Шутки кончились. Шац, Грушевский и Орлуша о несмешных временах, Украине, Америке и юморе Путина

04/12/2014 - 12:00 (по МСК) Мария Макеева

В стародавние времена сатирики были самыми смелыми и самыми популярными людьми. Потом времена изменились, и профессионально шутить стало и легче, и труднее одновременно. А потом вдруг только и осталось, что смеяться. Шутки кончились. Что теперь высмеивают сатирики? Обсуждаем с Михаилом Шацом, Михаилом Грушевским, Андреем Орлушей, Владимиром Вишневским и Леонидом Барацем.

Макеева: Мы немножко перед эфиром говорили, в частности об инициативе Госдумы о том, чтобы все люди работали по своей непосредственной специальности. И я выяснила, что все к этому готовы за этим столом. Мне бы хотелось, чтобы вы повторили это в эфире. Михаил, все знают, что вы врач.

Шац: А я думал, что мы начнем по старшинству.

Орлов: По трудовому стажу.

Шац: А у тебя сколько?

Орлов: У меня месяца 2,5.

Шац: А у тебя?

Грушевский: Побольше. Я после института год проработал в проектной организации.

Шац: Короче, начинаем с меня. У меня 6 лет трудового стажа. Я закончил медицинский институт, 6 лет отработал врачом-анестезиологом, реаниматологом.

Макеева: То есть вы с легкостью сможете вернуться в случае чего в эту специальность?

Шац: С легкостью, наверное, вряд ли, но вернуться, наверное, смогу. Во всяком случае, медбратом я точно смогу работать, ну а если родина прикажет, то и фельдшером.

Макеева: А вы, Андрей, кто по профессии, и кем 2,5 месяца отработали?

Орлов: Я полтора года отучился в Институте химического машиностроения, такой специальности нет, недоучившись, Институт машин и аппаратов криогенных производств, недоучившийся инженер.

Шац: Холодильники, другими словами.

Орлов: Холодильники промышленного масштаба. А первая запись в трудовой книжке у меня была массажист женской сборной СССР по волейболу (юноши). Я подметал листья в «Лужниках», потому что где-то надо было работать, у них была единственная ставка массажиста. Я готов вернуться к этой нелегкой работе.

Грушевский: Московский институт стали и сплавов. Андрей просил меня назвать мою дипломную работу. Я инженер-металлург, специализация «Порошковая металлургия», а дипломная работа у меня называлась «Высоко плазменный синтез ультрадисперсных карбидов тугоплавких металлов».

Орлов: Похоже, что ты учился на наркодиллера – порошковая металлургия.

Шац: Сериал «Breaking Bad» - это о тебе, я так понимаю.

Грушевский: Я работал год по окончании института, это называлось ГИПРОМЕЗ - Государственный институт по проектированию металлургических заводов.

Вишневский: Я учился в Пединституте на литфаке, и, к большому несчастью советской школы, вместо нее попал в советскую армию и дальше уже трудоустраивался сам. Сейчас я про себя пишу так: «С Божьим даром себя не смешиваю, уж не стать мне божителем новым. Все, я выдохнул, я просто менеджер по работе со словом», но с русским словом.

Макеева: Когда проще было работать со словом – сейчас, когда вы начинали, может, 10, 5 лет назад? Есть ли время, которое благоприятно для того, чтобы заниматься юмором, сатирой, оно существует?

Вишневский: Может, это прозвучит вызывающе и пафосно, я считаю, что этим заниматься всегда хорошо, главное, что при жизни. Мне кажется, что сегодня великий русский язык и могучий, самая мощная стихия на нашем пространстве, дает столько возможностей для того, чтобы что-то качественно делать, потому что только на русском языке понятно, что значит словосочетание «соль и спички», когда оно звучит, плюс еще гречка. Или что такое словосочетание «в подъезде собственного дома», или что такое язык административного ресурса, который проговаривается обо всем, достаточно послушать чиновника по телевизору, интервью, который говорит: «Ну, как всегда, нет ясности по людям», и ты понимаешь, что ты сейчас напишешь стихи на эту тему. Язык дает возможности прекрасные, может, я благостно рассуждаю, но я только про себя, никому не навязываю. Один губернатор, не буду его называть, которому грозит хронически отставка, очень любит цитировать мое давнее одностишие «В готовности к облому - наша сила». Я думаю, что нечаянно выразил наш уникальный печальный  оптимизм.

