Логика и этика авторитаризма: какие свойства путинской России делают ее более сталинской, чем памятники вождю

На этой неделе исполнилось восемьдесят лет с того дня, когда нарком НКВД Николай Ежов выпустил приказ номер 00447, с которого и начался так называемый большой террор, когда в течение года с небольшим по абсурдным обвинениям без суда и следствия каждый день расстреливали по тысяче и больше людей. Такого не было нигде и никогда, сравнивать с Гитлером неприлично, а кроме Гитлера с кем можно сравнить — с Кампучией Пол Пота, наверное. Но Пол Пота никто не любит, а Сталина у нас вот буквально вчера Вячеслав Володин почтительно цитировал.

Тридцать седьмой год — не единственное преступление советского режима, более того, преступления начались до Сталина и закончились много позже смерти Сталина, поэтому само выражение «сталинские репрессии» довольно лицемерное — правильнее говорить именно о советском терроре, выходящем за пределы одной персональной диктатуры. И я понимаю людей, которых раздражает такое отдельное брендирование тридцать седьмого года. Первым об этом раздражении отлично написал Александр Солженицын в «Архипелаге Гулаге» — он назвал тридцать седьмой год «Волгой народного горя», и это очень хитрая метафора — про Волгу есть много песен, все понимают, что Волга это Волга, великая река, но кроме Волги в России есть гораздо более полноводные реки, про которые просто спето меньше песен, и Солженицын пишет, что до «Волги народного горя» была Обь, а после — Енисей.

Я принадлежу к тому поколению, у которого все детство прошло под аккомпанемент разговоров о сталинизме и о репрессиях, и массовое сознание так устроено, что ему рано или поздно надоедают разговоры на одну и ту же тему. Десять или пятнадцать лет назад невозможно было представить, что мы вспоминаем об ужасах большевизма так же, как если бы речь шла о каких-то свежих новостях. Я пытался вспомнить поворотную точку, наверняка она у каждого своя, и свою я помню очень хорошо — в Москве нулевых был довольно популярный бесплатный журнал «Большой город», там писали о городских развлечениях, о сексе, о слухах, то есть обо всякой чепухе, свойственной жизни в мегаполисе. Я тоже много лет подряд туда писал обо всем на свете. Журнал лежал в разных модных кафе, читала его молодая интеллигенция, тот самый креативный класс, о котором потом станет модно говорить в контексте Болотной. Эта аудитория долго была аполитичной, а потом вдруг стало все меняться — люди стали ходить на Триумфальную, спорить о политике, рассуждать о «расколе тандема» и так далее. Такая вот политизация случилась, и однажды осенью 2010 года под глянцевой обложкой «Большого города» я обнаружил полсотни страниц без картинок, только список — имя, возраст, профессия и дата расстрела. Они взяли мемориаловскую базу и просто напечатали ее, чтобы каждый смог прийти к Соловецкому камню и прочитать эти имена вслух. Так наступило новое время, оно продолжается до сих пор — выходят книги, пишутся статьи, вот на днях в «Ведомостях» бывший замминистра финансов Олег Вьюгин, ныне профессор ВШЭ, вдруг написал большую статью о Сталине — пришло бы ему в голову писать о Сталине десять лет назад? Понятно, что с помощью прошлого часть общества сублимирует, пытаясь справиться с нехваткой политической дискуссии, и в итоге общественный раскол выглядит так, что у одних «спасибо деду за победу», а у других — тридцать седьмой год. Но мы же понимаем, о чем на самом деле идет речь! И вот об этом — моя колонка для Republic.

Любой массовый интерес к прошлому основан на настоящем, и очередная актуальность сталинизма в России связана не с юбилейными датами, а с развитием современного отечественного авторитаризма, который, каким бы мягким он ни был в сравнении со сталинским, во многом воспроизводит и его логику, и его этику. В России сейчас регулярно ставят памятники Сталину, печатают множество книг, оправдывающих и воспевающих Сталина, но гораздо более сталинскими чертами нашего времени стоит считать и рекордное огосударствление общественной жизни, и превращение государственного (прежде всего силового) аппарата в полноценный эксплуататорский класс, и навязывание общественному мнению представления о высших государственных интересах, во имя которых можно многим пожертвовать или хотя бы потерпеть. Эти свойства путинской России делают ее более сталинской, чем памятники Сталину, и то, с какой скоростью антисталинская тема отвоевывает себе пространство в антипутинском дискурсе, указывает на прямую связь между реальностью и памятью – на ежегодных чтениях имен у Соловецкого камня встречаются завсегдатаи протестных митингов, а в неподцензурной прессе рядом с критическими колонками о нынешней власти публикуются большие статьи о сталинизме.

Фото: РИА Новости/Александр Вильф