Как Вахтанг Кикабидзе во время концерта выпил бутылку водки без закуски

Козырев: В детстве вокруг вас какие были национальности? Кто был рядом?

Кикабидзе: Много евреев было, кстати. У нас 17 национальностей жило во дворе, где я родился. Я даже песню написал о моем дворике. Очень популярная песня, «Пацаны» называется. Никогда не занимался этим делом, но когда очень много моих друзей ушло из жизни, поэтов и композиторов, у меня проблемы начались с песнями. Я жене сказал: попробую. Взял две бутылки водки, закрылся ночью и к утру 5 песен сразу сочинил.

Козырев: Только что уникальный рецепт творчества раскрыли.

Кикабидзе: Там такой припев: «Жили мы одной семьей – греки и украинцы, русские, испанцы, и Виктор-армянин. И азербайджанцы, и итальянцы. Курды и евреи, ну и я, грузин». Я думал, что все они грузины, потому что по-грузински говорили. Потом я выяснил, что, оказывается, Яшка – еврей, Кэтик – армянин, Юра – русский. Все обожали друг друга, вместе жили, вместе голодали, вместе дрались, вместе ходили. Мы же поколение военное, почти у 90% отцы не вернулись. Мой под Керчью погиб.

Обиднее всего было, когда я эти танки увидел, вдруг я понял, если бы мой отец – кстати, он был журналист, он был невоеннопригодный, у него был большой минус глаз, он сам ушел на фронт – если бы он увидел, что вошли русские танки в Грузию, он, наверное, застрелился бы. Второй раз умер бы - от стыда. Он же не только меня пошел защищать, правда?

Вообще человек должен быть интернационалистом. Это же придуманная вещь – национальность.

Козырев: Это как цвет глаз или цвет волос, не нужно кого-то не любить из-за того, что они голубоглазые или блондины.

Кикабидзе: Я никогда не разделял людей на лиц кавказкой национальности или лиц славянской национальности, лиц еврейской национальности. Смешно это. Это позор человека, я так думаю.

Козырев: Может быть, из детства вы запомнили колыбельные, которые вам мама пела?

Кикабидзе: Мама вообще хорошо пела, она 44 года пела в нашей главной кафедральной церкви - в Сионском соборе. Есть такая песня, там ласкательные слова. Я всегда делаю вид, как будто я со школы иду. Я 14 лет в школе учился вместо 11-ти.

Козырев: Я знаю, что вас периодически оставляли на второй год.

Кикабидзе: Меня оставили в третьем классе. Тогда Гиннеса не было, а то я вошел бы, наверное. В третьем, шестом и восьмом. Я прибегал после школы к ней и мы вместе шли домой. Там тишина, запах ладана, свечи горят, какие-то люди заходят, молятся. Там нешумно. Мама у меня очень верующая была. Я спросил: мама, ты Бога видела когда-нибудь? Она говорит: я каждый день его вижу. Я говорю: а как он выглядит? Это, говорит, ты, в тебе Бог. Какой ты человек, такой у тебя будет и бог. Хороший будешь человек – хороший Бог, плохой – плохой. Мудрая женщина была.

Она абсолютно правильно все сказала, потому что сейчас время безбожников настало, наверное. То, что я вижу, вокруг происходит – это уже за гранью понимания нормальных людей. Только мне, тебе ничего, ты живи плохо, я должен жить хорошо. Нельзя, чтобы в стране 5% жило очень хорошо, а 95% - плохо. Я оптимист, я думаю, что все наладится. Просто обидно, что мне много лет уже. Я вот дождусь этого?

Козырев: Дай вам Бог здоровья, вы дождетесь, я очень надеюсь. Главное – здоровье. Мы говорили про то, что существует книга рекордов Гиннеса. Хочу попробовать составить книгу рекордов Кикабидзе. Давайте начнем вот с чего: самый экзотический концерт, который где бы то ни было вы давали? Что было самым странным, необычным, где он происходил?

Кикабидзе: Это сегодня, когда гастролеры ездят, они частные деньги вкладывают в концерт, поэтому не хотят рисковать. Допустим, тебе дают город с большим залом, знают, что ты сделаешь аншлаг, а второй концерт они уже бояться брать. Раньше мы приезжали в Питер на 20 концертов в одном зале, в «Октябре», допустим, в Кремлевском колонном зале. У нас были тогда по 4-5 концертов в день.

Козырев: Четыре?

Кикабидзе: Один раз семь концертов, я помню.

Козырев: А программа сколько по времени?

Кикабидзе: Два часа.

Козырев: То есть вы 14 часов работали?

Кикабидзе: В 9, 12, в 3, в 18, в 21. Там после третьего концерта ты путаешься, который концерт.

Козырев: Это же без фонограммы, все вживую?

