В России нашли деньги на бозон Хиггса. Но поздно

Писпанен: Не поздновато мы вдруг решили к ученому сообществу присоединиться?

Салтыков: Мы давно были присоединенными – во времена СССР. Мы были страной-наблюдателем. Это значит, активно участвовали в научных проектах, но не имели права голоса в Комитете полномочных представителей государств, который решает, что финансировать, какие проекты развивать. Тогда мы не платили довольно большой взнос. Он делается как процент от ВВП. СССР поставлял туда магниты из Петербурга, Харькова и так далее. Ученые там работали. Центру больше 6 лет – несколько десятилетий. Когда СССР рухнул, я тогда был министром науки и Высшей школы, мне позвонил госсекретарь Бурбулис и сказал: у нас Минатом СССР, а СССР уже нет. Надо, чтобы ваше министерство выступило правопреемником. Лети в Центр. Я прилетел один. Меня встретил помощник гендиректора. Мы пришли на заседание Комитета полномочных представителей. Это было драматическое ритуальное действие: положили флаг СССР, подняли флаг России, посадили меня за стол, и я стал представлять Россию. Но в научный комитет Центра всегда входил кто-то из наших. Там был академик Скринский, который и сейчас жив. Поскольку Россия всегда участвовала в поставке магнитов, приборов  и так далее, все было плавно принято. Но денег тогда не было никаких, а чтобы вступить полноценно, надо было платить огромные суммы.

Казнин: Сколько?

Салтыков: Это процент от ВВП. Номинально у нас он был большой, но тогда инфляция составляла 1000% в год.

Казнин: Хочется понять в сравнении, например, со стоимостью Олимпиады в Сочи или саммита АТЭС. Те же?

Салтыков: Забудьте про эти цифры. Тогда каждый миллион долларов был на счету. Я выпросил у Гайдара тогда миллион долларов за то, чтобы 30-40 наших физиков остались, они работали всегда там. Потому что нужно было платить живые деньги. А взнос составил бы несколько десятков миллионов долларов.

Писпанен: Это сейчас кому-то на побрякушки.

Салтыков: Совершенно верно. А тогда из бюджета 1992 года, когда за год номинальные деньги изменились практически в сотни раз и валюта была на вес золота, трудно было выпросить. Нужно было платить за многое другое, а тут какие-то физики с какими-то частицами.

Писпанен: Тогда и нефть стоила 8 долларов, и денег было брать неоткуда. Сейчас у нас за плечами более десяти «жирных лет»...

Салтыков: И нам пора из наблюдателей стать полноценными членами.

Писпанен: А почему только сейчас? И кто озаботился этим сейчас?

Салтыков: Я в отличие от вас даже не знаю, кто конкретно озаботился, но с  моих пор полномочным представителем в Центре всегда был министр науки. И уже Фурсенко заявлял, что надо бы вступить. Поэтому, наверное, созрели и Ливанов, и все, кто принимает участие, внести эти деньги.

Писпанен: Это так интересно на фоне того, что прижимают фундаментальную науку.

Салтыков: Тогда мы будем иметь полноценный голос, принимать участие в решении вопроса что строить, сколько это будет стоить и так далее. Мы участвовали, нам давали заказы, наши институты и заводы работали для Центра, но право голоса мы не имели.

Казнин: Как это повлияет на развитие российской науки в краткосрочной перспективе?

Салтыков: Мы решим формальную задачу – получим статус полноценного члена Центра, а там более 20 стран. Будем иметь полноценный голос, потому что де-факто, а не де-юре мы активно в нем участвуем. Особенно в двух детекторах из четырех. Физики все равно ездят туда и работают, все знают о наших успехах, но теперь это формализовано, и мы получили статус полноценного члена. Например, Израиль, США – тоже страны-наблюдатели, которые вносят деньги под конкретные проекты.