Олег Кашин и «Дары смерти» ГРУ: как теперь русским в Лондоне, ощущение холодной войны, Памфилова и Путин — 18 лет спустя

И странно, что мне раньше не пришло в голову применить этот трюк к нашей политике, и, поскольку это сейчас формально главная политическая тема, к президентским выборам. Сейчас вечер пятницы, нужно быть очень осторожным в выражениях, чтобы ни за кого или против случайно не поагитировать, но я и не собираюсь. Российская политика — тоже такая загадочная картинка, на которой чего-то недостает, и для разгадки на картинку нужно смотреть издалека.

На выборы сейчас впервые идут, или не идут, но имеют право пойти, люди, которые родились при нынешней власти, а мои первые президентские выборы как раз и были восемнадцать лет назад, и с поправкой на разницу политических мод и нравов между 2018 годом и 2000 тогда вообще-то все было примерно то же самое — единственная и очень вялая интрига была связана с тем, возможен ли второй тур, а так-то все уже было решено тремя месяцами ранее, когда Кремль со своим блоком «Единство» выиграл думские выборы у нелояльной номенклатуры, объединенной в блок «Отечество». Это декабрь 1999 года, и вот тогда действительно была интрига, была война — в том числе и в прямом смысле, война в Чечне и война в Москве, в сентябре взрывали дома, и воспоминание о тех выборах невозможно без воспоминания о тех домах. Я Юрия Лужкова впервые и увидел года два или три спустя в годовщину тех взрывов, была траурная церемония в Печатниках, я стоял позади Лужкова, смотрел на его кепку и думал — скажи, старичок, по чему ты скорбишь тут на самом деле — по людям, или по своему политическому будущему, которое, в общем, именно под обломками этого дома и оказалось погребено.

Так вот, выборы 2000 года, и это противное ощущение легкого обмана, когда кандидаты (все, кроме одного) что-то говорят, но ты при этом понимаешь, что на победу они не претендуют, они статисты, в лучшем случае решающие какие-то свои личные задачи. Я помню, как в студии НТВ свою кандидатуру снимал Евгений Савостьянов — человек, про которого и так было понятно, что он вот вообще и не хочет, и не может быть президентом. Студия делала вид, что Савостьянов это такой уважаемый демократический политик, и это как раз удивительное свойство России, когда можно менять маски, вообще не заботясь о том, что кого-то из зрителей это смутит — это ведь Савостьянов был начальником московской ФСБ во время операции «Мордой в снег», когда охрана президента Ельцина напала на охрану олигарха Гусинского, и московские чекисты пришли на помощь именно к олигарху. А до того Савостьянов лично организовывал первый, неудачный ноябрьский штурм Грозного в 1994 году. А спустя почти двадцать лет из новостей — между прочим, из новостей Дождя — мы узнали, что один уважаемый искусствовед вышел из коллегии Минкульта в знак протеста против политики министра Мединского, и угадайте, как звали этого искусствоведа? Евгений Савостьянов! Собственно, так и выглядит разгадка, если смотреть на российскую политику издалека — одни и те же люди играют в ней в разных актах принципиально разные роли. Я об этом написал для издания Репаблик даже не колонку, а такой набор зарисовок о двенадцати кандидатах 2000 года, сейчас это очень интересно вспоминать, я написал про единственную на тех выборах женщину, которая выдвигалась тогда в президенты.

Элла Памфилова в 2000 году — первая в истории России женщина-кандидат на президентских выборах и умеренный оппонент Владимира Путина – лидер полувиртуального движения «За гражданское достоинство» ищет себе место среди демократических лидеров второго ряда. Когда-то она боролась с привилегиями на Съезде народных депутатов СССР, потом заняла, в общем, расстрельную должность министра социальной политики в правительстве Гайдара, была в первой тройке гайдаровской партии власти «Выбор России» на выборах 1993 года, а потом, по мере общественного разочарования в либеральных ценностях, практически сошла на нет и в выборах 2000 года участвовала как человек из прошлого – и это было гениальное озарение, потому что именно при Путине возникла эта странная биологическая ниша среди государственных людей, когда «бывшим» из девяностых отведена роль правозащитников его величества – такими людьми во многом укомплектован Совет по правам человека при президенте, его председатель сейчас – Михаил Федотов, ельцинский министр печати, когда-то закрывавший газету «День» (ныне «Завтра»), а Элла Памфилова была у Путина омбудсменом, и, когда пришло время менять во главе Центризбиркома одиозного Владимира Чурова, формального виновника Болотной, выбор пал на Памфилову, и именно ее судьба причудливо закольцовывает отечественную политическую историю этих восемнадцати лет.