Макеева: Скажите, сейчас веселое время, как вы считаете?

Орлов: Обхохочешься.

Вишневский: Обхохочешься, по-моему, да. А вспомним притчу, когда железный хромец Тамерлана обложил людей данью, они сначала заплакали, а потом засмеялись. Вполне можно смеяться, чтобы не заплакать, и это нормальный признак российской жизни для нас, профессионалов.

Макеева: Веселое ли время? Сейчас весело или тяжело быть веселым, наоборот, вопреки?

Орлов: по-моему, то, что сейчас происходит, ближе всего не в веселое время живший веселый поэт Заболоцкий описал: «Деревья молча припадали к стеклу прозрачному как клей и с удивлением наблюдали могилу разума людей». Такой был юмор в 30-е годы, и сейчас, по-моему, нужны люди с тем же талантом, чтобы описывать адекватную ситуацию.

Макеева: Это же не шутка, если серьезно говорить?

Орлов: А мы что шутим, что ли?

Макеева: Бывает такое время, как шутки словно носятся в воздухе, и так легко жить или это всегда немножко вопреки?

Грушевский: Бывают такие промежутки времени, когда шутки, как микробы, размножаются. Ну мы все знаем отрезки, когда анекдотов неприлично много рождалось, не успевал ты начинать рассказывать какой-то анекдот, тебя тут же перебивали, говорили, что он не новый, а старый. А бывает время, когда один и тот же анекдот, причем перенесенный из совершенно другой эпохи, рассказывает как будто про сегодняшний день. И это говорит о том, что не рождаются органичные какие-то анекдоты, убедительные, значит надо заимствовать. Когда мой друг и однофамилец Владимир Вишневский говорил, что мы счастливы, что можем оперировать русским языком, я вспомнил цитату другого классика, великий наш Виктор Степанович Черномырдин когда-то сказал: «У меня к русскому языку вопросов нет».

Шац: Я не буду оперировать цитатами, я не риску это сделать. Я бы описал время, в котором мы живем, как такую цепочку, и эти звенья очень тесно прилегают друг к другу. Они обозначают циклы перемены настроений. В принципе это описывается и в медицине. Перепады настроения обычно связаны с сезонными перепадами в определенной стадии болезни.

Орлов: Или с месячными перепадами.

Шац: Или с месячными, что ближе. Но я говорю о том, что эти циклы стали гораздо короче, они описываются днями, иногда часами, то есть нас бросает из жара в холод, нас бросает из трагедии в комедию. В принципе на этих стыках рождается много шуток. Вопрос, что с ними делать.

Макеева: А как вы на этот вопрос отвечаете, что с ними делать?

Шац: Для меня существует Фейсбук, кое-что я могу сказать на радио, вот пришел к вам.

Макеева: Тут сразу много моментов. Вы сейчас описали ускорение такой стадии, что конец все ближе. Во что все дальше перейдет?

Шац: Я забыл описать окончание. Цепочка замкнутая.

Макеева: Мы сейчас на полуночи или на шести?

Шац: Это неважно.

Орлов: Смотря с какой стороны смотреть.

Шац: Да, тут относительно все.

Макеева: Что касается анекдотов, кто-то может свежий анекдот рассказать? Они существуют?

Орлов: Я сегодня новостей не смотрел, поэтому ничего смешного в голову не приходит.

Грушевский: Мне кажется, что понятие «свежий анекдот» - условное понятие, условный термин. Анекдот в контексте важен, а не по степени свежести. Из шуток, которые рождаются сиюсекундно, помните обыгрывание темы санкций – в продуктовом магазине не обслуживают Барака Обаму и так далее.

Шац: Встретились Путин, баррель нефти и евро, и всем было слегка за 60. Это последнее, что сейчас гуляет в Фейсбуке. Это же двух-трех дней тема.

Орлов: Рейтинг Путина и курс доллара встретятся на 98.

Макеева: Это все интернет? То есть анекдоты – это интернет жанр?

Орлов: Это люди. Раньше не было интернета, и они так же доходили с той же скоростью.

