Кашин между Лондоном и Москвой: пока Ми-6 воюет с ГРУ, мы отмечаем день рождения Серебренникова и снова обсуждаем Донбасс

«Спасибо СК, что дали возможность поздравить его лично»: как Кирилл Серебренников встретил день рождения в суде

Я об этом говорил до его ареста, я об этом — понятно, гораздо сдержаннее, — говорил и после ареста, и все контраргументы знаю наизусть. Режиссер — не писатель и не живописец, он не может создавать шедевры, окопавшись в землянке или даже заперевшись на даче, ему нужен театр, а театр — это в наших условиях всегда государство, всегда власть. Успешный режиссер в России, какими бы ни были его взгляды, обязан взаимодействовать с властью — и ругать его за это, — говорят мои оппоненты, — то же самое, что ругать врача за то, что он работает в государственной больнице или учителя за то, что он работает в государственной школе. То есть вот на этой неделе, когда вышел фильм Кати Гордеевой о Серебренникове, я опять написал о его отношениях с властью, и на меня опять театральные в основном критики набросились вот как раз с этими же аргументами — мол, а что, врач тоже не должен иметь дел с властью.

И я хочу это еще раз проговорить самым прямым текстом. Если взаимодействие с властью неизбежно, значит, да, нужно взаимодействовать. Но врач, который работает в государственной больнице, не равен врачу, который дружит семьями с губернатором и со всеми его головорезами. Режиссер, который ставит спектакль — говорят, хороший, — по книге Суркова, и потом получает от президента буквально в подарок субсидируемый государством фестиваль — это человек, который ведет игру с властью, а не просто взаимодействующий с ней в той мере, в которой вынужден. И да, дела Серебренникова не было бы, если бы он не играл с властью в ее игры. Я не имею права его осуждать за то, что он играл с этими людьми. Риск уголовного дела в этих играх все-таки не стопроцентный, но тоже стоит сказать, что одними уголовными делами риски этой игры не исчерпываются. Можно вспомнить Эдуарда Боякова, тоже очень важного для нашего прогрессивного театра человека в конце нулевых — его не посадили, у него вообще все хорошо, но цена, которую он заплатил за свои игры с властью — это его нынешний ультралоялизм, настолько безумный, что он уже не позволяет разглядеть за этим кремлевским трибуном человека, имевшего когда-то отношение к искусству. На этой неделе о своей лояльности власти заявил еще один ультрамодный режиссер — Константин Богомолов, (как именно заявил — в день тишины мы об этом не скажем) и его сразу же стало модно ругать теми же словами, какими я когда-то ругал Серебренникова.

Но тут имеет, — наверное, имеет, — значение еще один фактор. Все ругатели настолько несимпатичные люди, что выбирая между ними и талантливым лоялистом, невозможно по совести выбрать их — то есть хорошо, давайте запретим Богомолова и оставим этих кристально последовательных либералов из фейсбука. Хорошо с ними одними будет, интересно, надежно? Я наверняка сейчас упрощаю — или усложняю, потому что Богомолов мне даже ответил, но, кажется, он меня не понял и самого меня записал в ругатели, а я нет, я считаю, что сейчас — наверное, к сожалению, — в обществе нет той силы, которая могла бы легитимно предъявлять кому-то моральные претензии. То есть у лоялизма сейчас объективно больше шансов, чем даже пять лет назад, хотя лучше, конечно, все-таки без него.

Об этом жутковатом противоречии — моя колонка для издания Репаблик.

Демонстративно уходить на сторону власти – плохой выбор для интеллигента, и напрасно защитники Богомолова вспоминают о любимовской Таганке, которой покровительствовал секретарь горкома Гришин, или о перестроечных рок-музыкантах, спокойно выступавших по тому же телевидению, которое транслировало съезды КПСС – если бы те музыканты вдруг начали славить партию, а Любимов поставил «Малую землю» (как когда-то Серебренников ставил «Околоноля») или просто выступил на каком-нибудь партсъезде, на этом бы все и закончилось, потому что ценность советских фрондеров, признаваемая, в общем, даже властью, в том и заключалась, что публичная лояльность для них была невозможна, иначе это уже не фрондеры, а обычные солдаты партии, которых и так всегда хватало. Удивительно, но правило, действовавшее в тоталитарном СССР, в нынешней (в любом случае более свободной) России не работает – в ней и фрондеру положено быть солдатом партии, и никаких исключений партия не признает.

