«Когда пишешь текст на такую болезненную тему, выдумывать какие-то вещи грешно». Захар Прилепин о новом романе «Обитель»

Лобков: После фильма Марины Голдовской «Жизнь Соловецкая», он вышел на киноэкраны в 1987-88 годах, где были сняты еще ветераны Соловков, в том числе и Дмитрий Лихачев, нам казалось, что мы знаем достаточно много о первом советском концлагере, и было такое убеждение в обществе, что не до конца была отточена система подавления. И Соловки представляли собой что-то между настоящим концлагерем, тюрьмой, предшественником ГУЛАГа и лабораторией по созданию нового человека одновременно и духовной святыней, потому что там оставались монахи и народным университетом, потому что интеллигенция в значительной мере была туда согнана и продолжала там просветительствовать. И такой образ Соловков доминировал в течение 20 лет. Как вы считаете, он справедлив, или это была такая перестроечная конструкция?

Прилепин: Вы уже практически рассказали, по крайней мере, часть этого конспекта и контекста. Потому что, безусловно, Соловецкий монастырь в  1920-е годы являлся огромной чашей, куда кипяток этот  запустили сразу – и революционеров, и священников, и католических, и протестантов, и контрреволюционеров-шпионов с Кавказа, Средней Азии – кого угодно. Русское крестьянство и интеллигенцию, конечно. Последний исход «серебряного века» случился на Соловках. Они все в это варево попали. Что характерно, считают, что Соловки – место нахождения многих святых впоследствии. Только 70 православных святых родилось, возникло в их мучениях. Кроме, собственно, православных священников, которые в тот момент, который я описываю в романе (1927-1928 годы), там сидело колоссальное число проштрафившихся чекистов, сидели коммунисты. Их было, кстати, гораздо больше, чем настоящих шпионов и священников. В разы больше.

Лобков: Это середина 1920-х, уже после Троцкого?

Прилепин: Троцкого как раз начинают выгонять и выгоняют в конце романа уже за границу. Он там присутствует в этом романе как фон всего происходящего. И была поставлена масштабная задача перековки, которая не удалась, провалилась, превратилась в кровавую кашу. Но чем больше я в эту тему погружался – я четыре года писал этот роман – тем я больше понимал, что действительно эта задача изначально была. До места, где, с одной стороны, истребляют какое-то число людей серьезных, с другой стороны, там работает два театра, три оркестра, колоссальное число научных сообществ, и всем этим управляют сами заключенные. Там небольшая конвойная рота и всеми ротами руководили сами заключенные, командиры взводов, командиры рот, десантники – все заключенные и сами друг друга мучают. Это как раз то взаимопроникновение, которое отчасти описал Довлатов в «Зоне», когда палач и жертва вполне могут поменяться местами. И эта оптика была необходима с двух сторон одновременно: смотреть и со стороны палачей, и со стороны жертв и понимать, как они иногда меняются местами.

Лобков:  А почему именно Соловки?  Это был первый опыт, еще можно сказать, даже, извините» «романтический» опыт, когда многие, в том числе люди, которые сейчас прославляют Макаренко, они ведь тоже строили зоны.

Прилепин: Это примерно то же самое есть, что Соловецкий монастырь, что Макаренко, что «республика ШКИД».

Лобков: Человек ничего собой не представляет как таковой, а в зависимости от культуры, идеологии, веры, его можно наполнить любым содержимым. Потом, когда это все перешло на чисто экономическую основу, сталинский ГУЛАГ был абсолютно экономическим госпредприятием, использовавшим рабочую силу, в том числе и материалов для атомной бомбы, для чего угодно, эта «романтика» ушла, и это была машина по переработке человеческого материала в природные ресурсы. А почему именно темой стали Соловки?

Прилепин: Есть много самых разных объяснений. С одной стороны, для меня-то личный интерес связан с тем, что намоленное место, многие века на эти Соловки стремились самые разные люди. Допустим, есть центральная фигура, бунтарная, российская – Степан Разин. Он дважды ходил пешком на Соловки до своего бунта:  с Дона до Соловков несколько тысяч километров добирался и о чем-то там молился. И все эти 400-500 лет существования Соловков там происходили какие-то вещи, которые очень важны для русской души (назовем это пышно), для структуры какого-то понимания этноса. Допустим, митрополит Филипп тоже Соловецкий, которого Иван Грозный, вернее, Малюта Скуратов задушил, настоятель Соловецкого монастыря был, потом его пригласил Грозный в Москву.

Лобков: Консультантом политическим.

Прилепин: Ему якобы являлся на Соловках Христос. Это место необычайное.

Лобков: И никоновский бунт.

Прилепин: Десять лет они там на Соловках сидели. Я поражаюсь вашей осведомленности. Вы сидели на Соловках?

Лобков: Нет, я бывал.

Прилепин: В силу этого у меня интерес с детства к этому был. А потом совершенно случайно Саша Вельгинский, наш замечательный режиссер, позвал на Соловки съездить, просто посмотреть, может, придумается какая-то история. Мы поехали, прожили там неделю-другую, ходили на службы, ездили по всем островам, общались с гидами, местными жителями, и как-то вдруг у меня перещелкнуло, что у меня там была одна семейная история, так или иначе, связанная с лагерями.

Лобков: Личная?

Прилепин: Личная – в роду Прилепиных. Сюжет был отчасти подсказан мне, отчасти пришел мне в голову, отчасти я его додумал, и он вдруг сложился в голове, и я начал писать небольшую повесть. Прошел год, повесть превратилась в роман. Прошло два года, три года -  и это стало практически три тома «Войны и мира».

