Кашин и лицемерие: Алексиевич застряла в восьмидесятых, о чем Соловьев пожалеет на пенсии, и легализация феодализма в России

На прошлой неделе у нас не было программы — я малодушно взял отгул, чтобы отметить день своего рождения. Мне исполнилось тридцать семь лет, и понятно, что в этот день я от самых разных своих знакомых и незнакомых, которые меня поздравляли, слышал вот эту строчку Высоцкого — «С меня при цифре тридцать семь в момент слетает хмель». Да мне и самому безо всяких поздравлений именно этот текст пришел бы в голову, я очень люблю Высоцкого, и эта конкретная песня тоже нравится, но в ней есть один такой по-особенному сильный момент — сильный потому, что он вызывает невыносимое чувство неловкости. Я имею в виду строчки о Христе — «Он был поэт, он говорил — Да не убий, убьешь, везде найду мол», — и тут, конечно, прямо бросается в глаза поразительная беспомощность Высоцкого, которому просто нечего сказать о Христе, потому что он ничего о нем не знает, он явно ничего не читал и даже не знает, кто и кому говорил «Не убий», и что этика Христа и его сила основана совсем не на вот этом «везде найду, мол». Невежество мудрого и тонкого человека — это прямо как железом по стеклу. Что-то похожее у Высоцкого было еще в «Балладе о любви» — «и душам их дано бродить в цветах», когда тоже понятно, что он ничего не читал ни про души, ни про цветы. То есть вот такой изъян человека из той культуры, которой враги ампутировали всю христианскую составляющую. Самый понятный пример, почему советская культура ущербна.

Кто читал меня на этой неделе, тот, я думаю, уже догадался, что я так издалека пытаюсь подойти к Светлане Алексиевич, чье интервью «Регнуму» на этой неделе так взволновало всех, в том числе и меня. В отличие от многих, я поклонник книг Алексиевич, по «Чернобыльской молитве» в школе писал сочинение, саму ее очень уважаю и радовался ее Нобелевской премии. Но это вообще никак не отменяет, что Светлана Алексиевич — сугубо советский человек, в значительной степени состоящий из тех паттернов, советских и антисоветских, которыми тридцать и сорок лет назад питалась советская интеллигенция. И к самой болезненной теме нашего десятилетия, к украинскому конфликту, она подходит с таким неприлично куцым набором штампов, достаточным для одесского или днепропетровского таксиста, но оскорбительно малым для нобелевского лауреата и писателя-гуманиста. Самое кошмарное в этом интервью — по-моему, как раз то, что Светлана Алексиевич осталась где-то там, в восьмидесятых, и не понимает этого. Я сравнил ее с таежной отшельницей Агафьей Лыковой, это многих возмутило — как ты смеешь сравнивать великую писательницу с малограмотной бабкой из лесу. Но извините, Агафья Лыкова совсем не малограмотная бабка, и духовных старообрядческих книг в своей жизни она читала больше, чем мы с вами читали романов. Перед нами не человек без культуры, перед нами человек другой культуры, а уж как нам к нему относиться — это уже дело каждого. Я еще раз скажу, что я ее люблю, но ее слова о нашей реальности всерьез воспринимать не готов просто потому, что она не имеет к ней отношения. Вот об этом я написал довольно злую колонку для сайта «Знак».

Строго говоря, не было никаких оснований ждать от Светланы Алексиевич высказываний в духе «проклятые нацисты убили Бузину» или «если у человека родной язык русский, он должен иметь право пользоваться родным языком наравне с государственным, где бы он ни жил», но журналист Гуркин добился от нее прямых ответов — да, она понимает мотивы убийц Бузины, и да, она считает нужным на какое-то время отменить русский язык, чтобы сцементировать нацию. Эти два самых скандальных высказывания Светланы Алексиевич, прямо противоречащие любым представлениям о писательском гуманизме или о гуманизме вообще, теперь навсегда с ней. «Сцементировать нацию» — откуда это вообще, из каких глубин, из какого кино про Германию тридцатых?

Вместо писателя-гуманиста мы увидели неумного и недоброго человека, но это даже простительно — в конце концов, на показных неумности и недоброте строится вся мировая панк-культура, это не грех. 

Что хуже — мы увидели старомодного и примитивного человека, за людоедскими высказываниями которого никак не получается разглядеть тонкую провокацию или жестокую иронию. Перед нами — самый обычный советский обыватель, ведущий себя точно так же, как многие и многие другие советские люди, в разное время заносившие свой пионерско-комсомольский багаж в большой мир и обнаруживавшие, что с этим багажом путь может быть только один — в реднеки.

