Кашин и Никольская оттепель: психотерапия футболом, Николай II победил Сталина, и «Время шлюх» — что это было

И вот прошло несколько лет, и в жизнь на наших глазах воплощается именно манифест Сапрыкина, то есть буквально котики по всем каналам. Ну, образно котики, конечно. Футболисты и болельщики, и сопутствующая им атмосфера праздника, открытости и всего прочего самого хорошего и доброго. Тут нет натяжки, это именно общенациональная психотерапия в том смысле, что вот эту отчаянную открытость, в которую сейчас погружена Россия, можно понять и объяснить, только имея в виду атмосферу последних четырех или даже шести лет, когда Россия день за днем мрачнела и погружалась сначала в такой игрушечный консерватизм, потом в не игрушечный, а потом ее накрыло самоощущение осажденного лагеря. Я уверен, что на условной Никольской сейчас было бы не так весело, если бы не было так грустно три-четыре года назад. Общим местом стало сравнивать происходящее в России сейчас с фестивалем молодежи и студентов 1957 года, и однажды — ну вот где-то между Донбассом и Сирией, года три назад, — у меня как раз об этом фестивале был разговор с товарищем, и мы сошлись на том, что понять 1957 год невозможно без 1952-го, под глыбами которого уже закипало то, что выплеснулось потом на московские улицы в связи с фестивалем.

Будучи ценителем всего советского, хочу вспомнить, что московских фестивалей молодежи и студентов было ведь два, и второй фестиваль, 1985 года, вообще никак не вошел в историю, и совсем не потому, что иностранцами в Москве тогда уже было не удивить — дело не в иностранцах, а в общественной атмосфере, которая должна быть — ну давайте употребим еще одно заезженное слово, оттепельной, — а про оттепель тоже важно понимать, и в песне из популярного сериала совершенно правильно пелось, что это не весна; оттепель — это не время года, а тот короткий момент между зимой и весной, когда, может быть, впереди еще много заморозков, но само напоминание о том, что вечной зимы не бывает, может определить жизнь общества на год вперед. И я сейчас оптимистично так скажу, что последствия этого футбола будут влиять на русскую жизнь еще долго, и речь тут совсем не о детях чемпионата, как могут подумать испорченные зрители. Хотя о детях, наверное, мы еще поговорим, но вот об общенациональной психотерапии — моя колонка для издания Репаблик.

Очевидно, в основе этого опыта массовый запрос на «хорошую Россию», но в том или ином виде он существовал всегда – странно было бы, если бы люди не хотели видеть свою страну вот такой праздничной, дружелюбной, веселой и т.п. Но этот запрос приобретает щемящие интонации, если иметь в виду, что его носители как минимум четыре года жили не просто без праздника, Бог бы с ним, но в общенациональном неврозе, когда все нормы, нравы и привычки подвергались ежедневным испытаниям и менялись исключительно в сторону упрощения, а положительные эмоции, выплескиваемые теперь на стадионах и улицах, копились и не могли найти выхода на протяжении нескольких лет; если совсем грубо, на этот чемпионат по футболу общество вернулось с войны, и речь даже не о буквальных военных делах, украинских или сирийских, и тем более не о холодной войне с Западом, а о войне как всеобщем настроении, когда общественный раскол и общественное бессилие были главными факторами российской повседневности. Возвращаться с войны в фанерный ярмарочный городок, выстроенный на месяц – странно, конечно, но если возвращаться больше некуда, можно и так. Потребность в таком возвращении до сих пор была, может быть, главной и заведомо недостижимой общественной потребностью, и теперь эта потребность снята. Напрасно превратили в анекдот словосочетание «атмосфера ненависти» – описывая Россию второй половины десятых, эту атмосферу не учитывать невозможно. Теперь вместо нее атмосфера любви – во многом понарошку, во многом в порядке игры, но это ведь и не имеет значения; как в анекдоте про московскую Олимпиаду, которой заменили обещанный к 1980 году коммунизм, этот чемпионат заменил конец света, которого все так или иначе ждали, и хотя конца света исключать нельзя и теперь, думать о нем всерьез уже не получается.

