Даже Кашин послушал Монеточку и теперь объясняет, почему она уже стала голосом уходящей эпохи

У меня среди самых сильных впечатлений телезрительской юности — весна 2000 года и программа Сергея Доренко, та самая, в которой незадолго до этого был сустав Примакова, и в которой чуть позже, через несколько месяцев, будет спор с Путиным про «Курск» — вот между Примаковым и «Курском» в этой образцовой, классической передаче про политику был даже не неожиданный, а невозможный гость, Земфира, у которой тогда вышел второй альбом, и которая именно тогда, в первые месяцы новой эпохи стала ее важнейшим символом, и факт этого превращения, собственно, и зафиксировало ее появление у Доренко, и если мы помним это спустя почти двадцать лет, значит, это было не зря, и имело значение.
Я догадываюсь, что, когда я берусь рассуждать о певице Монеточке, это должно раздражать и музыкальных критиков, и молодежь, у которой наверняка совсем другие кумиры, но тут речь не о том, что я вторгаюсь на их территорию, а в том, что, наоборот, певица вторглась на мою; поверьте, чтобы я сейчас просто послушал какой-то новый альбом нового отечественного артиста, должно произойти что-то невероятное, и хотя понятно, что это так себе информационный повод — Кашин послушал Монеточку, — но из таких поводов и складываются феномены. Сравнивать Монеточку с ранней Земфирой — это уже штамп, и я тоже только что их сравнил, и мне за это неловко, но тут даже речь не о том, можно ли их сравнивать. Важнее то, что их хочется сравнивать, и хочется, именно хочется, чтобы альбом «Раскраски для взрослых» оказался для нашего времени тем, чем для рубежа двух прошлых эпох оказались альбомы «Земфира» и «Прости меня, моя любовь». Это не музыкальная критика, а политическая и социальная, и хотя это звучит примерно так же, как спор о яйце и курице, но я всерьез верю, что бывает какая-то смыслообразующая поп-музыка, которая выстреливает не потому, что музыкант как-то особо талантлив, а потому, что у общества есть потребность в новом голосе. И кроме Земфиры у меня есть еще одно, более спорное сравнение — я помню, как появился Стас Михайлов, то есть я помню, и это записано у меня в ЖЖ за 2007 год, как я впервые услышал его по радио и понял, что это не просто очередной певец, а голос нового времени, потому что именно тогда, в конце нулевых, общество приобрело очередной новый вид, и если в начале того десятилетия хозяином жизни можно было считать олигарха с непонятным происхождением капитала, то к концу нулевых это место занял чиновник или силовик с вот таким крестом на груди, и эта смена образа эпохи нуждалась в смене голоса, и таким новым голосом стал Стас Михайлов. И если у нас есть возможность сделать по поводу Монеточки самосбывающийся прогноз, то его нужно сделать, потому что перемен хочется, а нового времени без нового голоса не бывает. Может быть, это звучит слишком путано, но я в такие вещи верю всерьез, и уже неделю не выпускаю альбом Монеточки из ушей. Это можно считать карго-культом, попыткой вернуть себе свой 1999 год, но всякое бывает. И еще важный момент. Двадцать лет назад я, конечно, тоже слушал Земфиру, все мои ровесники ее слушали, но символом эпохи она стала не из-за нас, а как раз из за людей поколения Доренко или Эрнста, которые ее услышали. И здесь, я думаю, принцип будет — если будет, — именно таким же. О Монеточке как возможной точке сборки новой идентичности, общественной или даже национальной, я написал для издания Republic.

Культурные феномены всегда привязаны к развитию общества. Современникам казался эпатажным слоган «Певица, которую ждали», сопровождавший дебют Валерии, и даже если той самой певицей оказалась не она, слоган был убийственно точным – Россия начала девяностых действительно ждала новых голосов, потому что прежняя иерархия с Пугачевой во главе сломалась вместе с советской системой. Но и Пугачева в семидесятые была «певицей, которую ждали» – советское массовое общество стремительно обуржуазивалось и нуждалось в собственном голосе, которым и стала исполнительница песни «Арлекино». Феномен невозможен без социальной базы. У Пугачевой это было новое советское мещанство, у Земфиры – те, применительно к кому не прижилось определение «новейшие русские» (то есть более цивилизованные люди, пришедшие на смену «новым русским» в малиновых – или земляничных, как у Монеточки, – пиджаках), у Стаса Михайлова – сентиментальные государственники, и, очевидно, Монеточка тоже должна представлять кого-то, кого десять лет назад еще не существовало как влиятельной социальной группы, а теперь эта группа существует. Как ее описать? В самом общем виде: люди, прожившие всю жизнь при Путине; люди, воспитанные социальными сетями; люди, чьи культурные и социальные потребности так или иначе выходят за пределы того, что могло им дать предыдущее десятилетие. Очередные «новейшие русские», отделенные от предшественников не столько политическими, сколько эстетическими разногласиями, с одинаковым равнодушием оставляющие в прошлом и телеведущего Соловьева, и Навального, и вообще все и всех, что символизировало уходящее десятилетие. Люди будущего, о котором сейчас приятно думать с оптимизмом, но которое, когда оно наступит, окажется ничем не лучше нашего настоящего.