Евгений Ройзман с некоторыми боями все-таки выдвинут в свердловские губернаторы от партии «Яблока» — местный обком по какой-то причине не хотел этого делать, пришлось вмешиваться Явлинскому и федеральному бюро, и это явно не последний скандал, связанный с выдвижением Ройзмана. Среди моих знакомых и друзей его принято не любить — прежде всего из-за того периода ройзмановской жизни, когда он руководил фондом «Город без наркотиков», методы которого для современного человека выглядят довольно дико. Я сам в свое время был у Ройзмана в его реабилитационном центре, и хотя меня там тепло встречали и улыбались, впечатление от увиденного у меня было самое жуткое, в том числе именно от того, чем они в своем фонде гордились — когда в роли надсмотрщиков выступают те же люди, которые уже прошли в этом центре курс реабилитации. Но от какого-то особого гнева по поводу «Города без наркотиков» меня удерживает то, что я вообще не представляю, как можно вести себя вот в этом мире нищих моногородов, в которых, по-крайней мере, в то время молодежь массово сидела на крокодиле, если вы помните, что это такое.

К Ройзману наш либералы относятся так же, как к Навальному — ценят его харизму, но в глубине души подозревают, что он, когда придет к власти, отправит их в лагеря. Я тоже к этому отношусь немного проще, чем средний либерал — мне представляется бесспорным, что даже не Ройзман, а любой самый спорный местный персонаж, даже бандит, которого выбрали и поддержали люди, а не назначил по блату Путин, — такой губернатор или мэр всегда будет лучше и адекватнее любого назначенца. А нравиться всем такие люди не обязаны.

А вот чего я прямо не понимаю про Ройзмана — зачем ему это все нужно. Он же сейчас Ройзман, вот этот народный герой, к которому весь Урал идет на прием со своими бедами, и который всех зовет на пробежку по центру Екатеринбурга от Плотинки. Если он станет губернатором, то это уже будет не Ройзман, а прежде всего губернатор, а кто такие губернаторы сегодня в России — посмотрите на Никиту Белых. Российский губернатор — это раб и заложник системы, и я не понимаю, зачем Ройзман рвется в рабы и заложники. Об этом моя колонка для издания Republic.

Допустим, он добьется своего, и даже не важно, что эта победа будет заведомо нечестной, потому что главной ее составляющей станет согласие Кремля, а не воля избирателей. И что принесет ему эта победа?

Он займет место, освободившееся после ареста Никиты Белых, то есть место единственного губернатора «из несистемных». Ему позволят не ездить на съезды «Единой России» и не проводить массовые митинги бюджетников в поддержку очередных кремлевских инициатив, но в остальном ему достанется вся положенная губернаторская нагрузка – и нужные проценты на выборах, и аппаратное интриганство в федеральных кабинетах при распределении денег и других ресурсов. И еще – опыт Белых здесь тоже уместно вспомнить – постоянная угроза ареста, потому что в России нет губернаторов, которые бы не держали в руках неучтенную наличность и которые в своей деятельности строго следовали всем буквам федеральных законов.

И это главный парадокс предвыборных приключений Ройзмана – он борется сейчас за то, чтобы его слава народного героя смешалась с совсем не народными свойствами системного политика и чиновника, борется за то, чтобы из того Ройзмана, которого кто-то любит, кто-то ненавидит, превратиться в российского губернатора, то есть в человека, существующего вне любви или ненависти, в человека вертикали, ее раба и заложника. Никакого другого пути в губернаторской карьере нет, Ройзман борется за право перестать быть Ройзманом. 

Будучи человеком, которого Владимир Соловьев в своих эфирах не раз называл подонком и много еще какими словами, я, конечно, не могу пройти мимо явной неудачи Соловьева, когда он назвал протестующих 12 июня «двумя процентами дерьма», и теперь его за это ругают даже нашисты, а сам Соловьев притих и, я думаю, рано или поздно извинится перед теми, кого он оскорбил. Соловьев — лицо государственного телевидения, но свои самые хамские выступления он оставляет для радиоэфира, он ведет утреннее шоу на «Вестях ФМ», про «два процента дерьма» он тоже говорил именно по радио, и уже не первый раз — понятно, что я слушаю только те его эфиры, которые становятся поводом для скандала, так-то не слушаю, конечно, — так вот, уже не первый раз меня сильнее всего впечатляет не Соловьев, а его напарница по эфиру Анна Шафран, то есть это каждый раз такая дикая мизансцена, когда главный ведущий захлебывается от своей злобы, орет, брызжет слюной, чуть ли не хрюкает, а рядом сидит такая тихая девушка, которая восторженно ему поддакивает и, кажется, не может поверить своему счастью, что ей повезло сидеть рядом с главным медиахамом путинской России и быть живым свидетелем тому, что он делает.