Кикабидзе: Тогда не было, представить невозможно было, что фонограмма будет существовать. Уже бутерброды заранее брали, чтобы в паузе поесть. Много чего было. Если вы помните, был такой вирус, назывался «гонконгский грипп». По всему Союзу этот вирус пошел, народу говорили, что нужно есть чеснок и пить водку.

Козырев: И тогда тебя не берет?

Кикабидзе: Да. Есть такой очень популярный американский шлягер «Чай для двоих», и там пауза. А я тогда за барабанами сидел, у меня микрофон стоял – я играл и пел. И мы это сделали на чихании. В этих паузах ребята должны были чихать, как будто простудились. А у меня должна была стоять водка, и я должен был в этой паузе пить. Я принес настоящую бутылку, поставил туда. Эти впереди - там-тара-ра-ра-рам, я наливал, все такие радостные смотрят, а я выпивал.

В общем, спели концерт, где-то уже к концу второго отделения я вышел, немного качает меня. Ребята говорят: ты пьяный. Говорю: какой пьяный, я без закуски бутылку выпил. После этого перед каждым концертом ребята проверяли бутылку, чтобы вода была.

Еще у нас была такая игра. Не только у нас – по всему Союзу, «Зеленый концерт» называлась.

Козырев: Да, это когда ты сюрпризы другим делаешь.

Кикабидзе: У Нани тогда очень популярна была песня «Дорогой длинною». Тогда эффектов не было, осветитель направил на нее прожектор, она у рояля сидит, поет одна. Я надел папаху, у танцовщика одного нашел, взял кинжал в зубы и контрабас. И лег под рояль. Сотый концерт. Играть-то я не умею, одну ноту беру смычком. Она не может понять, что происходит. Когда она меня увидела, у нее началась истерика, потекла тушь. А зрители думали, что это номер такой. И когда она вскочила убежала, они хлопали, меня вытащили оттуда.

Козырев: Какая прекрасная история, я в первый раз ее слышу.

Кикабидзе: Еще про Ленина расскажу. Это было в каком-то российском городе, в драматическом театре. Поем тоже сотый концерт. Была такая песня «Я Мустафа, я Мустафа», шлягер был. Я пою, а видно ребята к реквизитору зашли и выходят в шинелях, папахи с красной ленточкой, человек с ружьем, ружье со штыком. Я пою: Я Мустафа, я Мустафа. Они подходят: Владимир Ильич не проходил? Потом двое выскочили с носилками, меня положили и унесли.

Козырев: Вы не знали вообще? Сюрприз полный?

Кикабидзе: Нет.

Козырев: Какие прекрасные истории. Тогда еще в книгу рекордов Гиннеса кого бы вы занесли как, знаете, есть такие городские сумасшедшие? В каждом городе есть такие странные люди, чудаки, которых весь город знает. Какие самые запомнившиеся вам либо из сегодняшнего Тбилиси, либо из детства, самые странные городские сумасшедшие?

Кикабидзе: Много было у нас. В книге у меня есть несколько рассказов. У нас были свои нищие в городе. Это военное время, я маленький тогда был, 5-6 лет. Был такой Бабаян. Я не знаю, это фамилия или имя, я знаю, что он был армянином. Хромой человек, который ходил в выцветшей гимнастерке, галифе у него заправлены были в вязаные носки, и в шлепанцах. Он приходил к нам во двор – у нас двор был с антресолями, трехэтажный, с балконами – и все время играл одну и ту же сцену из «Отелло», как Отелло убивает Дездемону из-за платка, который она подарила Кассио.

Мы делали вид, как будто в первый раз смотрим. Он заходил, а первая квартира внизу во дворе была тети Сиран, армянки. Он говорил: Сиран, ковер! И выносили ковер, клали, он доставал деревянный кинжал. И сначала он был Отелло, говорил, очень плохо говорил: Дездемона, где мой платок? Она говорит: нет, я не знаю. Убивал ее, и потом себя убивал. Потом моя мама давала кусок хлеба с маргарином или с луком, или сахаром. Мы все бежали, относили ему, кто что мог. Он не говорил ни спасибо, ни до свиданья, брал это все и уходил.

Через два дня пришли, двое было их. Один играл на тубе, такие огромные были трубы, он играть не умел, он умел три ноты брать, переходить не мог. А второй, когда заходил, говорил: Сиран, тахту! И дети выносили длинную тахту. Этот начинал три ноты брать, а второй поднимал тахту в длину, одним углом ставил и балансировал. Мы все кричали «браво!», опять их кормили и они уходили.

Козырев: То есть они это делали за еду?

Кикабидзе: Да. И они никогда не совпадали в спектаклях, у них были свои дни. Во всех городах это было. Потом такая молва пошла, что, оказывается, этот Бабаян – американский шпион.

