим за вашей работой, за мобилизационной картой митинга. Желаю вам и нам всем, чтобы ваши прогнозы в отношении исполнения требований Алексея Навального сбылись и чтобы новости об экстремальных мерах защиты от ФСИН перестали звучать. Это был Иван Жданов, директор Фонда борьбы с коррупцией. Спасибо большое за разговор!

Спасибо вам большое.

По решению Минюста России ФБК включен в реестр НКО, выполняющих функции иностранного агента