По поводу Соловьева в обществе, по-моему, давно сложился консенсус, что главное его свойство — вон тот пресловутый дом на озеро Комо, куда он уедет, когда у государства так или иначе отпадет потребность в том, чтобы он орал в эфире. Я тоже думаю, что он уедет. А еще я думаю, что у Анны Шафран никакого дома на озере Комо нет, и она на всю жизнь останется той девушкой, которая поддакивала Соловьеву. В отличие от его жизни, в которой всегда будет все хорошо, жизнь Анны Шафран сломана уже, и персональную ответственность за это несет как раз Владимир Соловьев, и я думаю, вот это и есть тот его главный грех, за который ему — уже через много лет, старенькому, на озере Комо придется отвечать, как сказал поэт, царапая край матраса. Вот что я давно хотел сказать по поводу Соловьева, а сейчас есть повод.

Ну а что касается того, что люди на него обижаются и пишут заявления в полицию — мне это, конечно, не нравится. Делать вид, что ты оскорблен, и громко об этом кричать — это лицемерие и отстой, и давайте оставим эту привычку тем, кто работает на власть, а не тем, кто ей противостоит. Об этом моя колонка для Republic.

Массовые обиды на Владимира Соловьева, обозвавшего нехорошими словами участников митинга на Тверской 12 июня, – это прежде всего странное отзеркаливание лоялистских практик; в России с некоторых пор так принято, чтобы на людей, что-то не то сказавших, общественность начинала демонстративно и шумно обижаться и чтобы зримым последствием такой обиды становилось или уголовное дело, как, например, у блогера Руслана Соколовского, или какие-то другие неприятности, как у «Дождя» с опросом о блокаде. Гибридная форма государственного давления, когда можно догадываться, что давление инициировано в каких-то кабинетах кремлевской администрации, но при этом в роли давителей выступают неравнодушные общественники, – путинскую эпоху невозможно представить себе без этих сюжетов; можно спорить, что в них первично – непосредственное давление на адресата или дисциплинирующий фактор, рассчитанный на остальных, но в любом случае публичные демонстративные обиды стали важнейшим свойством именно того времени, в котором мы живем сейчас, и в казусе Соловьева самое интересное – почти карнавальная смена ролей, когда неосторожное высказывание допускает уже лоялист, а носителями демонстративной обиды становятся критики власти.

Есть такой популярный социолог — Симон Кордонский, — он много лет пишет о том, что Россия — это классическое сословное феодальное общество, построенное на системе кормлений, и не надо обращать внимания на формальности, а надо иметь в виду, как все устроено на самом деле. Мне такой подход кажется безнравственным — он под видом научной беспристрастности несет в себе оправдание царящим в России безобразиям, — но с чем спорить бессмысленно — общество у нас действительно сословное и феодальное, и время от времени даже случаются эпизоды, когда государство само с этим публично соглашается. Так было совсем недавно, когда бизнесменов, находящихся под санкциями, новый закон наделил правом не платить в России налоги, и вот еще более вопиющая новость — поправки к закону о государственной охране, засекретившие персональные данные, то есть данные и об имуществе тоже, охраняемых персон. И понятно, что имущество здесь — самое главное. Все самые громкие антикоррупционные расследования последних лет, и прежде всего расследования Навального, были основаны на открытых данных государственных реестров, и сейчас эту лазейку государство срочно цементирует. А когда государство у нас чего-то хочет, оно обычно не обращает внимания на побочные действия своих решений. А я стараюсь обращать, и вас к этому тоже призываю. В засекречивании реестров для избранных ключевое слово — не «реестры», а «избранные». В России немножко легализована сословность и феодализм. Об этом моя колонка для Deutsche Welle.

