Кашин и макабрическое шоу: звезды продают души Собянину, кто виноват в порче Репина, и тот самый некролог Бабченко

Один мой товарищ, знакомясь с девушками, любил их шокировать, отвечая на вопрос о своем занятии — «я пишу в газете некрологи». Это была такая его любимая шутка, но я над ней скорее не смеялся, потому что, и сейчас в этом есть повод признаться, я сам очень люблю писать некрологи и не вижу в этом жанре ничего стыдного, напротив — именно в тот момент, когда жизнь человека заканчивается, вся его биография вдруг начинает выглядеть по-новому, и то, что при жизни казалось принципиально важным, утрачивает значение, а то, чего никто не замечал, оказывается главным. В моей жизни однажды был эпизод, когда некрологи писали и обо мне, и я потом, конечно, с удовольствием их читал, прикидывая, как мне строить отношение с теми моими знакомыми, которые, судя по их словам об Олеге в прошедшем времени, меня, оказывается, совсем не понимали. На этой неделе героем некрологов, в том числе и моего, оказался Аркадий Бабченко, известный герой фейсбука, военный журналист, автор хорошей прозы о чеченской войне, эмигрировавший в прошлом на Украину и, как объявили украинские власти, погибший от руки наемного убийцы.

Я действительно люблю писать некрологи — прости Господи, — и, может быть, даже могу делиться какими-то секретами этого жанра, и первый секрет — не пиши о человеке после его смерти того, что ты не мог бы написать о нем при жизни. В эту ловушку в те сутки, когда мы думали, что Бабченко мертв, попались слишком многие люди — я тут, может быть, начну путаться в терминах, мне не нравится слово «тусовка», но вообще это очень интересное явление, когда в какие-то даже не часы, а минуты коллективный тусовочный разум формулирует ту точку зрения, которой предстоит стать тусовочным мейнстримом, и которую начнут повторять те, кто привык следовать за окружающими. В случае с Аркадием Бабченко это был такой, в общем, комичный его посмертный прием в тусовку — все-таки над ним в последние годы было принято или смеяться, особенно над тем, как настойчиво он собирает деньги со своих читателей, или ужасаться тому, как безнравственно он высказывается на волнующие всех темы в дни каких-нибудь трагедий, последним случаем была «Зимняя вишня». И вот те люди, которые привыкли к нему относиться или снисходительно, или брезгливо, в вечер его смерти коллективно формулировали, что он, конечно, оказался героем и даже пророком, самым последовательным и принципиальным человеком, верным своим принципам и погибшим за них. И, наверное, самому Бабченко было морально проще вернуться из мира мертвых, чем людям, которые успели его канонизировать, вернуться на исходную позицию, в которой герой и пророк снова оказался фриком из фейсбука.

Я, конечно, тоже лихорадочно перечитывал свой некролог о нем, когда стало ясно, что это не некролог, а «живолог» — и, слава Богу, не обнаружил в нем ничего, что вызвало бы у меня неловкость с учетом вновь открывшихся обстоятельств. Я называю Украину гиблым местом, и то, что в этом месте погиб не Бабченко, а чьи-то представления о реальности, дела не меняет — о том, что Украина последнее место, куда стоит эмигрировать российскому оппозиционеру, я писал и раньше, поводов, к сожалению, было много. Что проза Бабченко талантлива — да, на этом тоже можно даже настаивать, потому что, в отличие от прошлых войн, в двадцать первом веке канона военной прозы не существует, и Бабченко, мне кажется, действительно можно считать лучшим автором в этом жанре. Ну а что его называли и называют русофобом — это та всеобщая ошибка, с которой я в своем тексте спорю. В день смерти и воскрешения Бабченко я успел дать два интервью Хаффингтон пост — в первом я говорил о том, что мне жалко погибшего Аркадия, во втором — что трудно сказать, что лучше, быть мертвым или быть героем такого макабрического шоу, то есть живым-то в любом случае быть, конечно, лучше, но я думаю, многие друзья Бабченко перестанут с ним дружить.

Об Аркадии Бабченко мы сегодня, конечно, еще поговорим, а мой некролог, который оказался не некрологом — он вышел в издании Republic.

Бабченко — не только писатель, конечно, но и персонаж, персонаж совсем других книг и другого времени, герой Достоевского или антинигилистских романов Лескова, местами гротескный до неправдоподобия, похожий на злую карикатуру, но отечественная реальность умеет стирать грань между карикатурой и фотографией. Только самый нечуткий или нечестный читатель, а таких в любом случае много, мог всерьез называть его русофобом, хотя и сам Бабченко с удовольствием бегал бы за такими читателями и орал бы им, что да, он русофоб, и, очевидно, сам бы в это искренне верил. Но русофобом может быть только чужак, а когда в русофобию играет тот, кто сам весь состоит из России и русского, и в ком нет ничего сверх России и русского – нет, это называется как-то иначе. Это отрицание себя, тот вид самобичевания, на которое способен только человек нашей культуры, то, чего чужой никогда не поймет, даже если он вызубрит все наши светские и духовные книги, и тут не нужно бояться, что это прозвучит как-то шовинистически – да, в лице Аркадия Бабченко мы имели дело с абсолютно русским явлением, с тем автонигилизмом, на который способны только кровные соплеменники наших литературных героев.

