Кашин, пиво и золотая рыбка: Быкова травят за Гитлера, власти взялись за сказки, а почта Лондона тоже торгует

То есть историю Великой Отечественной войны и в советские годы переписывали не раз, и в постсоветские тоже. И та версия, которая считается канонической и священной сейчас, основана на многих случайностях типа геройского статуса Новороссийска, и на умолчаниях, и на мифах — вспомним хотя бы 28 панфиловцев. Нынешний канон написан не кровью, его авторы — это и чиновники во главе, наверное, с Владимиром Мединским, и нынешний Кремль, и кинорежиссеры, снявшие именно за путинские годы рекордное количество фильмов о войне от «Мы из будущего» до «Т-34». Среди этих фильмов есть и хорошие, но очень наивно было бы думать, что та военная картинка, которая в них нарисована, будет навсегда.

Вполне возможно, что Быков про войну неправ. Но если мы посмотрим на людей, которые сейчас затыкают ему рот — черт его знает, я не вижу среди них ни одного человека, мнение которого о русской истории имело бы для меня значение. Я видел у того же Соловьева в обсуждении Быкова моего давнего знакомого, спортивного радиожурналиста Гию Саралидзе (Гия, конечно, ругал Быкова) — он очень хороший парень, но я не знаю, что должно случиться, чтобы мнение Гии о войне стало хотя бы для кого-нибудь истиной в последней инстанции. Истины в последней инстанции в таких вещах не бывает в принципе.

И еще почему-то такая вещь крутится в голове, я случайно об этом подумал, и уже который день не могу отделаться от этого наблюдения. Вот та страна, которая воевала с немцами 75 лет назад, то поколение, которое умирало, чтобы мы могли дышать (как написано на билбордах РВИО, тоже очень спорных со всех точек зрения). Это было, конечно, отличное поколение, «богатыри, не мы», тут вопросов нет. Но они, эти люди, большая их часть — и те, кто погибал, и те, кто воевал и выжил, и те, кто был в тылу, практически все, — они не знали, кто такой был Родион Раскольников и кого он убил, они не знали, что сжигала Настасья Филипповна в камине, и кто вообще она была, и кто такой был князь Мышкин, они не знали имени Смердякова, не знали имени Макара Девушкина, они не знали, где висел гражданин Кантона Ури, не знали, что за село Степанчиково. Я нарочно так подробно перечисляю, потому что для нас-то это не просто хрестоматийные вещи, Достоевский — это ведь и святыня, и скрепа, и вообще-то, без чего нас невозможно представить вообще никак. А для советских комсомольцев 1943 года такого писателя не существовало. Только самые ботаники знали, что Ленин называл его архискверным — Достоевского не было в школьной программе, Достоевского не переиздавали, не продавали в книжных магазинах, по нему не снимали кино. Его не было — и многие тогда, наверное, тоже верили, что его не будет уже никогда. Если бы Ивану Пырьеву сказали, что через девять лет после «Кубанских казаков» он снимет «Идиота», он бы не поверил. Нет, вы просто вдумайтесь — была целая страна, в которой почти никто не читал Достоевского, целое поколение — то самое, победившее.

О Быкове, о Власове и об истории — моя колонка для издания Репаблик.

Чтобы назвать ⁠выступление Быкова сенсационным содержательно, нужно некоторое усилие; тема «второй ⁠гражданской» – давняя, многократно становившаяся предметом всевозможных дискуссий еще в девяностые, ⁠а само словосочетание «вторая ⁠гражданская» – вполне устойчивый ⁠мем и (по крайней мере, пока) не более того. Как всякая альтернативная историческая концепция, идея большого внутрирусского противостояния, в котором немцы были просто ситуативным союзником одной из сторон – эта концепция может когда-нибудь кому-нибудь пригодиться, особенно если учесть, что путинский исторический миф (что важно – имеющий мало общего с советским историческим мифом) слишком привязан к путинской политической системе, и, когда ей на смену придет что угодно другое, неизбежна и ревизия этого мифа – может быть, в западническую (акцент на Холокосте и вообще на жертвах, и еще на союзниках) сторону, может быть, в ультрасталинистскую (будем чествовать среди маршалов Победы маршала Берию – а что, разве НКВД не ковал победу вместе со всей страной?), а может быть, и вот такую, восточноевропейскую – союзничество антисоветской части населения с немцами было вынужденным, Власов и тем более Каминский и Краснов со Шкуро – герои, а люди, пережившие хотя бы коллективизацию, имели моральное право вообще на все. Сейчас любая из этих концепций маргинальна, но каждый, конечно, имеет право выбирать для себя ту, которая ему ближе, тут и спорить не о чем.

Обо всем этом много говорилось и писалось в постсоветские годы – и историками, и писателями (включая самого Солженицына), и даже блогерами. Но в России 2019 года слова Быкова действительно звучат сенсационно – не потому, что он сказал что-то новое, а потому, что он сказал это сейчас. Оказывается, не хватало вот именно такого громкого публичного выступления знаменитого человека, чтобы стало ясно, как изменилось общество всего за несколько лет, и Россия нулевых, в которой о «второй гражданской» спорили, не оглядываясь на «флэшмоб в прокуратуру», спокойно и увлекательно, кажется сейчас не просто другой страной – другой планетой.

Люди стали осторожнее, люди стали сдержаннее, людей приучили к уголовному «отвечать за слова». Наши «карикатуры на пророка» чаще всего связаны с военной темой, но не бывает такого, чтобы сдержанность с оглядкой была локализована только на одной теме – российская политкорректность, основанная на угрозе оскорбления чьих-то, чаще всего сугубо виртуальных чувств, влияет на поведение во всех сферах. Степень свободы и несвободы общества определяется не количеством формальных запретов или полицейских на улицах, а тем, чего люди боятся делать или говорить, и если в списке того, чего боятся, есть слова и тем более мысли – общество несвободно.

Путинозой: как по делу Шестуна будут изучать современную Россию

Кашин.Гуру

Я сейчас в Лондоне, и я довольно часто захожу на почту — купить сигарет, или там газету, или воды, или, помню, однажды специально заходил, чтобы купить ребенку пластилина — я даже не знаю, где, кроме почты, можно купить пластилина. Вывеска Post Office в Англии висит над совершенно обычными магазинами, как у нас называют, шаговой доступности, то есть продуктов на неделю там, наверное, не купишь, но каких-нибудь мелочей по дороге — вот буквально все, что тебе может понадобиться, включая какую-нибудь простую еду или напитки, — на почте купишь всегда, потому что это прежде всего магазин, причем частный, несетевой, а почта — ну вот в Лондоне это окошечко в глубине магазина, там сидит настоящий почтовый работник, а в глубинке бывает, что хозяин лавки, он же и продавец, исполняет и почтовые обязанности, королевская почта его на это уполномочила.

И кстати, меньше двух лет назад в Лондоне открылся очень хороший музей, я его всегда всем советую — это почтовый музей в Ислингтоне, там до сих находятся самые большие почтовые сортировочные центры, такая мрачноватая промзона, туда надо ехать именно специально, так-то там делать нечего, причем сам музей довольно скучный, то есть ну что там выставлено — модели почтовых ящиков за двести лет, а они в Англии меняются не очень, и только по королевскому вензелю можно отличить, сколько ящику лет, 50 или 150. Дилижансы какие-то, костюмы почтальонов — ну, чепуха. Зато при музее есть подземная железная дорога, настоящее метро, то есть метро-2, как это у нас называется — то есть параллельный метрополитен, вырытый когда-то, чтобы развозить по Лондону письма и посылки. И вот это самое крутое. Ты покупаешь билет в музей, смотришь эти скучные почтовые ящики, зато потом садишься в почтовую вагонетку и ездишь по лондонским подземельям, это очень увлекательно. Подземные вагонетки развозили почту по Лондону до 2003 года, а потом писем стало ощутимо меньше, посылки — ну, видимо, не стоит для них содержать целое метро, тем более что их теперь развозит не только почта, а множество разных курьерских служб. Старая почта умирает и превращается — на земле в магазин, под землей в аттракцион.

Я редко делюсь с вами своими лондонскими впечатлениями, но тут прямо повод о них рассказать, потому что я очень хорошо понимаю «Почту России». Почта как почта умирает, а при этом она ведь — чуть ли не последняя потребительская сеть, охватывающая всю Россию вплоть до самых глухих сел. Понятно, что глупо как-то такой актив бросать, и российская почта давно ведь экспериментирует и с торговлей всякими мелочами, и с банком, и вот теперь с пивом, которое с этой недели начали продавать на почтах. Это логично, но все-таки пиво — такая очень одиозная черта постсоветского быта, и эмоции в связи с его приходом на почту у меня довольно мрачные. И этими мрачными эмоциями я с удовольствием делюсь со всеми на сайте Репаблик.

Вкус нулевых – вкус отечественного бутылочного и баночного пива, продававшегося тогда вообще безо всяких ограничений, в том числе (по факту) и возрастных. Подросток с бутылкой пива – лицо эпохи наряду со взрослым игроманом, просаживающим последние деньги у автомата-столбика. Именно тогда сложился этот пивной потребительский стандарт – не в баре, сдувая пену с высокого стакана, а под снегом или дождем, у метро или на остановке, бутылку за бутылкой и так до полного посинения. Низовая потребительская культура ранних нулевых – сочетание почти дикарских привычек первого постсоветского десятилетия и быстрой бытовой стабилизации второго. Пессимистам казалось, что уж на этом-то уровне порядка не наведут никогда, но, как и с игровыми автоматами, запрет пивной торговли вне магазинов оказался быстрым и безболезненным – подростки с пивом исчезли с улиц, расцвели бары, все вообще стало несопоставимо культурнее и цивилизованнее, чем во времена «Овип Локос».

И вот теперь вместо «Кто пойдет за Клинским» – «Кто пойдет на почту?»; такой самый наглядный и демонстративный шаг назад лет на пятнадцать, туда – во времена подростков с бутылками и пивной рекламы по телевизору. Неважно, какой будет новая почтовая привычка – или человек, зашедший за посылкой, возьмет заодно бутылку пива, или наоборот, похмельная публика возьмет в привычку ходить за пивом не в супермаркет, а на почту. В любом случае пиво станет ближе к человеку, пива станет больше, и если в последние годы шутки о «Почте России» крутились вокруг медленной доставки, то теперь наверняка будет много историй, в которых кто-то пришел за посылкой, а на почте пьяные валяются.

В реальном, а не бутафорском про «вставание с колен» перечне российских достижений нулевых и десятых – вот этот миллион бытовых мелочей. Раньше пили пиво из бутылок у метро, теперь не пьют. Раньше стояли игровые автоматы в каждой подворотне, теперь не стоят. Раньше не пристегивались за рулем, теперь пристегиваются. Раньше курили в ресторанах и подъездах, теперь не курят. Медленный и довольно скучный путь из Африки в Европу – пусть самую захолустную восточную, но все же. Этот путь Россия за двадцать лет прошла, и ей есть чем гордиться. И именно достижениями этого пути государство легче всего готово пожертвовать сейчас, когда оказалось, что и с экономикой не все в порядке, и деньги нужны, и встал вопрос о рентабельности почтовых отделений. Быть Европой дорого, поэтому пойдемте обратно в Африку – такая логика. 

Сразу несколько громких «антинародных» заявлений на этой неделе. Анатолий Чубайс пожаловался, что электроэнергия в России слишком дешевая, поэтому россияне ее не умеют экономить. Потом зампред Центробанка Сергей Швецов сказал, что сказки про щуку или про золотую рыбку учат людей халяве, и это вредит экономике. На этом фоне слова депутата-спортсмена Карелина о пенсиях, которые не нужны, потому что стариков должны содержать их дети, даже теряются — это проходит по категории «Ольга Глацких», которая уже немного приелась, слишком много случаев чиновничьей спеси за последние месяцы.

Но Глацких — это региональный уровень, а Чубайс со Швецовым — федеральный, и это такой новый или старый, если иметь в виду мифологизированные девяностые, язык власти. Почему мифологизированный — потому что самые ходовые цитаты типа «не вписались в рынок», или «пусть умрет 30 миллионов, зато остальным будет хорошо» — это такой, конечно, антилиберальный фольклор, вообще-то чиновники поколения Гайдара если и были чем-то плохи в риторическом смысле, то только излишним наукообразием языка и комичной верой в собственную правоту, а ничего особенно людоедского они не говорили. Вот я даже пытался вспомнить, что слышал в те годы сам, и вспомнил только министра финансов Лившица, который уже в конце девяностых говорил, — в шутку, конечно, — что главной ошибкой реформаторов было то, что они на старте реформ не отдали один из федеральных телеканалов под порнографию, это отвлекло бы людей и смягчило бы шоковый эффект.

Но в любом случае этот миф есть — Россией правили либералы, которым было не жалко людей, не вписавшихся в рынок. Тема либералов из экономического блока — она практически вечная во второй лиге российской пропаганды, где-нибудь на канале «Царьград» всегда сидит Делягин или Хазин, который говорит, что либералы в правительстве обманывают Путина и вредят стране. И поскольку сейчас с экономикой и потребительскими делами принято ждать каких-то плохих новостей, то власть наверняка озабочена переупаковкой своего имиджа, и экономические либералы в роли злого следователя тут будут очень кстати. Их не хватало прошлым летом, когда объявляли пенсионную реформу — столько лет говорили, как все хорошо, а тут вдруг надо сказать, что будет плохо. И они растерялись, видно же было, как растерялись. А вот если бы в телевизоре каждый день был условный Чубайс, который бы говорил — повысить тарифы! Ввести новые налоги! Уволить всех бюджетников! Повысить пенсионный возраст! А потом выходит Путин и говорит — ладно, это слишком, давайте только пенсионный возраст, остальное не будем. Это выглядело бы совсем по-другому. То есть моя гипотеза — что да, в ожидании новых «пенсионных реформ» власть нас немного пытается приучить к тому, что плохих новостей ждать надо, а потом радоваться, что этих плохих новостей меньше, чем хотелось бы либералам из экономического блока.

Об этом моя колонка для Репаблика.

Много было сказано о лимите на революции, который исчерпала Россия в XX веке, но есть и другой лимит – на непопулярные реформы, исчерпанный в девяностые и ставший, по крайней мере, одной из тех основ, на которых строились отношения власти и общества в новейшее время. Это не бросалось в глаза, имидж Путина всегда строился на допущении, что он может делать вообще все, но на самом деле ни морального, ни исторического права на меры, сопоставимые по эффекту с либерализацией цен или с чековой приватизацией, у него не было с самого начала. Общество, вероятно, и соглашалось на весь авторитаризм нулевых и десятых, имея в виду, что власть больше никогда не будет совершать сознательных шагов, результатом которых станет ухудшение жизни граждан. Опосредованно, как показал опыт Крыма –ну, наверное, можно. Но чтобы прямо выйти и сказать, что мы у вас что-то отберем – так все-таки нельзя.

«Отвлечь от пенсионной реформы» – это с самого начала стало анекдотическим мемом. Если власть что-то делает непонятное, она отвлекает от пенсионной реформы. Но тут речь не об отвлечении, речь о выстраивании контекста – о запоздалом выстраивании, конечно, но есть ведь основания полагать, что плохих социально-экономических новостей будет еще много. Главный для власти минус пенсионной реформы – она оказалась первой плохой новостью такого рода почти за двадцать лет. Если почти двадцать лет исходить из того, что плохих новостей быть не может, первая же даже умеренно плохая, плохонькая новость станет громом среди ясного неба и потенциальной катастрофой. Значит, общество надо было готовить к реформе как-то иначе, а как? Самое очевидное – спрятать это дерево в лесу, то есть создать такой информационный фон, на котором затеряется любой новый дефолт и даже что-нибудь похуже.

Это странно прозвучит, но пенсионная реформа показала, что одна из проблем путинской власти – недостаточная антинародность (конечно, на риторическом, пиаровском, имиджевом уровне). Именно по этой причине пенсионная реформа была воспринята, может быть, даже не столько как экономический удар, сколько как моральный, как предательство. Чтобы следующие непопулярные меры воспринимались менее болезненно, власть должна стать чуть более антинародной – не на уровне Путина, конечно, а на уровне среднего чиновника, который теперь должен в лицо гражданам говорить, что они бездельники и дармоеды, а Путин (даже не сам; ту же Ольгу Глацких не он ведь уволил, правда же?) в девяти случаях эту антинародную власть будет одергивать, а в десятом пойдет на непопулярную меру, которая именно благодаря антинародному контексту будет уже гораздо менее болезненной.

Я очень люблю литературные передачи радио «Свобода», — их культурное вещание вообще можно назвать нашим национальным достоянием, в Москве и в России вообще такого нет, в России тридцать лет назад началось возвращение забытых имен, а на «Свободе» никаких имен не возвращали, потому что никаких не забывали, и вот этот олдскул, эта непрерывная традиция, в которой были в реальном времени и Солженицын, и Галич, и много кто еще — она уникальна, и ее нужно беречь, даже если вам не нравится их политическое вещание. В общем, я слушаю «Свободу», и на каникулах слушал очень интересную передачу про писателя Сургучева, о котором я, кажется, до сих пор не знал вообще. О Сургучеве говорили ведущий Иван Толстой и профильный филолог Талалай, и оба так очень робко, как будто извиняясь, говорили, что писатель Сургучев был очень хороший, книги его прекрасны, но из памяти он вычеркнут навсегда, потому что, и дальше такое неловкое молчание — он работал на немцев, в оккупированном Париже у него был театр, он возглавлял при немцах союз русских писателей во Франции, и хотя никакой политикой не занимался, а некоторые вообще считали его просоветским, осадок остался, умер в нищете и забвении, распродавая старые книги и иконы. В общем, все ужасно, но мне стало интересно, я поискал его книги и купил — издание 1987 года, совсем не эмигрантское, советское. С эпиграфом из Ленина, что забытых писателей надо помнить, и с предисловием, что молодого Сургучева ценил Горький. Конечно, никаких намеков на коллаборационизм — просто вот такой забытый автор, давайте его вспомним. И это такой забавный парадокс — сейчас, когда с такими вещами попроще, о таком писателе говорят с кучей реверансов и оправдываясь, а в тоталитаризме существовала система трюков, когда с помощью Ленина и Горького можно было вернуть из забвения кого угодно. Это, наверное, к спорам о Власове, с которых мы сегодня начали — ну и просто интересно. А это программа «Кашин.Гуру», я Олег Кашин, встретимся через неделю на Дожде, всего доброго.