Лобков: У современного читателя фрагментировано сознание, он не может взять книжку и читать.

Прилепин: Нормально. Современный читатель любит большие романы, погрузиться в какую-то жизнь, которая больше, чем его мелкая, хаотичная, суетливая жизнь. Люди любят читать большие романы. Все последние бестселлеры последних 20 лет, и даже пяти, и даже года – это все огромные толстенные романы.

Лобков: То есть вы не боялись того, что к середине читатель может забыть фамилии тех, кто был в начале.

Прилепин: Нет, конечно. Они и твиттер с фэйсбуком и так читают. Им надо, чтобы они куда-то нырнули и там исчезли, из этой жизни ушли куда-то в другое место. «Атлант расправил плечи», «Гарри Поттер», «Благоволительницы» Литтелла, «Поправки» Франзена: все эти мировые бестселлеры – огромные толстенные романы. Или то, что экранизируют «Анну Каренину» в 25-й раз, почему? Потому что это большой роман, пропал там  и исчез внутри. Людям только нравится.

Лобков: Все персонажи выдуманы целиком или взяты из архивов, документов?

Прилепин: Когда пишешь такой текст на такую болезненную тему, грешно какие-то вещи выдумать, как-то фантазировать.

Лобков: И потом – аромат эпохи, знание деталей, как называлась та или иная вещь в том или ином лагере, из чего делали баланду, как отгоняли комаров и все остальное.

Прилепин: Конечно. Я когда писал, я нарисовал себе весь план лагеря, где была дровня, где какие роты были, кто куда ходил, что ставили в театрах, что ели, где работали, где кого расстреливали (прости Господи) – все это, конечно, досконально изучил.  А потом какие-то люди, которые были  этими сводками в документах, какими-то письмами которые мне достались, какими-то дневниками или архивными справками, вдруг они на третий-четвертый год работы стали оживать, требовать присутствия в жизни все большего и большего. Это никакое не кокетство, это просто ощущаешь себя внутри колоссального оркестра, который вокруг тебя звучит – эта интонация, слова, крик начинают прорываться через тебя.

Лобков: Я поймал себя на том, что с достаточной симпатией, уважением, по крайней мере, неким трепетом описана личность основателя Соловков Федора Эйхманиса, одного из латышских стрелков, который был сподвижником Ленина, а потом Троцкого. Что в этом преклонении перед силой, перед убеждением? Почему он не выглядит карикатурным палачом или не выглядит, допустим, таким одномерным ублюдком, какими выглядят в литературе зачастую надзиратели, в том числе надзиратели гитлеровских лагерей.

Прилепин: Про гитлеровские лагеря ничего не буду говорить, у меня не было никакой задачи оправдания, легализации, легитимизации этих людей. Но чем я больше занимался персонажем (я добавил в его фамилию букву, чтобы показать, что это немного следствие моей некоторой фантазии, но в целом вся биографическая канва соответствует), никакого преклонения, уважения нет, совершенно бесовская фигура, но в своем этом пути завораживающая. Человек с двумя высшими образованиями, полулатыш, полурусский, который блестяще воевал в Первую Мировую войну, получал ордена, работал в разведке, потом попал в поезд Троцкого, был начальником оперативной группы. Этот поезд, как помнишь, колесил по всей России.

Лобков: И строил Красную Армию.

Прилепин: Строил Красную Армию, захватывал каких-то контрреволюционеров, брал кого-то в заложники, кого-то поднимал в атаку. То есть он был спецназ Троцкого. Потом попадает в Туркестан, работает там в ЧК и в 22-24 года владеет огромными пространствами. По сути, он является императором огромных азиатских пространств. Потом – Соловки, потом – он был из глав советской разведки. И если там был Штирлиц, то он подчинялся Эйхманису, а потом его застрелили в 1938 году, Сталин его лично вписал: «Эйхманиса убить». Я только набросал в целом биографию, она совершенно безумная, и следить за этим удивительно трепетно.

Лобков: Когда читаешь биографии, в том числе, и тех, кого мы называем «палачами», «большевиками», «кровавыми», вырастают фигуры совершенно космического масштаба, такие, которые  мыслили себя абсолютно богоподобно, которые действительно управляли миром, и мир даже порой ложился сам к их ногам, потому что сила их была невероятна. Они возникали буквально из пепла, даже в тюрьмах вели себя по-особенному в 1930-е годы. У тебя в романе эта «романтика» есть, по-моему?

Прилепин: Это не «романтика». Надо какие-то другие слова искать, хотя отчасти стихотворение Эдуарда Лимонова «СССР – наш древний Рим» когда услышал, подумал, что Эдуард как обычно обобщает широкими мазками, а чем больше туда погружаешься, тем больше понимаешь, что время бесов, титанов, полубогов, чертей и демонов, которые носятся, сшибаются, колоссальные брызги на пол-Европы разлетаются. Это, конечно, время удивительное. И чем мы дальше будем от него отходить, тем больше будем ужасаться или удивляться этому. И все это будет одновременно. Конечно, когда изнутри этого времени писал Булгаков «Мастер и Маргариту», когда Воланд появляется, - это тоже отображение бесовского величия этих персонажей. Это же не просто сатана. Недаром все время возникает идея, что то ли Сталина описывают, то ли его пародируют. Это, кстати, и в экранизации заметно. Это неслучайно.