Невыносимый ад Петра Толстого: что стоит за «корой дуба» в устах потомка великого писателя

Еще в антигероях недели, конечно, Петр Толстой, который в моей любимой передаче «60 минут» сказал либеральному политику Борису Надеждину, что, когда запретят импортные лекарства, надо будет лечиться корой дуба и боярышником. Потом Толстой, как это уже с ним было как минимум однажды, когда он обозвал либералов потомками людей из-за черты оседлости, а потом долго оправдывался, что не имел в виду евреев, — так вот, после своей «коры дуба» Толстой тоже многословно и неубедительно говорил, что просто пошутил и ничего не имел в виду. Самое смешное, что так оно и есть, их диалог с Надеждиным можно посмотреть в интернете, оба веселились, и никакого людоедства там не было. Но дело же не в этом. Циничные шуточки бывают уместны, бывают неуместны, и вообще это отдельная культура — профессиональный цинизм, наверняка все хоть раз слышали, как шутят врачи или полицейские, и мы понимаем, что стоит за этим цинизмом — он ведь идет не от желания множить зло, а это такой самый простой механизм самозащиты, потому что если ты регулярно видишь ад, то лучше отнестись к нему несерьезно, чем сойти с ума.

И вопрос здесь — от чего именно защищается Толстой и в каком аду живет он. В каком — это понятно, в Государственной думе, которая нужна для того, чтобы делать вид, будто решения, принимаемые в Кремле, рождаются в толще депутатского сообщества, выстраданные и обдуманные. Вот этот «рамочный закон» об очередных антисанкциях — он формально же тоже депутатский, то есть предполагается, что тот же Толстой над ним сидел и вписывал в него те же лекарства и прочее, что еще можно запретить. Но мы понимаем, что на самом деле он этого закона, скорее всего, даже не читал, потому что он понимает — даже если в законе написаны три матерных слова и нарисовано что-то неприличное, все равно ему, Петру Толстому, придется идти на телевидение и говорить, что это самый мудрый и справедливый закон. Другой опции просто нет. Поэтому да, приходится становиться самым запредельным циником, который даже если попытается пошутить, это будет так же жутко, как если бы он угрожал. Просто Петром Толстым быть страшно. Вот такая мораль у этой истории с корой дуба. О ней — моя колонка для Репаблика.

Петр Толстой сам лучше всех понимает невыносимость своего положения; наверное, глуповато называть заложником человека, сознательно добившегося для себя той роли в российской политике, которой добился Петр Толстой, но эта роль действительно близка к заложнической, по крайней мере по количеству степеней свободы. Чтобы сохранить свое благополучие, он обязан быть со всем согласен, и если в «мирное» время эта обязанность еще может показаться терпимой, то любой экстремальный момент (а возможный запрет на импорт лекарств – ситуация вполне экстремальная, буквально «грех на душу») обостряет все чувства заложника до максимума, и нервы сдают до такой степени, что остается только истерически шутить про боярышник и кору дуба. И как бы ни был велик соблазн поставить эту кору дуба в один ряд с пирожными Марии-Антуанетты или пирожками с ливером новочеркасского директора Курочкина, природа у коры Толстого совсем другая – в ней нет спеси или презрения к тем, кто будет вынужден лечиться отечественными аналогами запрещенных лекарств или не лечиться ничем, здесь прежде всего отчаяние человека, только что узнавшего, что ему, именно ему теперь, оказывается, придется отбирать лекарство у нуждающихся в нем соотечественников, а вариант «бросить Госдуму и уйти в монастырь» (условно) ему недоступен – да хотя бы и из-за трусости, не будем ему в ней отказывать. Остается только выть: «Боярышник, кора дуба», – и это только то, что все видели по телевизору. Может быть, дома он вообще плачет в голос и пьет.

Это не повод посочувствовать ему, но понять, наверное, можно.