Назад в 1905: зачем власть прибегла к казакам для разгона протестов

Шестого мая 2012 года я отдыхал в Вологодской области в своем любимом селе, где, как сказал великий вологодский поэт, узрела душа Ферапонта что-то Божье в земной красоте. Я любовался этой красотой, время от времени получая эсэмэки из Москвы от моего товарища Саши Черных, который, находясь на Болотной площади, писал мне, какой ужас там творится. Я тогда еще был членом всех оргкомитетов этих митингов, но уже понимал, что история Болотной заканчивается, поэтому выбирая между очередным митингом и отдыхом на Руси, выбрал Русь, полагая, что ничего интересного я не пропущу. Когда стало ясно, что все-таки пропустил — и не просто интересное, а самое интересное и важное, что произошло в те полгода, я в течение одного дня несколько раз успел и пожалеть, что я не там, и порадоваться, что я не там, и уже потом, когда прилагательное «Болотное» стало употребляться только с существительным «дело», я много думал о том, что со мной было бы, если бы я 6 мая поехал не в Ферапонтово, а на Болотную.

И, конечно, не было бы со мной ничего, потому что ни журналистов, ни членов оргкомитета среди жертв «Болотного дела» не оказалось и не могло. Антагонизм между людьми на сцене и людьми на площади, настоящий или выдуманный, но существовал с самого начала, с первой Болотной. По телевизору тогда говорили, что лидеры плохие, а митингующие хорошие. Сурков митингующих вообще называл лучшими людьми страны, а Лайфньюс рассказывал о «ВИП-зоне» за сценой, в которой лидеры прячутся от обманутых ими людей.

Понятно, что в этом противопоставлении власть была очень заинтересована с самой утилитарной политтехнологической точки зрения, но именно в «Болотном деле» это противопоставление было оформлено окончательно уже не в виде слов, а в виде дел — буквально дел, уголовных. И фигурантами самого масштабного политического уголовного дела оказались именно юзернеймы с площади, незнаменитые люди, за которых некому было вступиться, и понадобилось несколько даже не недель, а месяцев, чтобы лидеры Болотной перестали называть этих людей провокаторами и начали хоть как-то высказываться в их защиту. Спустя год я напишу подсудимым по «Болотному делу» письмо и, как человек из оргкомитета, попрошу у них прощения. Письмо прочитают вслух в суде, и для меня это важный эпизод моей биографии.

Спустя шесть лет один из тех, кто слушал то мое письмо в клетке Замоскворецкого суда, Владимир Акименков, призвал своих читателей в соцсетях не ходить 5 мая на митинг Навального и не жертвовать собой ради его амбиций. Это, мне кажется, буквальная иллюстрация моей любимой формуле о постоянной сменяемости оппозиции при несменяемой власти в России — поколение Акименкова отстрелялось и буквально отсидело и теперь выступает против митингов, но выходит протестовать новое поколение, и это беличье колесо протеста продолжает вращаться.

5 мая 2018 года если и стало вторым изданием 6-го мая 2012-го, то таким, если так можно выразиться, малобюджетным вторым изданием, но в каком-то смысле более ярким, потому что когда какую-то роль в разгоне митинга играют непонятные люди в казачьей форме — это становится главной и самой интересной новостью, тем более что эксперименты с переводом государственной монополии на насилие на аутсорсинг продолжаются в России как минимум с начала нулевых и не раз уже оборачивались всякими очень неприятными вещами типа легендарного БОРНа, да и не только его.

Казак по фамилии Ящиков, участвовавший в драках на этом митинге, дал на этой неделе «Коммерсанту», тому же Саше Черныху, хорошее интервью которое немного выводит вот эту казачью тему за пределы привычного нам представления о наемниках, руками которых власть делает то, что не решается делать от собственного имени. Почитайте интервью казака Ящикова — мне кажется, оно подтверждает мою гипотезу, что казаки на площади — это не столько утилитарное, сколько имиджевое, такой троллинг, возведенный в государственную политику. О казаках на Пушкинской — моя колонка для Republic.

И надо сказать, перед нами абсолютно советская мифологема, в которой, даже несмотря на «Тихий Дон», историческая роль казачества была редуцирована до участия в подавлении демонстраций в царской России; то есть в советском школьном учебнике истории 1937 или 1984 года не существовало никакого другого казака, кроме того, который нагайкой бьет участников протестов 1905 года. Казачья постсоветская история, когда какие-то мужчины надевают папахи, говорят «любо» и что-то себе воображают, а все остальные над ними смеются и обзываются ряжеными, – вот эта история, проделав впечатляющий круг, вернулась в тот же старый советский учебник и сидит теперь в нем как влитая. Нет никакого «любо», да и ряженость, в общем, не такая уж и ряженость – все по-настоящему и все как раньше; они помогали полиции в начале прошлого века, они же помогают ей и теперь. Люди, которые это придумали, очевидно, цитировали именно советский учебник, добиваясь не столько правоохранительной эффективности – ее-то и одна Росгвардия могла обеспечить, – сколько однозначного узнавания, чтобы сочетание полицейской операции и погрома давало на выходе именно бесспорное ощущение политической реакции, подкрепленное буквально генетической памятью – если не жертв царизма, то воспитанников советской культуры, которых и сегодня большинство как в обществе, так и тем более во власти.

И это дает почти абсолютное ощущение игры, в которой все понарошку.

Это не ⁠стихия, это сценарий, в котором заранее прописаны и фотографии тинейджеров ⁠с заломленными за спину руками, и свирепые лица полицейских, которые как ⁠будто сражаются как ⁠минимум с международным терроризмом, ⁠а не с сотнями случайных и в общем безобидных активистов. И первые полосы западных газет, и комментарии двух с половиной отечественных нелояльных медиа, и посты в соцсетях, и слухи, и факты – все до предела предсказуемо, и, значит, всего можно было избежать, если бы власть ставила перед собой такую цель.