И это, наверное, была бы совсем невыносимая для художника ситуация, если бы художника действительно было нужно от кого-нибудь защищать. Если бы существовала какая-то нонконформистская среда, задающая этический стандарт и легитимно контролирующая его соблюдение. И вот сейчас кажется, что этой среды впервые за много лет вообще не осталось –  режиссера, который мог бы сказать, что, старик, ты уже все, иди к Ямпольской, прогрессивный театр дальше будет жить без тебя – такого режиссера нет, и влиятельного критика, который выступит с таких позиций, нет тоже, и вообще нет никого, чей голос в этом смысле имел бы значение – люди или сами давно ушли «к Ямпольской» (понятно, что не к ней, а к кому-нибудь менее одиозному – ну вот как Евгений Миронов к Путину), или превратились в полубезумных активистов украинского толка, даже биографию Кобзона сводящих к одному голосованию за «закон Димы Яковлева». В этом смысле Константин Богомолов, уходящий в лоялисты, ничем не рискует, в защите не нуждается, и объясняться ему не с кем.

Война, где злодеи — все: Олег Кашин об опасных заблуждениях в борьбе Лондона с Путиным

Кашин.Гуру

Один мой информированный друг пишет мне на днях — «все решено, Приходько». Я, конечно, не понял, спрашиваю — что Приходько. Он поясняет — ну, Приходько будет преемником. И я такой — ну что за глупости? Вот этот немолодой уже дипломат с яхты Дерипаски с Настей Рыбкой из расследования Навального — и вот что, он будет преемником Путина? Мой товарищ смеется в ответ — да нет же, не Путина и не тот Приходько. Иван Приходько, мэр Горловки, будет преемником убитого Захарченко во главе ДНР.

ДНР под ФСБ, ЛНР под ГРУ. Смерть Захарченко и игры спецслужб в Донбассе

Я рассказываю сейчас об этом как об анекдоте, потому что вообще-то это показательно — я ведь даже интересуюсь донецкой темой, и конкретного Ивана Приходько я знаю и по имени, и в лицо, и у меня с ним довольно много общих знакомых. Но в оперативной памяти у меня в голове его нет, как нет и Донбасса вообще — война началась четыре с половиной года назад, самая жуткая ее часть, очевидно, уже позади, и что вообще об этом думать.

Мы вспоминаем о Донбассе, только когда из него приходят большие новости — вот как сейчас, когда убили Захарченко. Точно так же было полтора или чуть больше года назад, когда ни с того ни с сего начались бои за Авдеевку, и стали стрелять как в 2014 году. Я писал тогда, что «русская весна» превратилась в русскую зиму, и война, которая уже никого не интересует, растеряла к зиме все романтические черты — а у войн да, бывают и романтические черты, — все лозунги, все мечты, за которые людям поначалу, чего уж там, хотелось воевать. Донбасс сравнивали с Приднестровьем, но он в какой-то момент стал больше похож на Карабах, когда даже в мирные дни взаимное ожесточение таково, что полыхнуть может в любой момент. В добром южном сонном Приднестровье такого нет, в Карабахе есть, поэтому Донбасс — скорее Карабах. Но Карабах для армян и для азербайджанцев — такая гипертрофированная святыня, колыбель нации. А что такое Донбасс? В начале прошлого года в Авдеевке шли бои за Коксохим — отличное название, и есть ли на свете хотя бы одно сердце, которое патриотически забьется при звуках этого слова — Коксохим. Я писал о русской зиме, оставившей от войны только кровь и грязь, и никаких даже выдуманных идеалов, и еще писал, что снег растает, и та кровь и грязь, которых мы сейчас не замечаем, еще дадут о себе знать, потому что еще неизвестно, кто более травмирован — кто плакал на похоронах, или кто прожил день похорон, как обычный день, не замечая потери.
Я сейчас не оплакиваю Захарченко — хотя те, кто пляшут на его могиле и злорадствуют, кажутся мне омерзительными, — я рассуждаю о том, что должно произойти с Донбассом, чтобы его качнуло в ту или другую сторону — главное чтобы из этого состояния, когда над головой Захарченко взрывается не люстра и не вывеска кафе «Сепар», а сам воздух Донбасса, в химический состав которого давно по умолчанию входит смерть. И я не верю ни в предвыборные обещания украинцев отвоевать Донбасс, ни в намеки Путина, что Россия никогда Донбасс не оставит — и те, и другие на самом деле хотят, чтобы нынешний управляемый хаос остался навсегда. И моя версия — что донбасскую мрачную стабильность может нарушить только какой-то большой катаклизм, не связанный напрямую с Донбассом. Об этом моя колонка для Репаблика.