Когда только появилась наша программа, я вел ее в прямом эфире в студии, а потом мне неожиданно пришлось уехать, и я был уверен, что на этом моя телевизионная карьера и закончится, но нет, тогдашний главред Дождя Михаил Зыгарь мне сказал, что надо все равно провести очередной выпуск пусть даже и по скайпу, я относился к этому скептически — думаю, зрители тоже, — но потом втянулся, потому что, хоть наша картинка, наверное, и далека от Голливуда, но она абсолютно адекватна тому, каков я, Олег Кашин, есть на самом деле — я живу в интернете, и в эфир тоже должен выходить из интернета, все логично, и мне действительно кажется неважным, в каком городе я нахожусь телесно, но иногда из песни слова не выкинешь — наверное, тут речь идет о песне Лепса, — и иногда приходится вспоминать, что телесно я уже довольно давно в британской столице. Отравление Сергея Скрипаля и его дочери — ну, если не событие года, то важнейший узел российско-британских отношений на много времени вперед.

Выступление Терезы Мэй я смотрел в офисном здании через дорогу от парламента, где она выступала, телевизор, который я смотрел, был подвешен почти к потолку, и люди перед этим телевизором, и я в том числе — мы выглядели, наверное, так же, как в первые дни войны выглядели советские колхозники перед столбами, на которых висели репродукторы с голосом Молотова — «Граждане и гражданки Советского Союза».

Это ощущение большого международного кризиса, когда ты переживаешь его не на родине, а наоборот, в той стране, которая с нею ругается — это очень странно, конечно. Я помню, как наутро после малайзийского «боинга» я ехал на поезде из Швейцарии в Милан — абсолютно мирная поездка, извините, в оперу, — границ никаких почти и нет, один пограничник ходит по вагонам и вяло проверяет паспорта, привычное дело, привычная процедура. И тот паспорт — мой, российский, — который до того момента никого никогда не пугал, — вдруг буквально разбудил этого пограничника, он сделал стойку и потащил меня к багажным полкам искать мой чемодан, который, конечно, лежал в самом низу, и я его долго доставал, потом эта итальянская рука долго перебирала мои вещи — ну да, никто не застрахован, но я человек впечатлительный, и о том, как себя чувствовали, например, ливийцы после Локерби, я тогда, по-моему, уже даже написал колонку.

Быть ливийцем после Локерби — ну, действительно неприятно. Вчера официант в кафе, услышав, как я говорю по-русски, спросил меня — как вы думаете, кто это сделал? — вообще не уточняя, о чем речь, но ведь и не надо уточнять, мы оба знаем, что имеется в виду.

Книгу Дэвида Хоффмана «Мертвая рука» о самых безумных проявлениях поздней Холодной войны, в том числе о советском химическом оружии, я читал несколько лет назад как книгу о давнем прошлом — какие-то острова в Аральском море, какие-то энтузиасты, их обследующие, в общем, что-то скорее археологическое, чем актуальное. Теперь я снова пролистал эту книгу в поисках слова «Новичок» — и нашел: «Долгое время он страдал от побочных эффектов отравления, в том числе хронической слабости в руках, токсического гепатита, эпилепсии, депрессии и неспособности сосредоточиться. Спустя пять лет он умер. ‘Новичок’ показал зубы».

Сейчас в Лондоне, конечно, очень востребованы российские комментаторы, и я вдруг обратил внимание, что мне неприятно видеть своих московских друзей и знакомых, которые пересказывают по телевизору передовицы Таймс и Гардиан про KGB и российскую угрозу. Это какая-то советская эмигрантская традиция — быть на новом месте самыми густопсовыми лоялистами. Я так не умею, и когда я в среду ходил на BBC, я говорил, что вот вы говорите «русские», имея в виду Путина, но это же никак не уточняется, значит, вы имеете в виду и меня, а мне это не нравится. О том, почему мне это не нравится и как с этим быть — моя колонка для Репаблика.

Каждый раз, когда кремлевскую логику глобального противостояния по той или иной причине подхватывают на Западе, любой критик Путина обнаруживает себя по умолчанию на той стороне. Я против Путина – значит, я верю, что пригожинские тролли избрали Америке президента. Я против Путина – значит, я рад, что российские спортсмены выступают в Пхенчхане под нейтральным флагом. Я против Путина – значит, мой единомышленник старый химик и татарский ультранационалист Вил Мирзаянов. В принципе, такой набор предпочтений не кажется чем-то абсолютно фантастическим – в конце концов, знаем мы противников Путина, которые даже смерти Олега Табакова рады, и почему бы им не быть солидарными с Вилом Мирзаяновым или The Guardian, и самая естественная логика последовательной антипутинской позиции как-то сама собой приведет к жесткому «так нам и надо». Когда в порядке мести за Скрипаля англичане начнут бомбить Воронеж, сердце последовательного антипутинца, вероятно, не дрогнет.

И что-то подсказывает, что здесь лучше быть непоследовательным, потому что никакого «так нам и надо» быть, конечно, не должно, оно безнравственно и нечестно. Быть против России – значит быть против себя, даже ничего такого не имея в виду. Традиционное российское западничество выглядит сейчас наименее оправданным по сравнению с любым историческим периодом, когда так или иначе можно было предполагать, что кто-то на Западе желает нам добра. Сейчас нам добра не желает никто.

