Горький, разделенный надвое: Шаргунов и Прилепин как Инь и Ян «Прямой линии»

У Владимира Сорокина в «Дне опричника» покойный Государь Николай Платонович, заменив иноземные супермаркеты русскими ларьками, велел, чтобы каждого продукта, каждой вещи было, как в Ноевом ковчеге — по паре, «для выбора народного», потому что «выбирая из двух, народ покой душевный приобретает». Конечно, эта конструкция применима и к самому Сорокину, потому что с начала нулевых, еще до «Дня опричника» он сам стал одним из пары, одним из двух главных бесспорных писателей «для выбора народного». Это в самом деле удивительный феномен, из Сорокина с Пелевиным невозможно выбрать первого, между ними как-то сам собой установился строжайший паритет, и даже если, как многие делают, искать в российской реальности пелевинщину или сорокинщину, и то, и другое в любой точке реальности обнаружится с равной вероятностью и в равном объеме. В девяностые, когда оба еще не были классиками, но были звездами, ставить их через запятую было нельзя, они были слишком разными — Сорокин доигрывал те игры, которые начал еще в позднесоветские годы, в андеграунде, а Пелевин оставался модным дебютантом в поисках языка, адекватного именно девяностым. И тут, даже не особо спекулируя, можно связать то превращение, которое оба пережили в начале нулевых, с началом путинской эпохи — стала бессменной власть, и бессменной же стала литература. Пелевин нулевых и десятых — сам по себе традиция, автор ежегодных похожих друг на друга романов, растаскиваемых даже не на цитаты, а на мемы, которые устаревают до следующего романа, и так до бесконечности. Сорокин же стал автором злых антиутопий, играющим с политическими страхами и тревогами своего времени. Один вдохновляет циников, другой пессимистов, и это настолько же неизменная картина, как, собственно, и Путин, ежегодно появляющийся перед телезрителями на своей «Прямой линии».

Но чем крепче застывает государственный монолит, тем выше потребность власти выстраивать свои иерархии во всех сферах, и к концу десятых, наверное, уже можно говорить об официальной литературе — пусть не о книгах, которые власть хотела бы предложить народу в качестве образца для чтения, но о лицах, которые возникают каждый раз, когда по какой-то причине рядом с властью оказывается уместен писатель.

И в этой официальной иерархии тоже — два имени, из которых невозможно выбрать главное. Обоих нам показывали на «прямой линии» Путина, и это можно считать формальным признанием сложившегося порядка вещей, когда слово «писатель» в контексте, связанном с властью, практически всегда будет значить либо Сергея Шаргунова, либо Захара Прилепина.

Эти двое — коллективный Горький при Путине-вожде, но Горький, разделенный надвое. Того Горького, который учит, что если враг не сдается, его уничтожают, отдали Прилепину. Того, который плачет при посещении Соловков и просит Кремль о милосердии — отдали Шаргунову. Обоих к этой роли привел Донбасс, но и Донбасс разный, у Прилепина с его батальоном это война с точки зрения воюющего человека, у Шаргунова — война как источник человеческих бед; один обещает дойти до Киева, другой — переживает об обстреливаемых детях, но по факту оба играют одну и ту же роль, потому что государство в равной мере не готово брать ни Киев, ни ответственность за тех людей, которые стали жертвами этой войны. К своей нынешней роли оба пришли через политическую оппозицию нулевых, но один был в партии Лимонова, другой — в системных партиях, и когда была Болотная, Прилепин выступал на запрещенной площади Революции, Шаргунов — на разрешенном проспекте Сахарова. Шаргунов не первый год подряд говорит Путину о людях, которых у нас называют политзаключенными, будь то жертвы «Болотного дела» шесть лет назад или жертвы 282-й статьи сейчас. Прилепин еще до Донбасса боролся за реабилитацию Сталина и сопутствующие ей вещи вроде изъятия «Архипелага Гулага» из школьной программы. И это тоже одна и та же роль при всей непохожести двух способов ее исполнения, потому что понятно, что Путин и памятников Сталину ставить не будет, и с вдовой Солженицына спорить не захочет, и политзаключенных не отпустит, и статью за мыслепреступление не отменит. Но почему-то ему нужно, чтобы кто-то предлагал больше жесткости и больше мягкости, и роль официального писателя делается здесь довольно двусмысленной — понимая, что их просьбы выполнены не будут, они все равно должны их произносить. Процитирую по RT. Прилепин: «Те вещи, которые мне хотелось услышать, — я их так или иначе услышал». Шаргунов: «Важно, что президент дал своё принципиальное согласие с тем, что нельзя доводить до абсурда и маразма применение антиэкстремистского законодательства». Право быть услышанными, но чтобы после этого ничего не было сделано — странная привилегия, в которой есть что-то пелевинское. Или сорокинское, кому как нравится.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.