«Перед кем я должен извиняться?» Автор статьи «Время шлюх» объясняет Кашину, что это было

Кашин.Гуру

01:04

Людмила Улицкая в интервью украинскому Гордону сказала, что Россия отстала от Запада на 150 лет, и что у нас традиция векового рабства, и, как часто бывает, особенно в последние годы, это высказывание оказалось сопровождено таким многократным российским звукоусилением; ну вот помните, как актер Серебряков однажды сказал, что национальная идея у нас — хамство и наглость, и всякие российские патриотические комментаторы бросились ему отвечать в том духе, что нет, никакого хамства и никакой наглости, но отвечали при этом так нагло и по-хамски, что сомнений по поводу того, кто прав, это просто не оставляло. С Улицкой чуть сложнее, потому что и отсталость России, и ее вековое рабство, которое чаще называют неготовностью к демократии — это, в общем, основы не только критической по отношению к России, но и вполне официальной риторики. Есть классический текст Сталина о том, что вся история старой России заключается в том, что ее все били за отсталость — этой отсталостью Сталин оправдывал коллективизацию, но вообще любое модернизаторство, которое у нас так или иначе всегда было и остается главной публичной мотивацией любых государственных поступков, проще всего оправдать именно отсталостью. Поэтому Улицкую, конечно, ругают как либерала, который опять сказал что-то антироссийское, но по существу с ней не спорят или даже соглашаются, как, например, Захар Прилепин, который написал, что и здорово, что мы отстали, потому что от апокалипсиса нужно отставать.

Я совершенно не хочу присоединяться к хору защитников России от Людмилы Улицкой, она классик нашей литературы и вообще очень хороший человек, и здесь речь скорее о том, что наша интеллигенция часто оказывается невольной союзницей власти, и это союзничество начинается именно с разговора о народе в третьем лице. Когда народ — «он», — то на него можно и сваливать все плохое, и строить планы по поводу того, чтобы что-нибудь с ним сделать — разумеется во имя его блага, и, в общем, ни к чему хорошему это привести не может, слова сами загоняют людей в ловушку. Поэтому, какой бы вечной ни была эта дискуссия, хочется вот так мягко и деликатно ее остановить и сказать, что нет, ни от какой Европы мы не отстаем, потому что мы сами Европа, и от себя отстать мы не можем, а миф о рабстве, который вообще никак не подтверждается и не опровергается и потому остается просто вопросом веры, всегда будет вредным и опасным, потому что вера в рабство — это неверие в людей, то есть тоже в себя. И самая большая проблема этих споров — то, что в них власть и оппонирующая ей интеллигенция разговаривают на одном языке и одними и теми же словами, и это, может быть, самый неприятный альянс, который нужно, мне кажется, разрушать, пока он не довел Россию до чего-то вообще нехорошего. Вот об этом моя колонка для Репаблика.

И риторика «отсталости», и риторика «рабства» в разное время служила оправданием самым зловещим антидемократическим устремлениям российского и советского государства, и не будет преувеличением сказать, что жалобы на отсталость в конечном счете служат укреплению отсталости, а жалобы на рабство – укреплению рабства. Считать безобразие традицией – это не только риторический прием, но и вполне конкретная политическая декларация, оправдывающая преодоление отсталости любой ценой и лишающая тех, кого она называет рабами, самых очевидных гражданских прав. Лозунг об отсталости и о рабстве кажется прогрессивным, но по факту он оказывается самым реакционным, потому что из «отсталости» следует необходимость ее срочно преодолевать (а какими средствами, кроме диктаторских?), а из «рабства» – невозможность участия рабов в принятии любых решений и замена их воли чьей-то чужой, неважно чьей, но не их.

