Лев Рубинштейн: есть ощущение, что ГКЧП снова у власти

Кремер: В предыдущие годы вы ходили к стеле также?

Рубинштейн: Может, один или два раза.

Кремер: Почему сегодня это такое популярное место?

Рубинштейн: Потому что у многих, и у меня, в том числе, есть не смутное ощущение, что ГКЧП снова пришло к власти.

Кремер: Только сегодня оно появилось?

Рубинштейн: Нет. Сегодня оно окончательно кристаллизовалось. По свежим следам известного позавчерашнего события, приговора девушкам из  Pussy Riot.

Кремер:  Все эти годы считалось, что 19 августа произошли какие-то события, которые изменили ход истории?

Рубинштейн:  Они, безусловно, произошли. Для меня и для многих тех, с кем я делился впечатлениями, это было самоценное явление. Тогда я был сорокалетним человеком, который большую часть жизни прожил в СССР,  и я не привык считать себя гражданином. Я даже не знал, что это чувство значит. Это было впервые за мою биографию. Я ощутил себя гражданином страны, сознательным москвичом. И эйфория, которая возникла от единения, незабываема.

Кремер: Можете провести параллели между тем, что происходило этой зимой, и тем, что происходило в августе 1991-го?

Рубинштейн:  Могу, хотя все аналогии всегда хромают. Что-то похожее, что-то нет. Но, похожее то, что вдруг в декабре прошедшего года большее число москвичей проснулись, преодолели социальный аутизм и решились выйти на улицы. В те дни я видел на улицах людей, которых не ожидал увидеть. Людей скептических, говоривших, что уличная активность никому не нужна, неинтересна и ничему не поможет. Люди очнулись и вышли на улицы - это было здорово.

Кремер: Но очнувшихся людей сейчас гораздо меньше?

Рубинштейн: Меньше, и сознательных людей меньше. Но в 90-х годах была общая простая цель и общий пафос: всем страшно надоел коммунизм и советская власть. Тогда люди выходили необязательно движимые либеральными деятелями. Тогда выходили люди не полуголодные, но бедные. Нынешнее движение - это в социальном культурном смысле движение других людей, может, поэтому их и меньше. Сейчас это движение людей сознательных и образованных. Это движение молодых и то, что я у вас в студии, это, скорее, исключение.

Кремер:  Почему про судьбоносный август 1991 года не снято никаких исторических, художественных фильмов, не написаны книги?

Рубинштейн:  Книги, возможно, были, хотя мне не попадались. У меня нет ответа на этот вопрос, кроме печальной гипотезы, что наша страна больна исторической амнезией. У общества в целом очень короткая память. Художнику свойственно фиксироваться на плохом, а не на хорошем. Во все времена художникам лучше удавались сцены ада, но не сцены рая. И дни 1991 года были прекрасны, и это очень сложная художественная задача. Когда кто-то убивает или грабит, это снять или написать  нетрудно. А те дни были днями массового воодушевления. Я помню то время, и хотел бы на машине времени на пару часов туда попасть.

 Кремер: Сегодня утром к стеле кто-то положил записку «Просите за то, что оказались недостойны вашего подвига».

Рубинштейн: Я бы подписал. Потому что мы тогда что-то вроде сделали, но не удержали.

Кремер: Что не удержали?

Рубинштейн: Идеалов свободы. Свобода - штука сложная. Свобода мучительна. Свобода не представима без личной ответственности, без усилий, без труда. Свободу не только завоевывают, ее вообще удерживают.  Этого общество не сумело сделать и легко отказалось от этого.  Сейчас родилась какая-то новая сила, она малочисленна и раздроблена. Но я верю в ее потенциал.

Кремер: У вас есть ощущение, что после 1991 года общество не прошло испытания свободой?

Рубинштейн: Не прошло.

Кремер: Совершило ошибку?

Рубинштейн: Для людей нерадикальных важно состояние, которое описывается двумя словами: свобода и порядок. В нашей стране получается так, что «и» не работает. Работает «или». Люди выбирают порядок, легко отказываясь от свободы. Я тоже за порядок, но только не в ущерб свободе.

Кремер: Какое ваше личное воспоминание от этих дней?  Что у вас сними связано?

Рубинштейн: 19 августа, когда все это началось, я был еще не в Москве. Я приехал 20 августа утром, ничего не понимал. Я жил в центре на Садовом кольце, и под нашим домом стоял танк. Стал звонить друзьям, но, естественно, все в моем кругу шутят. Кто-то сказал, что два танка перешли на нашу сторону, кто-то сказал четыре. Поехал я к друзьям, где мы слушали два радио одновременно: «Эхо Москвы» и радио «Свободы», от радио не могли отойти. И когда вечером мы узнали о гибели трех ребят, то мы, все, кто там был из мужской половины, шли пешком по пустому городу, кое-где попадались танки, которые не участвовали ни в чем. И тревожность улетучивалась по мере приближения. Кто-то радовался, кто-то пел, пожилые люди из домов выносили термосы и бутерброды. Это было удивительное единение. Я, впервые наблюдая за молодежью, увидел такое. Когда они не враждовали, а объединялись. Золотые дни были.

Кремер: После чего возникло ощущение победы?

Рубинштейн: Утром, когда все узнали, что ГКЧП куда-то слиняло. Все стало ясно. Потом запретили КПСС.

Кремер: Было ощущение, что сейчас жизнь пойдет по-другому?

Рубинштейн: Может, у людей менее сознательных было такое ощущение, что завтра все появится. Но у меня не было. У меня было ощущение, что есть шанс жить в свободной демократической стране, что надо много делать, пахать и терпеть. И есть ради чего. На счет «терпеть» - это нам быстро предоставили, а цель для большинства развеялась.