Чертова дюжина. Олег Кашин о том, почему случайные репрессии травмируют всех

Евгений Коваленко, Кирилл Жуков, Иван Подкопаев, Самариддин Раджабов, Егор Жуков, Алексей Миняйло, Даниил Конон, Владислав Барабанов, Сергей Абаничев, Айдар Губайдулин, Данила Беглец, Сергей Фомин, Валерий Костенок. Надо быть реалистами — этот список мало кто сможет заучить наизусть, и дело даже не в том, что в нем тринадцать человек, а будет, наверное, еще больше; человеческая память усваивает и более объемные массивы информации. Но у человеческой памяти, человеческого сознания есть и другие особенности. То, что происходит не впервые, не потрясает, рутиной становятся даже самые жуткие вещи, если они повторяются, а имена незнакомых и незнаменитых людей нормальный человек, как правило, не относит к той информации, которую нужно держать в голове.

И все-таки давайте повторим: Коваленко, Жуков, Подкопаев, Раджабов, еще один Жуков, Миняйло, Конон, Барабанов, Абаничев, Губайдулин, Беглец, Фомин, Костенок. Первая (чертова) дюжина политических заключенных нынешней России, фигуранты дела о так называемых массовых беспорядках в Москве — единственного реального последствия политического кризиса, переживаемого городом в связи с выборами в Мосгордуму.

В российской политике нет никого, для кого люди не были бы расходным материалом, но когда власть ведет агитацию в том духе, что оппозиционные лидеры, которым плевать на людей, подставляют случайную молодежь под тюремные сроки — когда об этом говорит власть, это безнравственно вдвойне, потому что это власть задала такие правила, по которым итогом очередного политического противостояния становится большое уголовное дело, цель которого — не общественный порядок, но общественная депрессия, запугивание, и, скажем так, насильственное уточнение оппозиционной повестки, потому что лозунг «Свободу политзаключенным» теперь становится главным лозунгом для тех, кого вчера интересовали совсем другие вещи — сбор подписей, перспектива регистрации и так далее. Закон, право, оказываясь на службе политических интересов, утрачивает свою магическую силу, превращаясь в политический аналог той дубинки, которой машет на улице омоновец. Государство расходует людей, государство расходует закон, государство расходует себя, постепенно превращаясь в озлобленное чудовище, кусающее себя же за хвост — собственно, это уже и происходит, и даже сервильнейшей Касамаре ничего не остается, кроме как взвыть: «Свободу Егору Жукову!»

С Жуковым, конечно, этическая ловушка. В Болотном и прочих аналогичных делах не было такого, чтобы в защиту одного из обвиняемых шла отдельная общественная кампания, основанная, в общем, прежде всего на его кастовой принадлежности, эффективность противопоставляется солидарности, и выглядит все, конечно, так себе. И не скажешь ведь, что так нельзя — если невозможно спасти всех, это не значит, что не нужно спасать одного, но при этом — понятно, с каким удовольствием будут цепляться за это информационные спонсоры карательной системы, уже цепляются, улюлюкают над пустым залом Кирилла Жукова при переполненном зале Жукова Егора, где даже Оксимирону не хватило места. Наверное, такие вещи тоже надо учитывать — но кто бы знал, как.

Российское государство — не тоталитарное, оно лишено того беспощадного порядка, который был свойственен известным режимам. Его репрессивная политика нелинейна и нелогична, из толпы она выхватывает совсем случайных людей — и это касается не только дел «болотного» типа, но и, скажем, коррупционных историй, и много чего еще. А случайные репрессии меняют жизнь не только тех, кто попал под каток, но и тех, кто не попал. С того момента, как за решеткой оказались эти тринадцать, все остальные тысячи превратились в тех, кому повезло, тех, мимо кого пролетела пуля, тех, кто получил повод задуматься. Травмирующий опыт — в общем, один на всех, и ответственности на тех, кому повезло — больше. Тринадцати сидящим сил и мужества, а остальным, нам — когда мы с ними встретимся, важно, чтобы не было стыдно смотреть им в глаза. Этот пафос здесь уместен, потому что ничего больше во всем мосгордумовском сюжете не имеет такого значения, ничего настоящего в нем больше нет.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.