Козырев: Скажите, пожалуйста, самая длинная или, может быть, самая веселая съемка, которая у вас была за все время ваших съемок в разнообразных фильмах? Помните ли вы какой-нибудь день или ночь, что было самое-самое?

Кикабидзе: Снимали финал фильма «Фортуна», фильм Данелии. Снимали мы его на Волге. В финале герой, которого я играл, его маленький корабль начинает тонуть. А там по картине он – пьющий капитан дальнего плавания, он в бегах, потому что когда его огромный лайнер начал тонуть, он оставил этот корабль. Он себя считает преступником. И когда они на что-то налетели, он спасает нелегалов-корейцев, а сам решает вместе с кораблем уйти. Но, оказывается, уже его никто не ищет, уже 12 лет Советского союза нет, уже другая страна. И он одевает форму, это все в воде происходит, вода заливает все. И надо было, чтобы я, одетый в форму, постепенно уходил под воду.

Там было два игровых костюма капитана первого ранга. Но они не учли, что там течение было. И когда меня начало уносить, я говорю: Георгий Николаевич, надо повесить какой-то пояс, чтобы я из кадра не вышел. Они мне 18 или 25 килограмм нацепили. Он тонет, они тоже в воде, и вдруг их начало уносить – оператора и режиссера, я один остался. Холод, никого нет, а я как идиот.

Козырев: Они-то на себя не привесили груз и ушли прекрасно. Самая сложная какая-нибудь грузинская скороговорка, которую невозможно человеку, не грузину, повторить?

Кикабидзе: Бакхакхи квакхи кхикхинепс.

Козырев: А я знаю, что это значит – лягушка квакает в болоте. У меня мой любимый грузин меня научил. Помните ли вы, какая у вас была самая первая пластинка, которую вы поставили и послушали дома?

Кикабидзе: Их было 8 или 10 штук.

Козырев: Черные такие?

Кикабидзе: Были черные и голубые. Я помню, что первая пластинка была продана в несколько миллионов экземпляров. Была такая песня «Последний фаэтонщик», эта песня решила, наверное, мою судьбу на эстраде, чем я должен был заниматься. Это такая баллада о человеке, профессия которого уже не нужна, он был извозчиком. Это настоящая история.

Я к товарищу пришел в больницу, будучи молодым, а там в палате лежал старик очень красивый. Я ему апельсины принес, ему тоже положил. И я был уверен, вижу, он меня не узнает. И говорю: что болит? Ничего, говорит, не болит у него. Он говорит, от старости умирает. Мы его оставили в покое, потом он меня позвал и сказал: знаешь, когда я проезжал мимо ее дома, моя голубка на меня из окна смотрела. Потом я выяснил, что, оказывается, он извозчиком был, что под голубкой он имел в виду девушку, в которую он был влюблен.

И мы сочинили балладу о человеке, чья профессия уже не нужна, потому что автомобили ходят. Супер-шлягер был, до сих пор я ее пою. Потом сделали русский перевод. До сих пор просят ее. Тогда я понял, что я должен быть на сцене, что это мое дело.

Козырев: Какая у вас была самая сильная мечта в детстве, что хотелось больше всего?

Кикабидзе: Рисовать очень хотел.

Козырев: Что рисовать, картины?

Кикабидзе: Не знаю, я что.

Козырев: Карандаш, масло – неважно?

Кикабидзе: Наверное, масло тоже. Но не хватило таланта.

Козырев: Будучи справедливым, не только таланта. Вы же жили в очень маленьком месте. Это коммуналка была?

Кикабидзе: Да, мама так переживала. До сих пор есть дома книги, когда их открываешь, вначале пустые страницы, везде где-то что-то мной нарисовано. В основном, карикатуры. Видно, я улавливал. Наверное, я бы научился рисовать, но не так чтобы…

Я очень часто хожу к своим друзьям, у меня много друзей художников. Приду к ним, они выползают небритые, уставшие, с похмелья. И начинают вдруг что-то творить. Я как идиот смотрю, говорю: какие вы счастливые. Лучше было бы, если бы Церетели рисовал, говорят.

Козырев: Давайте я подниму финальный тост за то, чтобы, во-первых, все наши россияне, зрители…

Кикабидзе: Чтобы орлы не падали, бараны не летали. Есть такая притча.

Козырев: Расскажите всю.

Кикабидзе: В одном горном селении ранним утром пастух вывел овец пасти. Появился красавец-орел, одного барашка забрал, утащил в небеса. Этот начал звать на помощь. Один меткий стрелок попал прямо в сердце орла, он выпустил барана и сам упал в ущелье и погиб. А баран дальше полетел. Поэтому говорят – за то, чтобы бараны не летали, а орлы не падали.

Козырев: Ваше здоровье. Чтобы в России мы вас видели на сцене, чтобы у вас было счастье спеть для россиян.

Кикабидзе: Дай бог вам здоровья, спасибо большое.