Это явление во много раз старше самого Бабченко, оно переживет и его, и всех остальных, и проклинать его, осуждать или даже смеяться над ним – и безнравственно, и глупо. Те высказывания Аркадия Бабченко, которым в последнее время было принято картинно ужасаться – ах, он опять сплясал на очередной свежей могиле, – были, конечно, обращены не к могилам, а к себе и только к себе, потому что человек, избравший такое отрицание себя, всегда разбирается только с собой и сам наверняка понимает, что могила, на которой он пляшет – его собственная. И его мечта об «Абрамсе», на котором он едет по Тверской, словно срисованная с «бомби, рушь» солженицынского Спиридона, и шутовство, вольное или невольное, с этим «Яндекс-кошельком», давно превратившимся в глупый анекдот – конечно, это был жуткий смех прежде всего над собой.

Среди шуток и фотожаб про Аркадия Бабченко дух этой недели, мне кажется, точнее всего выразила картинка «Иван Грозный убивает Аркадия Бабченко» — неделя началась с по-настоящему трагической новости из Третьяковской галереи, вандал испортил знаменитую картину Репина, она теперь на реставрации, в музеях вроде бы — так, по крайней мере, хочет Валентина Матвиенко, — должны запретить продажу водки, потому что вандал в Третьяковке пил в буфете водку, ну и снова стал актуальным вечный спор об Иване Грозном — и о нем как таковом, и о том, убивал он своего сына или нет.

В прошлом году, когда в Орле губернатор, уже бывший, Потомский ставил Ивану Грозному памятник, я об этом уже писал, есть высказывание Владимира Путина, что Иван Грозный, вероятно, не убивал сына и был оклеветан папским нунцием. Это дает основания подозревать, что самый высокопоставленный поклонник грозного царя — это как раз не Потомский, а сам Путин, и, конечно, велик соблазн связать атаку вандала на картину Репина вот с этими спорами об Иване Грозном — не было бы их, картина бы так и висела спокойно. По крайней мере, многие об этом говорят.

И это было бы даже убедительно, если бы музейный вандализм сам по себе не был такой вневременной темой. Самый громкий случай вандализма в наших музеях — это 1985 год, Эрмитаж, «Даная» Ре́мбрандта, и там-то точно ничего не спишешь ни на атмосферу ненависти, ни на общественные дискуссии — дискуссий о Данае в Советском Союзе, как мы понимаем, не было. Просто всегда есть люди, которых переклинит, и они берут нож или, как тогда в Эрмитаже, кислоту, и идут уничтожать шедевр.

И гораздо более интересным, чем исторические споры, мне кажется вопрос об ответственности музейного начальства за случившееся с картиной Репина. Вандалу не потребовалось даже ничего проносить в Третьяковку — все орудия нападения оказались там у него под рукой. Я об этом написал, и читатели меня так иронически спрашивают — а если бы он бил по картине огнетушителем, там ведь есть огнетушители — что, виноват был бы пожарный инспектор? Вообще-то да, конечно, был бы виноват пожарный инспектор, потому что рядом с такими ценностями — а картина Репина, конечно, бесценна, — исходить нужно из того, что источником опасности может быть вообще все, что угодно, и если музей не предусмотрел эту опасность, то виноват, конечно, музей. Я догадываюсь, что у директора Третьяковки Зельфиры Трегуловой, как у любого руководителя такого уровня, есть враги и недоброжелатели, готовые использовать любой повод, чтобы ей повредить, но это наша немножко кривая логика, с помощью которой всегда защищают чиновников после их провалов. Да, враги есть, но повод врагам даешь все равно ты сам, и если дал — тут уже неважно, Рогозин ты, Жаров или Трегулова. Атака на картину Репина — безусловный провал Зельфиры Трегуловой, и прятаться за общественную атмосферу в любом случае нехорошо. Об этом моя колонка для Republic.

Единственный факт, который есть в этом сюжете – повреждение картины, все остальное так или иначе – лирика, злоупотреблять которой было бы нечестно. Напал бы Подпорин на картину, если бы губернатор Потомский не поставил Ивану Грозному памятник и если бы православные и патриотические активисты не приучили общество к тому, что врываться на выставки и спектакли в порядке вещей? Душа вандала – потемки, и точного ответа не знает никто.