И жутковатая альтернатива – быть за Россию, то есть даже не за Путина, бог бы с ним, а вот за всех за них, то есть и за Пескова, и за Сечина, и за Кадырова, и за телеведущего Соловьева, и за последнего районного полицейского, который опять запытал какого-нибудь задержанного до смерти и теперь устало шагает домой. Этот чудовищный выбор, предоставленный российскому обществу суровой международной обстановкой, не прописан ни в каких избирательных бюллетенях, но он несопоставимо более реалистичен.

Самое приемлемое здесь – не делать этого выбора вообще, уклоняться от него, пока это возможно. Нашей русской солидарности не заслуживает ни Путин со своей вертикалью, ни интернационал его обличителей, от Киева до Лондона. 

Владимир Путин в своем очередном фильме, которых сейчас стало как-то даже слишком много, поделился воспоминаниями о «Норд-Осте» — что террористы хотели расстреливать заложников на Красной площади, и что, отдав приказ о штурме, он пошел в часовню, и много чего еще вплоть до выпиливания лобзиком сцены в ДК на Дубровке. Это уже не первый раз, когда меня поражает несоответствие масштаба события и той формы, в которую оказываются упакованы воспоминания о нем. Речь ведь идет о нашем 11 сентября, о большой катастрофе, которая стала, — я думаю, так можно говорить, — важнейшим эпизодом личной биографии для каждого, кто жил тогда в России. Даже у меня там погиб, ну, друг не друг, но очень близкий в тот период знакомый, с которым мы как раз тогда вместе работали, делали передачу на радио. Он поехал в Москву участвовать в конкурсе на радиочастоту, проиграл, и, расстроенный, пошел смотреть модный мюзикл.

И вот спустя пятнадцать лет национальная трагедия, о которой уже давно предпочитают не вспоминать, потому что тема чеченской войны и чеченского терроризма у нас сейчас считается неполиткорректной — спустя пятнадцать лет национальная трагедия переводится в формат баек, рассказанных «к случаю». Это уже было в каком-то из прошлых фильмов о том же Путине, когда Патрушев в интервью объясняет — а вот еще был «Норд-ост», когда террористы захватили театр, погибло много людей — представьте себе американца, которому нужно объяснять, чем примечателен день 11 сентября. Национальный миф — это очень важная политическая тема, национальный миф, наверное, всегда конструируется сверху, и в современной России он тоже, конечно, постоянно конструируется и корректируется, и самые важные эпизоды последних восемнадцати лет из него практически уже вытеснены, потому что сейчас, наверное, вредно вспоминать о том, как потрясенная нация с ужасом смотрела в телевизор, понимая, что она осталась наедине со злом. Я не знаю, на самом ли деле Путин в то утро ходил в часовню, я помню себя в тот день, когда после штурма я по факсу слал в московские морги фотографию своего знакомого — мы, общество, тогда были одни, и это стоит помнить.

О противоречиях между памятью нации и памятью власти — моя колонка для Репаблика.

Память общества и память власти — две разные сущности, которые в сочетании и дают настоящую историю страны. О том, что в российском восприятии национального прошлого еще как минимум с Карамзина сложился перекос в пользу памяти власти, говорят много и давно. В нашей автократии память власти — это память одного конкретного живого человека, который в свои 65 вспоминает, что было с ним в его 50 — но именно с ним и ни с кем больше. Легитимной публичной памятью о «Норд-осте», как и обо всем другом, что было в эти годы, могут быть только персональные воспоминания этого человека, к тому же, как мы сейчас видим, эти воспоминания с каждым разом обрастают дополнительными подробностями, в том числе и вполне фантастическими.

На обложке по-прежнему, как у Карамзина, написано «История государства Российского», но внутри — постоянно корректируемая биография одного пожилого человека. Когда эту книгу допишут и закроют, окажется, что кроме ее героя, она никому не нужна. В ней только его радости и страхи, только его разочарования и надежды, достижения и провалы. Путин — это Россия, но это гораздо более трагическая формула, чем имели в виду те, кто ее придумал.

Такая яркая новостная картинка этой недели — рассыпавшиеся из самолета в Якутии золотые слитки. А я же фанат советской трэш-литературы, и меня в ней всегда поражало вот это — если кто-то кого-то убил, то дело в любом случае житейское, но не дай Бог вам прикоснуться даже не к слиткам, которые все в Гохране, а к приисковому золоту или даже золотому песку — вот тут уже точно будет расстрел без вариантов, и поэтому человек, связанный с этим золотом, и убьет кого угодно, и сам будет скитаться по тайге, и никаких шансов у него нет в принципе. Почему так — понятно. Людей не то что не жалко, но они в списке приоритетов не на первом месте, а золото — ресурс стратегический, валютный, тут каждый грамм стоит жизни. И это, конечно, чудовищный подход. Наша программа всегда за то, что жизнь дороже всего. Это, кстати, дословно говорил Горбачев на похоронах Черненко — на этой неделе 12 числа было 33 года с того дня. Это программа Кашин гуру, я Олег Кашин.