Именно в этих двух точках разница между охранительным и освободительным дискурсом стирается до неразличимости, и все претензии к Людмиле Улицкой оказываются сугубо формальными – она говорила об отсталости как либерал, но если бы о тех же 150 годах отставания говорил какой-нибудь маркированный государственник, да хоть бы и сам Путин, эти же слова звучали бы как суровая модернизаторская программа. Рабством можно оправдать лояльность масс любому режиму, но и сам режим, если потребуется, на том же основании сформулирует свою неизбежность – в самом деле, если несколько поколений просуществовали вне свободы, стоит ли требовать свободы сейчас, когда просвещенный авторитаризм заведомо более лоялен рядовому подданному, чем его советские или имперские предшественники? В этом смысле Людмила Улицкая и Владимир Путин оппонируют русскому народу с одних и тех же позиций.

ВЦИОМовский опрос к столетию гражданской войны — такая, конечно, ничего не значащая новость, и вообще давно пора привыкнуть к тому, что социологические опросы в наших условиях — форма не столько изучения общественного мнения, сколько манипуляции им, то есть, публикуя очередные цифры, официальные социологи рассказывают обществу, как оно должно относиться к тем или другим вещам. Собственно, знаменитые 86 процентов, давно вошедшие в анекдот — это ведь именно оно и есть, такое воспитание общества с помощью цифр. И когда ВЦИОМ рассказывает об отношении россиян к фигурам из гражданской войны, то новость здесь не в том, как распределились симпатии людей, а в том, какие симпатии людям хотят навязать.

И вот в этом смысле первое место Николая II, и оттесненный им на второе место Сталин — новость вполне интересная. Любое ранжирование исторических персон — помните, как в телевизионном конкурсе Сталин конкурировал со Столыпиным, а потом оба уступили Александру Невскому, — любое ранжирование исторических персон всегда будет такой игрой в выбор прошлого, а в российских условиях с нашей, так скажем, разнонаправленной историей это мировоозренческий выбор, потому что понятно, что, скажем, отношение к Сталину имеет прямое отношение и к нашей современности, потому что Сталин — это и вопрос о государственном насилии, и о соотношении между интересами человека и государства с огромным перекосом в сторону последнего, и цель, оправдывающая средства, и много чего еще. Если тебя устраивает Сталин, то к Путину у тебя вообще не будет вопросов — по сталинской шкале это фантастически мягкий и деликатный руководитель, демократ и гуманист.

С царем все интереснее. Николай II — это Россия, которую мы потеряли, хруст французской булки, и, помимо прочего, важнейший миф из девяностых, предполагающий, что советское семидесятилетие нарушило естественный ход нашей истории, лишив несколько поколений возможности жить и развиваться, как того достоин нормальный человек. Наши левые до сих пор воюют с этим мифом, сама строчка про французскую булку из, в общем, пародийной песенки вызывает вполне не пародийную ненависть и гнев, но даже с поправкой на этот гнев попробуйте представить себе человека, между вот этой булкой и гулаговским бараком выбирающего барак — то есть, конечно, людей, выбирающих барак, хватает, но все они выбирают барак не для себя, а для кого-то абстрактного, кого не жалко. И это само по себе делает человека хуже, потому что сталинизм исключает солидарность и эмпатию, и хотя бы по этой причине даже самый пародийный и наивный царизм будет лучше сталинизма.

Я, конечно, не верю, что вот этот рейтинг — царь первый, Сталин второй, — отражает реальное соотношение симпатий в российском обществе. К цифрам официальных социологов стоит относиться как к официальной позиции власти, и очень интересно, что сейчас эта позиция такова, что царь оказывается важнее Сталина. То ли возрождения монархии ждать, то ли какой-то гуманизации в рамках позволенного, но чего-то точно ждать.

О выборе прошлого — моя колонка для Репаблика.