Шац: На кухне об этом говорили.

Орлов: Дело в том, что анекдот – это всегда кристаллизованное до афоризма то, что люди говорят без смеха друг другу. Как говорят сейчас, гречка и тушеночная корзина  преодолела сегодня психологический максимум. То есть люди хеджируются в соли и думают уходить в спички, то есть биржевые термины к этим простым продуктам.

Макеева: Завтра президентское послание Федеральному собранию. Так раньше, по крайней мере, было, когда-то, может, в советскую эпоху, что выступление сатириков – это тоже послание всякий раз не Федеральному собранию, а шире – всей публике, потому что обязательно за всем смехом содержалась глубокая мысль. Люди на это реагировали, посмеяться – это была прелюдия, а главное – мысль. Как вы сами ощущаете, этого ждут сейчас от сатириков, от публичных выступлений юмористического свойства?

Орлов: Несколько раз я писал про послание Федерального собрания после этих выступлений. Завтра я собираюсь смотреть, потому что у меня вечером с Ефремовым Михаилом и Васильевым «Господин хороший», знакомый зрителям Дождя, в Театре эстрады спектакль. Я думаю, я наберусь материала за три часа или два, сколько там будет выступление. Свежий материал будет завтра.

Макеева: Много ли шутят сейчас о политике, исключая «Господин хороший»? Мне кажется, что очень мало политических шуток за пределами интернета, я имею в виду какие-то телевыступления, публичные выступления. Такое ощущение, что это как-то не очень прилично считается. Есть совершенно безопасные персонажи в политике, над которыми, казалось бы, можно было бы посмеяться, а вроде и нет никаких пародий, ничего. Или пародия тоже, как жанр, умирает?

Грушевский: Пародия никогда не умрет. Мне кажется, что мы вообще не обсудили актуальность самого термина «сатира» с точки зрения сегодняшней юмористики. Мне кажется, что последняя эпоха, стык позднего Брежнева и раннего Горбачева, когда понятие сатира находило четкое понимание для зрителей и для тех, кто в этом жанре существовал. А сейчас это та или иная степень юмористики, жесткий юмор, политический юмор, бытовой юмор. Я не понимаю, что такое сатира сегодня. 

Макеева: Что об этом говорит книга «Теория смеха» Евгения Петросяна, которую читали двое из присутствующих за этим столом?

Шац: Читали – это громко сказано, мы делились определенными открытиями в этой книге, которые быстро можно обнаружить, для этого не надо глубоко забираться в эту книгу.

Макеева: Михаил, вы как будто оправдываетесь. Что в этом плохого? Ну прочли книгу «Теория смеха».

Шац: После того, как вы подали эту историю, приходится оправдываться.

Макеева: Как? Нет, я не думала нападать.

Шац: Нет автора, поэтому говорить за глаза об этой книге… Я бы с ним с удовольствием обсудил главы этой книги, тем более, что я даже забыл название. Но есть теория юмора Петросяна, она существует, она описана. Там есть графики, есть таблицы, есть кривые какие-то.

Макеева: То есть это наука?

Шац: Я еще раз повторю: автор – Петросян, для Евгения Вагановича это наука, он к этому так и относится, и это можно увидеть по некоторым его работам, научным работам. Поэтому это к нему вопросы, для меня это не наука. Я не знаю, как у Андрея, у Миши тоже не знаю. Давайте спросим. Для вас наука это?

Грушевский: Нет, не могу это отнести к науке. Это что-то интуитивное. Я не умею так систематизировать.

Шац: Мы – экспериментаторы, а Евгений Ваганович – теоретик.

Грушевский: Ну и практик тоже. Не будем этого отрицать.

Шац: Но теория от практики практически не отличается у Евгения Вагановича, по моему скромному мнению. Давайте тему Евгения Вагановича завершим.

Макеева: Я просто хотела обсудить книгу. Что в этом плохого? Андрей, вы читали эту книгу, я правильно поняла?

Орлов: Нет. Я пытался читать другие не менее умные книги о том, как написать и продать в Голливуд сценарий. Там написано, что если вы не продадите свой сценарий в Голливуд, после того, как купите книжку Виктора Сельдюкова из города Тюмень, то он возвращает деньги. Вот я такую книгу на книжной полке с удовольствием просмотрел. Нет, я предпочитаю путь самоучек Черепановых, которые могут сделать велосипед или доменную печь из него же.