Действительно, вручную подчищать реестры - это все-таки мелко для такой серьезной государственной машины, как российская. Системный подход с отдельной строчкой в федеральном законе кажется более чем логичным. Да, перед нами очевидный акт государственного бесстыдства, и это бесстыдство настолько откровенное и демонстративное, что оно в каком-то смысле вызывает даже уважение - черт возьми, умеют же.
Закон фактически отделяет от остального общества небольшую группу близких к высшей власти персон, фактически впервые фиксируя их исключительный статус по сравнению с "обычными" гражданами.
В том, что такой статус существует в реальности, и так никто не сомневался, но одно дело - негласные привилегии, установленные явочным порядком, и совсем другое - особый статус, зафиксированный в законах. Термин "новое дворянство" применительно к российской элите путинских времен давно в ходу, о сословном характере российского общества много и давно пишут социологи, но никогда еще этот сословный статус и привилегии дворянства не были зафиксированы законодательно.
Забавный парадокс: защищаясь от борьбы с коррупцией, власть в каком-то смысле ее легализовала, потому что непрозрачное распределение сословных привилегий само по себе можно считать коррупцией. 

Ну и еще одно личное воспоминание — в свое время, в середине нулевых, я работал в журнале «Эксперт», застав как раз то время, когда этот журнал превращался из легендарного медиа конца девяностых в кремлевский think-tank. По сравнению с остальными кремлевскими проектами того времени «Эксперт» выглядел не самым адским, но сейчас, в 2017 году, кажется несомненным, что уже тогда все было предопределено — в том числе и личная судьба моего тогдашнего главного редактора Валерия Фадеева, который на этой неделе возглавил Общественную палату, то есть даже формально стал таким околокремлевским околочиновником. И поскольку я помню Фадеева еще другим, для меня его превращение — такая во многом личная потеря. Мы дети страшных лет России — Блок явно имел в виду что-то другое, но когда легендарный журналист превращается в одиозного чиновника, это ведь не менее страшно, чем любой другой ад. Вот об этом я написал в своем обзоре для сайта «Сноб».

Вопрос о превращении нормальных парней черт знает во что — можно задать и применительно к Валерию Фадееву, легендарному человеку из российских медиа времен первоначального накопления, ветерану «Коммерсанта», одному из создателей «Эксперта», бывшего в середине 90-х не просто журналом, но полноценной идеологической платформой для нового и относительно честного национального капитализма. Куда все делось? Нынешнее поколение знает Фадеева по самым сомнительным (либеральная платформа «Единой России»!) сурковским проектам, по телевизионной программе «Воскресное время», и свежая кадровая новость — теперь Фадеев возглавил Общественную палату — выглядит как логичное завершение карьеры околокремлевского деятеля, работа которого — рассказывать нам, как мудры и велики люди в Кремле. Превращению, пережитому Валерием Фадеевым, можно было бы найти вульгарное политэкономическое обоснование: да, он оказался невезучим медиаменеджером, и его журнал в нулевые умер бы, если бы Кремль не подставил ему плечо помощи в виде дополнительных и неоднократных инвестиций. Но это объяснение работало бы, если бы Фадеев был один такой, но ведь нет — он типичен, и пережитое им превращение — массовое. Путинские неполные два десятилетия так или иначе переломали всех. Каждый раздражающий ныне околокремлевский говорун из телевизора в нормальной жизни был бы, скорее всего, хорошим бизнесменом или интересным политиком, или, если мы говорим о Фадееве, серьезным медиаменеджером, но безжалостная реальность России нулевых и десятых превратила их всех черт знает во что, и никто за это не ответит, да никто и не спросит. Ну в самом деле, как бы это выглядело — приходит Фадеев к Путину и говорит: «Ты испортил мне жизнь»? Но вообще-то да, испортил.

Кафкианская история со спектаклем Кирилла Серебренникова «Сон в летнюю ночь», который прокуратура объявила несуществующим — это, конечно, главный позор недели, и, хотя я Серебренникова много раз за много лет ругал, сегодня хочу выразить ему и его коллегам безоговорочную поддержку. И хотя самого Серебренникова трогать побоялись, под арестом находятся Алексей Малобродский, Нина Масляева и Юрий Итин. Эти люди стали жертвами каких-то аппаратно-силовых игр, и не будет преувеличением назвать их политическими заключенными вне зависимости от тех статей, по которым им предъявлены обвинения. А мой лозунг всегда один — Свободу политзаключенным.

Это программа «Кашин.Гуру», я Олег Кашин, встретимся через неделю.