«Абсолютно русское явление»: некролог Бабченко, к которому нечего добавить после его «воскресения»

Один мой товарищ, знакомясь с девушками, любил их шокировать, отвечая на вопрос о своем занятии — «я пишу в газете некрологи». Это была такая его любимая шутка, но я над ней скорее не смеялся, потому что, и сейчас в этом есть повод признаться, я сам очень люблю писать некрологи и не вижу в этом жанре ничего стыдного, напротив — именно в тот момент, когда жизнь человека заканчивается, вся его биография вдруг начинает выглядеть по-новому, и то, что при жизни казалось принципиально важным, утрачивает значение, а то, чего никто не замечал, оказывается главным. В моей жизни однажды был эпизод, когда некрологи писали и обо мне, и я потом, конечно, с удовольствием их читал, прикидывая, как мне строить отношение с теми моими знакомыми, которые, судя по их словам об Олеге в прошедшем времени, меня, оказывается, совсем не понимали. На этой неделе героем некрологов, в том числе и моего, оказался Аркадий Бабченко, известный герой фейсбука, военный журналист, автор хорошей прозы о чеченской войне, эмигрировавший в прошлом на Украину и, как объявили украинские власти, погибший от руки наемного убийцы.

Я действительно люблю писать некрологи — прости Господи, — и, может быть, даже могу делиться какими-то секретами этого жанра, и первый секрет — не пиши о человеке после его смерти того, что ты не мог бы написать о нем при жизни. В эту ловушку в те сутки, когда мы думали, что Бабченко мертв, попались слишком многие люди — я тут, может быть, начну путаться в терминах, мне не нравится слово «тусовка», но вообще это очень интересное явление, когда в какие-то даже не часы, а минуты коллективный тусовочный разум формулирует ту точку зрения, которой предстоит стать тусовочным мейнстримом, и которую начнут повторять те, кто привык следовать за окружающими. В случае с Аркадием Бабченко это был такой, в общем, комичный его посмертный прием в тусовку — все-таки над ним в последние годы было принято или смеяться, особенно над тем, как настойчиво он собирает деньги со своих читателей, или ужасаться тому, как безнравственно он высказывается на волнующие всех темы в дни каких-нибудь трагедий, последним случаем была «Зимняя вишня». И вот те люди, которые привыкли к нему относиться или снисходительно, или брезгливо, в вечер его смерти коллективно формулировали, что он, конечно, оказался героем и даже пророком, самым последовательным и принципиальным человеком, верным своим принципам и погибшим за них. И, наверное, самому Бабченко было морально проще вернуться из мира мертвых, чем людям, которые успели его канонизировать, вернуться на исходную позицию, в которой герой и пророк снова оказался фриком из фейсбука.

Я, конечно, тоже лихорадочно перечитывал свой некролог о нем, когда стало ясно, что это не некролог, а «живолог» — и, слава Богу, не обнаружил в нем ничего, что вызвало бы у меня неловкость с учетом вновь открывшихся обстоятельств. Я называю Украину гиблым местом, и то, что в этом месте погиб не Бабченко, а чьи-то представления о реальности, дела не меняет — о том, что Украина последнее место, куда стоит эмигрировать российскому оппозиционеру, я писал и раньше, поводов, к сожалению, было много. Что проза Бабченко талантлива — да, на этом тоже можно даже настаивать, потому что, в отличие от прошлых войн, в двадцать первом веке канона военной прозы не существует, и Бабченко, мне кажется, действительно можно считать лучшим автором в этом жанре. Ну а что его называли и называют русофобом — это та всеобщая ошибка, с которой я в своем тексте спорю. В день смерти и воскрешения Бабченко я успел дать два интервью Хаффингтон пост — в первом я говорил о том, что мне жалко погибшего Аркадия, во втором — что трудно сказать, что лучше, быть мертвым или быть героем такого макабрического шоу, то есть живым-то в любом случае быть, конечно, лучше, но я думаю, многие друзья Бабченко перестанут с ним дружить.

Об Аркадии Бабченко мы сегодня, конечно, еще поговорим, а мой некролог, который оказался не некрологом — он вышел в издании Republic.

Бабченко — не только писатель, конечно, но и персонаж, персонаж совсем других книг и другого времени, герой Достоевского или антинигилистских романов Лескова, местами гротескный до неправдоподобия, похожий на злую карикатуру, но отечественная реальность умеет стирать грань между карикатурой и фотографией. Только самый нечуткий или нечестный читатель, а таких в любом случае много, мог всерьез называть его русофобом, хотя и сам Бабченко с удовольствием бегал бы за такими читателями и орал бы им, что да, он русофоб, и, очевидно, сам бы в это искренне верил. Но русофобом может быть только чужак, а когда в русофобию играет тот, кто сам весь состоит из России и русского, и в ком нет ничего сверх России и русского – нет, это называется как-то иначе. Это отрицание себя, тот вид самобичевания, на которое способен только человек нашей культуры, то, чего чужой никогда не поймет, даже если он вызубрит все наши светские и духовные книги, и тут не нужно бояться, что это прозвучит как-то шовинистически – да, в лице Аркадия Бабченко мы имели дело с абсолютно русским явлением, с тем автонигилизмом, на который способны только кровные соплеменники наших литературных героев.

Это явление во много раз старше самого Бабченко, оно переживет и его, и всех остальных, и проклинать его, осуждать или даже смеяться над ним – и безнравственно, и глупо. Те высказывания Аркадия Бабченко, которым в последнее время было принято картинно ужасаться – ах, он опять сплясал на очередной свежей могиле, – были, конечно, обращены не к могилам, а к себе и только к себе, потому что человек, избравший такое отрицание себя, всегда разбирается только с собой и сам наверняка понимает, что могила, на которой он пляшет – его собственная. И его мечта об «Абрамсе», на котором он едет по Тверской, словно срисованная с «бомби, рушь» солженицынского Спиридона, и шутовство, вольное или невольное, с этим «Яндекс-кошельком», давно превратившимся в глупый анекдот – конечно, это был жуткий смех прежде всего над собой.