Шац: По-моему, сделали паровоз.

Орлов: Без единого гвоздя.

Шац: Из чего – не знаю.

Макеева: Можно ли шутить вообще без политики, не трогая тему политики?

Орлов: Можно – национальность и конфессии.

Грушевский: Кстати, медицина одна из самых беспроигрышных тем для юмора. Миша не даст нам…

Шац: Не дам ничего. Тем для юмора существует огромное количество.

Макеева: То есть в принципе политику можно не трогать, не соприкасаться с этим?

Шац: «Трогать» - тоже термин такой неопределенный, нечеткий. Можно по-разному трогать, можно пройтись легким касанием эротическим и уже получить какой-то эффект неожиданно.

Орлов: Кстати, когда политическая шутка переходит в эротическую и обратно, это очень…

Шац: Обратно – это уже… Я до этой главы не дочитал.

Орлов: Когда нас имеют.

Шац: Я до этого не дочитал, врать не буду. Мы все время оперируем понятием «интернет». Что такое интернет для вас, Мария? Для меня интернет – это… Я же не забиваю в Google «самые смешные шутки про политику на 3 декабря».

Макеева: Многие так делают, вы удивитесь.

Шац: Я так не делаю. Для меня интернет – это моя лента Фейсбука. В этой ленте периодически, среди них, кстати, очень много наших общих знакомых, и понимаем, что, где, кто и когда что-то такое ляпнет, напишет приятное небольшого формата, быстро усваиваемое. И вот это юмор, и там много политики.

Орлов: Нет политики. Как, например, у Валеры Зеленогорского.

Шац: Это да, прекрасное жизни и быта описание.

Орлов: С огромным чувством юмора.

 Шац: Я вам даже скажу, что Альфред Кох иногда даже пишет смешно.

Макеева: Но он же не становится от этого сатириком или становится?

Шац: Становится. Если он пишет смешно, он становится сатириком, мне кажется.

Орлов: Да, если вы что-то сказали, и над вами смеются, вы - сатирик.

Макеева: Соцсети, интернет изменили все, и теперь всякий - сатирик.

Шац: Они ничего не изменили. А что они изменили?

Орлов: Они не изменили. Раньше мы могли в Доме журналиста и литератора сидеть, разговаривать, а сейчас огромное количество людей могут услышать этот разговор. Другое дело, что они часто вступают и очень часто получают тот же ответ: «Отойди от столика», как они получали и в жизни, то есть не всегда смешно вступают. Но в принципе слушают тех же людей, над которыми смеялись, над чьими шутками смеялись и раньше.

Грушевский: Соглашусь, коллеги.

Шац: Наверное, так.

Макеева: Что касается Голливуда, западных шоу комедийных, сколько-нибудь популярных, политика составляет основную часть, процентов на 80. Может, это какой-то порочный западный путь, у нас есть свой суверенный путь. Хочу, чтобы мы несколько таких моментов посмотрели. Вот комедийное шоу Джимми Фэллона, благодаря которому теперь вся Америка знает, что в России есть такой артист и певец Валерий Леонтьев, что Владимир Путин наградил его орденом. Один из зрителей программы, как объясняет ведущий, прислал ему фото Леонтьева и написал, что Джимми Фэллон очень похож на этого русского певца.

Орлов: А что в этом смешного сейчас было? Что парик надел?

Макеева: Что он очень на него похож. Все над ним угорали.

Грушевский: И это считается сатирой?

Орлов: Может, там дальше что-то смешное было?

Макеева: Это мега пик этой программы.

Орлов: Поверьте, у них смеются люди над всеми. Я смотрел, как снимают «Good morning, America», они за стеклом, не слышат, что говорят, но когда там все смеются, улица грохочет от хохота. Эта на Тайм Сквер каждое утро снимают. Ну что смешного в том, что Леонтьев кудрявый, волосатый, что с ним президент разговаривает? Когда Джимми Пейдж и Роберт Плант ходили к Рейгану в гости, они выглядели так же глупо, когда они жали руку.