Но вопрос о вандале можно задать и иначе. Человек, испортивший тридцать лет назад «Данаю», пронес в Эрмитаж склянку с серной кислотой. Вандал, повредивший картину Репина, ничего с собой не приносил. Орудие нападения стояло прямо перед картиной – массивные металлические столбики, к которым привязана веревка, ограждающая висящую картину от приближения вплотную. Непосредственные повреждения картине Репину нанесло стекло, которым была закрыта картина. Подпорин разбил стекло ограждающим столбиком, осколки порезали картину. И, собственно, вопрос. Смог бы вандал испортить шедевр Репина, если бы перед этим шедевром не были поставлены металлические столбики? Смог бы он повредить картину, если бы она была закрыта не обычным, а вандалоустойчивым стеклом? И, наконец, кто отвечает за установку этих столбиков и стекол – православный активист Энтео, бывший губернатор Потомский, царь Иван Грозный, сын его Иван или директор Третьяковской галереи Зельфира Трегулова? Вообще-то директор, все вопросы к ней. Ее поставили беречь национальное достояние, она не сберегла, а виновата атмосфера ненависти.

Такая тоже вечная тема — задушевная политическая агитация в социальных сетях, когда самые аполитичные люди вдруг вспоминают о своем гражданском чувстве и спешат его выразить, но почему-то это чувство оказывается, во-первых, шаблонным — все говорят и пишут одинаковые вещи, — и во-вторых — карикатурно верноподданническим, особенно если оно упаковано в форму живого человеческого разговора. Я сам не знаю, как это работает, но чтобы сымитировать живую эмоцию, нужен как минимум актерский или литературный талант, причем большой, и когда человек что-то пишет или говорит, потому что его об этом попросили — это всегда очень бросается в глаза.

И очень сомнительной, конечно, выглядит рекламная польза, рекламный эффект от такой агитации. Сейчас звезды прежде всего в инстаграме шаблонно восхищаются Сергеем Собяниным, и я пытаюсь представить себе поклонника, ну допустим, Егора Крида, который прочитает пост своего кумира о том, что при Собянине Москва похорошела, и подумает — да, убедил, пойду голосовать. И я давно подозреваю, что такие вещи делаются не для этого прямого эффекта, а для чего-то другого. То есть помимо очевидного освоения денег, политический эффект здесь, мне кажется, такой, что каждый раз, устраивая кампанию в свою поддержку, власть не столько рассчитывает на то, что агитирующие звезды привлекут своих поклонников, а на такой деморализующий эффект, основанный прежде всего на демонстрации возможностей. Мол, если мы даже самых далеких от политики людей можем заставить агитировать, то простому гражданину и сопротивляться уже не имеет смысла — все решено, не дергайся. Я не иронизирую, мне действительно кажется, что работает это именно так.

И, видимо, прошли времена, когда агитирующих звезд стоило ругать за такие вещи или разочаровываться в них. Просто вот стоит понимать, что если ты молодой певец или актер, и ты стремишься к успеху, имей в виду, что частью твоего успеха будет вот такая продажа души, или не продажа, потому что нет возможности отказаться, но так или иначе — если ты станешь знаменит и успешен, то ты будешь вынужден агитировать за Собянина, поэтому подумай сто раз, нужно ли тебе это, или лучше так и репетировать в гараже, оставаясь самим собой. Цой ведь работал кочегаром, и ему не нужно было петь на комсомольских съездах, слава Богу.

Об очередной волне агитации звезд за Собянина — моя колонка для Republic.

Instagram с политическими хэштегами — явление относительно новое. Почему-то именно легкомысленный фотоблог, в котором нет места пространным рассуждениям и яростным дискуссиям, с некоторых пор стал любимой точкой приложения предвыборных усилий работающих на власть политтехнологов.

Instagram — это еще и главное место, где живет шоу-бизнес, очевидно, потому, что его устройство и внешний вид ближе всего к стандарту бумажного глянцевого журнала, когда главное картинка, а подпись к ней то ли на правах рекламы, то ли просто коряво написана.

Предвыборная агитационная барщина в «инстаграме» даже не очень раздражает — эта соцсеть и в мирное время полна бесхитростных заказных постов, одинаково устроенных и у суперзвезды, и у школьницы — фотография, а под ней две строчки деланного восторга и хэштег. То, что бушевало когда-то в телевизоре, на площадях и на стадионах, оседает теперь среди всей прочей инстаграм-джинсы, и Собянин (который, как всем ясно, и так без проблем переизберется осенью) теряется где-то между очередной органической косметикой и футболками с модными принтами. Едва ли кто-то всерьез рассчитывает на то, что фанаты Иосифа Пригожина, если они вообще существуют, узнав из «инстаграма», что он за Собянина, проследуют за своим кумиром на избирательные участки; сомнительна и коррупционная интрига, потому что способов осваивать гораздо более серьезные деньги и вне «инстаграма» существует огромное множество. Нет, это что-то уже совсем дежурное, бессмысленное и бесполезное, как комсомольская работа в эпоху позднесоветского упадка — есть у людей традиция, и они ее хранят, просто так, по привычке.