Риска советского реванша давно не существует — люди, которые бы вообще имели какую-то советскую биографию, в современной политической элите составляют абсолютное меньшинство. Когда Путин приходил к власти, он был вынужден учитывать настроения советских реваншистов, сейчас их просто не осталось. Если бы в 2000 году власть предприняла попытку захоронить Ленина, это вызвало бы массовые беспорядки. Если такое решение принять сейчас — будет тихое брожение. Если подождать лет пять, никто просто не заметит. Десоветизация России выглядит совсем не так, как о ней мечтали антисоветские радикалы, но, тем не менее, проводится гораздо более последовательно и жестко, чем если бы Ельцин решился устроить ее в 1991 году. Тогда был бы скандальный скачок с массовым сопротивлением, сейчас — тихая эволюция, врезающаяся в ткань истории, как нож в масло. Сталинизм не уничтожается, а спокойно отмирает. XX съезд уже не нужен, все происходит само.

И как бы само происходит возрождение царской ностальгии. Ее очередным провозвестником оказалась присоединенная к России вместе с Крымом депутат Поклонская, чья привязанность к царю выглядела вполне по-фриковски, но во многом именно она сделала Николая II таким же героем виртуальных споров об отечественной истории, каким на протяжении всего постсоветского периода был Сталин. Нынешние вциомовские цифры, даже если совсем не воспринимать их всерьез, ставят Сталина и Николая на один уровень — еще десять лет назад во время телеконкурса «Имя России» это просто нельзя было вообразить. Исторические споры потому и кажутся такими яростными и бескомпромиссными, что имеют отношение прежде всего к настоящему — выбирая прошлое, общество выбирает, чему именно оно хочет наследовать, и выбор между царем и Сталиным здесь вполне мировоззренческий, потому что и за тем, и за другим стоит вполне актуальная концепция государственного развития, включающая в себя и формы взаимоотношений власти и гражданина, радикальную в сталинском случае и умеренную в царском. Особенности развития России в конце десятых годов XXI века предоставляют право этого выбора самой власти, без участия общества, и, кажется, власть делает этот выбор в пользу царя — хорошая новость для тех, кто не готов во имя государства селиться в гулаговский барак. О советском реванше сегодня в России всерьез не думает уже никто. Его невозможность — может быть, это и есть настоящая историческая миссия Путина, с которой он безо всяких лозунгов и деклараций успешно справился уже сейчас.

На этой неделе умер поэт Андрей Дементьев, и это, конечно, такое «железом по стеклу», когда традиция доброго прощального слова сталкивается с поэтическим дарованием, от которого осталось несколько песен типа «Лебединая верность» или «Яблоки на снегу», и словосочетание «великий поэт», которое я в эти дни много раз видел, оно ведь и самого Дементьева оскорбляет, и это все-таки нехорошо.

Но Дементьев был не только поэтом, но и главным редактором журнала «Юность» в восьмидесятые, а литературные журналы того времени — это мы сейчас просто не можем понять, что это такое. Мы понимаем про «Современник» Некрасова или про «Новый мир» Твардовского, но толстые журналы времен перестройки ценны не новыми Гоголями и Толстыми, а старыми, это был такой портал, через который к русскому читателю возвращались имена, от которых, как можно было подумать, не осталось уже вообще ничего. И «Юность» Дементьева в этом смысле очень славное имя. В 1987 году там впервые в СССР напечатали «взрослого» Хармса, а октябрьский номер за 1990 год — это вообще фантастика, там «Вечер у Клэр» Газданова, Иван Шмелев, Артем Веселый, Максимилиан Волошин, даже Троцкий — и все это впервые для читателя в России. Прощаясь с Андреем Дементьевым, стоит говорить не о его стихах, а о тех именах, которые он вернул нам как редактор, и именно за эти имена ему, конечно, спасибо и вечная память. Это программа Кашин гуру, я Олег Кашин, мы встретимся через неделю на Дожде, всего доброго.