Шац: Это вообще неблагодарное занятие – обсуждать шоу Фэллона, сидя здесь, и пытаться разложить его. Им в тот момент было смешно. Если бы им сейчас показать «Господин хороший» или «О.С.П.-студию», я думаю, они бы так же недоуменно посмотрели на все это и сказали: «Что тут такого смешного?»

Макеева: Честно говоря, мне это тоже показалось смешно.

Шац: Мне тоже было смешно.

Макеева: Неожиданное внешнее сходство.

Шац: Да, неожиданное внешнее сходство, да, они вообще не знают, кто такой Валерий Леонтьев. Они недавно только выучили, кто такой Владимир Путин.

Грушевский: И подозреваю, что этот прием они заимствовали у КВН. Припоминается мне, что эти штуки похожести людей – это изобретение КВН. Надо проработать вопрос.

Орлов: Принесите наши парики, и эта передача будет намного смешнее.

Макеева: К Фэллону, кстати, приходит и президент в гости, вместе с ним и рэп читает и что-то делает, кандидат в президенты. То есть это очень популярное шоу, в котором участвуют политики, в том числе первое лицо государства.

Шац: Наверное, это главная причина того, что существует множество таких шоу на американском телевидении. Я уверен на 100%, что в России потенциально до 100 таких шоу можно создать, если бы люди, которые создавали их и выплескивали все свое творчество на экран телевизора, знали, что к ним придет не ОМОН, вооруженный дубинками, а просто президент, хотя бы просто Рогозин. Придет в гости, поговорит с ними иронично, повспоминают: «Мистраль», не купили «Мистраль», - «Да, есть такое дело». И все будут смотреть и думать: ну как мило, как здорово, как смешно, у нас открытые, честные, а главное – ироничные политики. Дозволенность, разрешенность – это тоже фактор, который, на мой взгляд, влияет на количество таких шоу.

Орлов: Мало того, сейчас, мне кажется, у зрителя впечатление, что к нему могут прийти, если он смотрит это шоу. У нас 29 числа была в Театре эстрады концерт, зал полный, а когда гасят свет, такое впечатление, что пустой. Шутки и фамилии, на которые раньше смеялись, я с мая еще заметил это, на них просто не реагируют. Люди не реагируют или смотрят, как другие реагируют на фамилии политиков, Путина в том числе, а иногда просто умолкают и не просто так, а закрывая рот, чтобы не засмеяться.

Макеева: Это очень интересный момент. А вы как-то реагируете на эту конъюнктуру, меняете что-то?

Орлов: Мы плачем и уходим со сцены. У нас был две недели назад в Нью-Йорке концерт, естественно, на Брайтон-бич, кому мы еще, кроме Брайтон-бич, там нужны, в большом зале. И средняя аудитория там была 65+, точно совершенно. Старушки, которые еле поднимались по лестнице в течение получаса. Мы думали: «Ну ничего себе, сейчас начнется», Миша говорит: «Можно ли говорить слово…». Я не знаю, можно ли его говорить здесь.

Макеева: Лучше не надо.

Орлов: Но когда первое слово прозвучало, из зала раздался свист одобрения, хохот и крики «Ура!». Впечатление такое, что мы выступали на утреннике в клубе для 16-летних каких-то детей, по реакции. Потом подошла женщина: «А вы уверены, что здесь среди нас, я в Главлите, в цензуре проработала в Советском союзе, что здесь у нас на Брайтоне не найдется стукачка? Кто-нибудь отснял передачу и Путину все отнесет». Я говорю: «Так мы в Москве то же самое говорим». «А вот этого вы мне не рассказывайте», - сказала она. Там к юмору и к такому роду передачам отношение немного другое, народ более открыто реагирует, он ждет.

Грушевский: Ну да, американская черта. Люди, заплатив деньги, начинают смеяться еще до того, как ты пошутил, они уже инвестировали уже в свое хорошее настроение.

Шац: Я бы не объяснял все это только тем, что они заплатили деньги. Вообще американское телевидение, юмор на американском телевидении очень разный. Есть примеры высочайшего юмора, шоу, которые нам пока и не снились по многим причинам. Там работают профессионалы с большой буквы «П», они делают то, что умеют, то, чему их научили. Это не творчество за деньги, это искусство.

Орлов: От телевидения немножко медиа упростить и прийти… Я серьезно занимался изучением российской, советской и американской карикатуры, в том числе политической. Я был какое-то время при главном редакторе Сергее Мостовщикове главным художником «Крокодила», который временно издавался. Политическая карикатура в советское время – это был дядя Сэм, который тянет свои лапы, хочет оттяпать у кого-то кусок территории, у маленькой страны. Ему клещами бьют по рукам и говорят: «Нельзя! Танки – не игрушка!», говорит советский рабочий.

Сейчас, если взять, политической карикатуры у нас нет, у нас есть в лучшем случае шарж. В некоторых журналах, рисует Алексей Меринов в «Комсомольце», есть еще The Moscow Times и Куксо, но это не политическая карикатура, это практически озвученный шарж. В то время как на Западе в традиции ежедневной политической карикатурной серии комикс стрипы, комиксы типа Дунсбери, который начался во время Вьетнамской войны, он идет с тех пор в ежедневном режиме. Народ покупает и книги, и майки с этим, и кружки. Смысл в чем? Каждый день три человека, персонажи комикса, реагируют на новости, реагируют парадоксально.

Шац: То же самое происходит в вечерних шоу. На каждом канале по 3-4 таких шоу, которые сменяют друг друга.

Грушевский: И ветераны этих шоу до сих пор в полном порядке.

Шац: По 15-20 лет в эфире.

Орлов: При этом там очень часто нет юмора, там смеются люди над парадоксальной реакцией и оценкой чего-то. Вызывает реакцию либо действия, либо политика, либо общество, либо реакция на нее нормального человека.

Макеева: То есть главное, на что есть спрос, это политика? Или у нас другая публика, и вы работаете на небольшую аудиторию?

Орлов: Почему вы решили, что политика? Еще есть дети, котята. В Америке этих шоу полно.

Грушевский: Политика – одна из тем, но это волнообразно.

Орлов: Падение на свадьбах.

Макеева: Это вы говорите о юморе.

Орлов: Невеста, которая падает на свадьбе, человек, который врезается в дерево, который хотел прыгнуть в воду.

Грушевский: Лет 10, года с 1986 по конец 90-х - начало двухтысячных политика была, может, главной темой в юмористике. Потом началась какая-то аллергия, и шутки на политическую тему стали не то чтобы отторгаться, но вызывать какой-то скептицизм у аудитории. Может, нас ожидает новая волна. И это не вопрос цензуры или не цензуры. На мой взгляд, как ее не было, так и нет, нет официальных канонов, нет специальных людей, которые что бы то ни было отслеживали. Мне кажется, что это вопрос внутреннего барометра общества. У нас разные барометры.

Макеева: Михаил, вы сталкивались с официальными людьми?

Шац: Я сталкивался с их директивами, и это я могу сказать абсолютно ответственно. Я понимаю, почему и как происходит, почему та или иная вещь попадает в эфир, а та или иная вещь не попадает, почему пропадают определенные люди из эфира. Наверное, надо обладать волшебной наивностью, которой я завидую, я сейчас имею в виду Михаила, чтобы не замечать этого. Я, правда, завидую. Я, к сожалению, замечаю это, и это мне не доставляет никакой радости и удовольствия. Конечно, это существует. Конечно, не только цензура, но и, наверное, главное – это самоцензура, воспитанная системой.

Грушевский: Все-таки самоцензура.

Шац: Нет, она сочетается и с нормальной цензурой. Но самоцензура, мне кажется, сейчас лидирует в людях, потому что ты начинаешь домысливать за других их реакцию, и к чему эта реакция приведет, к каким поступкам, к каким мыслям в голове у определенных людей, и ты понимаешь, что лучше вообще этого не говорить, лучше я скажу вот так или вообще пропущу этот абзац. Это и есть самоцензура, она, конечно, есть, она воспитана ситуацией в стране.

Орлов: Не говоря уже о том, что некие давители на местах без запрета сверху думаю, что если я разрешу, то получу по башке, а если не разрешу, то где-то наберу очков. Он предполагает, что это нравится кому-то наверху, это заметят. 

 

На сайте доступна расшифровка только первой части

Также по теме
    Другие выпуски