Донецкая стабильность – все-таки не совсем ад. Донецкая стабильность – это отсутствие голода, четыре сносно прожитых отопительных сезона, зарплаты бюджетникам, работающие школы и больницы, то есть человеческая жизнь, обеспечиваемая ровно в тех пределах, которые позволяют избежать гуманитарной катастрофы. То, что продолжается четыре года, может продолжаться и сорок лет, и сколько угодно. Все мечты 2014 года по факту свелись к удовлетворению минимальных бытовых потребностей. Бывшим энтузиастам «русской весны» давно не на что надеяться – даже не самый безоблачный опыт Крыма выглядит для них недосягаемой фантастикой. Разрушить нынешнюю неприятную стабильность может, пожалуй, только большой катаклизм, который вынудит Россию вспомнить о тех авансах и надеждах, которые она раздавала юго-востоку Украины четыре с половиной года назад. Каким может быть этот катаклизм – ну вот сейчас, когда спор об автокефалии стал самым драматичным, можно фантазировать, что если на Украине начнутся драки за церкви и монастыри, и верх в этих драках станут брать люди, кричащие «Слава Украине», Путин посмотрит на это по телевизору, решит стать защитником святынь и пойдет на Киев, по дороге включив ДНР и ЛНР в состав России или наоборот, реинтегрировав их уже в новую, отвоеванную у «бандеровцев» Украину. Агрессивный, реваншистский и экспансионистский потенциал путинской России переоценен ее критиками. Надежду на перемену участи Донбассу может дать только тот эпизод российско-украинской многолетней драмы, который начнется не по инициативе России и будет болезненным для нее – каким был Евромайдан 2013–14 года.

Такая безоговорочно вредная привычка — курение, и я, к сожалению, много курю, гораздо чаще, чем встречаю пепельницы на своем пути, и вот на днях, когда я бросил окурок на землю, меня остановил лондонский полицейский и выписал штраф — довольно большой, — который я оплатил, но оплатил, что называется, беззлобно — ну в самом деле, сам виноват, мусорю, если не пресекать такие вещи, то город утонет в окурках, вот у Зощенко был рассказ про советского инженера в Германии, который не мог выйти из туалета, не мог открыть дверь, а потом оказалось, что дверь автоматически открывается, если дернуть ручку смыва, и инженера это привело в восторг — потому что здорово, что правила заставляют людей быть дисциплинированными и аккуратными. И вот я со своим штрафом тоже испытал что-то вроде умиления — вот, молодцы, повлияли на меня, теперь я какое-то время не буду бросать окурки, и вообще надо с нами быть построже — вот так думаю, думаю, а потом брррр, что за бред. Наверное, так и выглядит стокгольмский синдром — и он, мне кажется, хуже любого курения и привычки мусорить. Стокгольмский и другие синдромы мы преодолеваем вместе в программе Кашин гуру. Я Олег Кашин, встретимся через неделю на Дожде, всего доброго.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции