«Меня нельзя представить на съезде партии Захара Прилепина». Константин Богомолов — об уходе Мединского, союзе с Собчак и «доме друзей Собянина»

Желнов: Я еще хочу спросить, Костя, про новую Конституцию, которая нас ждет, голосование. Та рабочая группа, которая тоже обсуждается, куда вошли люди и от культуры, и Владимир Машков, и Захар Прилепин. Звали ли тебя в такую рабочую группу по переписыванию Конституции и вообще как ты лично на события января отреагировал, на то послание, которое было?

Богомолов: Меня никто не звал ни в какую рабочую группу. О рабочей группе я так слегка слышал, но, в общем, ничего подробно про нее не знаю, не знаю, кто туда входит. И, честно говоря, не очень этим интересовался. На события января я отреагировал спокойно, я не слышал непосредственно послание президента, находясь в этот момент в далеких краях и немножко отдыхая.

Желнов: Его можно было после послушать.

Богомолов: Я прочитал о том, что произошло, после. Отношение спокойное.

Катаев: Не тревожит то, что меняется вообще вся конструкция политическая в стране?

Богомолов: Пока я не знаю тех изменений, которые произойдут, они только в планах. Ничего существенного меня не тревожит, все, что происходит, мне кажется, к этому моменту уже произошло.

Катаев: Голосовать будете?

Богомолов: Голосовать где?

Катаев: Будут спрашивать, вы за эти предложения или против.

Желнов: Скорее всего, это будет в апреле.

Катаев: Да или нет, вопрос определенный, да или нет.

Богомолов: Когда голосование будет и когда будут сформулированы эти предложения, тогда я и решу, голосую ли я, голосую ли я да или нет.

Москвитин: А если возвращаться к Мединскому, есть ощущение, что при нем российское кино похорошело? Или что-то не так пошло? Какая оценка?

Богомолов: Вы знаете, в какой-то момент российское кино ухнулось в такую глубокую яму, что оно неизбежно должно было подниматься. Мне кажется, что оно так или иначе будет подниматься. Это медленное движение в том или ином виде происходит. Связано это с конкретными действиями управленцев или с некой внутренней силой энергии, таланта, которая все равно присутствует в российском сегменте этого искусства, этой индустрии, я не знаю.

Давыдова: А можно я такой вопрос задам? У тебя не возникает ощущения, у меня оно относительно недавно возникло, что вообще это уже какие-то параллельные реальности? Вот есть какая-то политическая жизнь, какие-то решения там принимают и так далее. А есть какая-то наша жизнь художественная. В общем, еще не так давно мне казалось, что там примут какие-то страшные решения, и все, загнется наше искусство, провинциализируется, умрет и так далее. А сейчас я вижу, что шоу не то что must go on, оно can go on. Каким-то волшебным образом мы стали жить на разных планетах. Меня тоже, например, не сильно взволновало то, что происходит с нашей Конституцией, потому что у меня такое ощущение, что это их какая-то жизнь, а есть моя жизнь, и я ее проживаю уже почти независимо от этих дурацких, как правило, ужасных, ну и бог с ними, пускай они там.

Богомолов: Понимаю, о чем ты говоришь. Я предлагаю сделать следующее: давайте сейчас разделять разговор о политической жизни, он один, и разговор о творческой жизни и том, как политическая может влиять на творческую жизнь. Это другой разговор, да, потому что у нас очень часто происходит, что мы как бы замешиваем это, а для меня это более сложная структура, что ли.

Давыдова: Вот я как раз об этом и говорю.

Богомолов: Сейчас попытаюсь сказать и объяснить свою позицию. Она требует времени для объяснения, но я попытаюсь это сделать кратко. Первое ― я не считаю, что в политическом процессе России происходит движение вниз или вспять. Я считаю, что происходит движение некое, оно имеет довольно сложный вектор. Глобально я считаю, что это развитие. Это первое.

Второе ― я считаю, что влияние этого политического процесса на творческий процесс преувеличено, как ты говоришь. Это действительно так, оно преувеличено в существенной степени.

Давыдова: Это ощущение скорее, я ничего не утверждаю.

Богомолов: Сейчас, я попытаюсь сказать. Оно преувеличено, потому что все равно творческий процесс движется некими иными энергиями, в том числе энергиями сопротивления любому давлению. Иногда чем сильнее давление, тем сильнее энергия сопротивления и, соответственно, сильнее развитие творческого процесса.

Но одновременно есть такая лукавая и странная вещь. Я думаю, что парадоксальным образом сегодня искусство и политический процесс так, как его понимает либеральная часть общества, движутся глобально парадоксальным образом в одном направлении. Архаизация общества, подчеркиваю, это не мое ощущение, это ощущение, как я его формулирую, либерального сегмента. Архаизация, осуществляемая властью. Я не считаю, что происходит архаизация, я считаю, что происходит другой процесс.

И, безусловно, существующий, на мой взгляд, в искусстве тренд на архаизацию, на архаизацию как результат усложнения. Знаете, как есть простота как простота, а есть простота как результат предельного усложнения. Я, например, считаю, что театр, кино движутся и снова возвращаются на новом этапе к рассказу историй, простых историй.

Давыдова: Например? Без примеров сложно.

Богомолов: Психологических простых историй.

Давыдова: Что ты имеешь в виду? Кого ты имеешь в виду конкретно? Себя? Ты что-то видел, что тебя впечатлило?

Богомолов: Я могу говорить с собой, да, я могу говорить с публикой, которая имеет на это запрос, я могу говорить о своих вкусах. Это мое ощущение того, что есть будущее искусства. Мое ощущение того, что есть будущее искусства на ближайшие несколько лет, ― это рассказ простых историй.

Желнов: Это ответ на что, на какой запрос времени, ответ на сложность времени?

Богомолов: Я не знаю, что это за ответ, я чувствую, что это то, что требуется, я чувствую исчерпанность неких предыдущих поисков.

Давыдова: То есть деконструкция дошла до какого-то предела и сейчас начинается некая конструкция дальше.

Богомолов: Можно сказать так. Или деконструкция деконструкции, потому что нельзя назвать деконструкцией… Ничто не есть деконструкция, все равно все конструируется, да. Это только называется деконструкцией. Человек, который рушит, на самом деле по-своему строит.

Давыдова: Все равно строит, да.

Богомолов: По-своему строит.

Катаев: Вас, кстати, тоже разрушителем часто называют.

Богомолов: Извините, на самом деле сложная мысль, если мы заговорили об этом, я бы хотел попытаться это закончить, чтобы испытать собственное какое-то удовлетворение, что я сумел что-то выразить, то, что я чувствую.

Так вот, этот тренд на условную архаизацию искусства, на самом деле это сейчас высшая форма прогресса для меня в искусстве, это рассказ простых историй, это конструирование простых историй. Это простые вещи, да, это возвращение к простым формам. Другое дело, что, например, в театре это возвращение к простым формам с помощью артистов, которые существуют в абсолютно современной манере, в другой, новой манере, не в той манере, архаичной и так далее.

Парадоксальным образом архаизация политической жизни совпадает и способствует возвращению этих простых форм. Запрос на архаичное искусство находит медленно отклик в рассказе простых историй. Это, кстати, на мой взгляд, парадокс, простите, про себя скажу, спектакля «Слава», который ответил чаяниям патриотического сегмента, которые не считали в нем иронического конструкта или просто попытки рассказать историю. Чистый эксперимент ― рассказать историю, взять сталинистскую пьесу, на которой лежат слои этого сталинистского какого-то шлака, восприятия ее. Взять ее и сказать: «Ребята, я не хочу про это говорить, я хочу рассказать историю». Рассказать эту историю, отдать ее вам, зрителям. Держите, в руку. Все, жжет, не жжет, холодит, не холодит, интересно, не интересно. Смотрится, не смотрится.

Катаев: Каждый по-своему.

Богомолов: Да. И вот, смотрите, этот спектакль вброшен, на него есть запрос от условного государства, но он для меня, как и «Преступление и наказание», который тоже чистый рассказ истории для меня, является сейчас высшим моим достижением в области эксперимента.

Матвиенко: Круто. А почему высшее достижение не было номинировано на высшую национальную премию российскую? Точнее, как ты к этому относишься?

Желнов: Речь про «Золотую маску».

Матвиенко: Да, про «Славу», которая вызвала такую реакцию. И то, что ты говоришь про простоту, конечно, удивительно, что ты это идентифицируешь с архаизацией. Почему это одно и то же? Это очень сложно, простая вещь, но рассказанная откровенно.

Богомолов: Это попутный ветер, на который я сажусь и на котором я пролетаю эту историю. Эти ветра сегодня совпали странным образом, это очень любопытный период истории. Его надо почувствовать и понять. Более того, я думаю, что у меня есть всегда такая идефикс по отношению к собственной жизни. Человек не может изменить поток, если он стоит против него. Но когда он плывет в потоке, он может его слегка как бы подвигать и медленно начать притягивать своим телом, изменять его. Нельзя его поменять, но можно его слегка модернизировать.

Когда твой поток и общий поток совпадают, ты можешь общий поток слегка начать модернизировать. Это попутный ветер истории, который дует в паруса, например, такого спектакля, как «Слава». Неноминирование его на «Золотую маску» ― ну, окей, есть люди, которые плюют против ветра. Послушай, мы можем на ты ведь? Мы давно знакомы.

Матвиенко: Да.

Богомолов: Послушай, совершенно очевидно, когда глава экспертного совета говорит, что причины неноминирования этические, тогда мы где находимся? Мы находимся в зоне художественных советов, комитетов по этике? Окей, я не против. Но тогда какие претензии к запрету фильма… Что там про Сталина?

Желнов: «Смерть Сталина».

Богомолов: Какие к нему претензии?

Давыдова: Я удивительным образом смотрела этот спектакль в Петербурге. И последнее, о чем я думала, ― это о том, поддерживает он сталинизм или, наоборот, иронически как-то выстраивает дистанцию по отношению к нему. Для меня это вообще был спектакль совершенно о другом. Мне показалось, что это довольно тонкая игра, помимо всего прочего, во-первых, с историей нашего театра, а во-вторых, с самой, конечно, природой театральности, потому что хорошее произведение искусства театральное всегда говорит собственно о театре, да.

Когда-то Фаина Раневская сказала, что мы всю жизнь плавали баттерфляем в унитазе, имея в виду, что какие-то очень тонкие актерские технологии применялись к какой-то примитивной драматургии в советское время. На самом деле в какой-то момент мы же стали этим гордиться, да. «Платон Кречет» ― а как там играли, а как проживали, а какая была психология! Мы же верили этим героям.

Здесь ставится для меня такой совершенно чистый эксперимент, берется пьеса, которую невозможно сыграть, потому что мало того, что это какой-то трешевый с точки зрения современного человека сюжет, так он еще и написан рифмованными стихами, да. Просто в рот невозможно взять этот текст, а он не просто берется, а берется так, что даже я, человек довольно искушенный в вопросах театра, сижу в зале и в какой-то момент произношу сакраментальное «Верю».

И эта обманная природа театра на самом деле в каком-то смысле манипуляционная природа театра, потому что нас заставляют поверить. То есть если бы я читала, грубо говоря, этот текст глазами, я бы ему говорила «Не верю» в каждой строчке. А здесь, в театре, ты делаешь некий такой фокус-покус, который заставляет меня говорить: «Я верю». Но я говорю: «Я верю» ― и ненавижу себя за то, что я говорю: «Я верю».

Желнов: Вопрос, видимо, о «Золотой маске».

Богомолов: Вот этого я не понимаю. Как можно ненавидеть себя за восприятие классно сделанной вещи? Ты видишь классно сделанную вещь, как ты сама говоришь.

Давыдова: Она театрально сделана классно.

Желнов: Костя, тебе обидно за то, что не взяли на «Маску»?

Богомолов: Мне было обидно за актеров и за театр, безусловно. С другой стороны, ну и бог с ним. У меня столько всяких, мне кажется, происходило, как и у любого человека, который занимается активно театром и любым другим искусством, несправедливостей в жизни, что реагировать на каждую несправедливость глупо.

Катаев: Я хотел спросить уже про ваше личное движение, не движение страны. Уж простите, после свадьбы с Ксенией Анатольевной, все-таки отрицать это, мне кажется, сложно, она очень популярный человек в стране, ваша аудитория увеличилась, ваш светский вес увеличился, узнаваемость. И уже не только хипстеры, чиновники и либералы узнали, кто такой режиссер Богомолов, но и почти вся страна, появление в федеральном эфире у Познера тоже тому доказательство.

Вы чувствуете, что вот эта свадьба и вообще союз с Ксенией Анатольевной как-то повлиял, можно сказать, и на вас лично, то есть как-то вас трансформировал опять же?

Богомолов: Ксения Анатольевна как человек, безусловно, на меня влияет и трансформирует. Она прекрасный, сложный и очень интересный человек. Удельность моего веса, удельный вес не мне оценивать. Если вы так чувствуете… Вы так чувствуете?

Катаев: Я чувствую, что народ стал больше интересоваться режиссером Богомоловым.

Желнов: Трафика стало больше.

Богомолов: Я не знаю, вопрос в чем?

Катаев: Вопрос в том, вам это больше мешает или помогает.

Богомолов: Я клянусь вам, что я про это не думаю. Я никогда не думал про трафик.

Желнов: Не может, Костя, публичный человек не думать об этом, тем более женившись на другом публичном человеке. Все-таки как об этом можно не думать?

Богомолов: О чем?

Желнов: О популярности, о том, как популярность друг друга друга на друга влияет. Это важная вещь в силу того, что вы оба очень публичные люди.

Богомолов: Вы знаете, мне кажется, думают и задумываются об этом люди, которые не имеют самости, дела своего, в котором ты купаешься, как рыба в воде, понимаете? Когда у тебя есть дело, которому ты посвящаешь жизнь, когда у тебя есть идеи, когда у тебя есть цель, энергия, то все, что появляется нового в твоей жизни, является неким интересом, удивлением, радостью, а не предметом обдумывания: выгодно, не выгодно, изменилось что-то в моей жизни, не изменилось… Уверяю вас, понимаете…

Желнов: Тебе важна популярность тем не менее вне стен театра? Работа ― понятно.

Богомолов: Мне важна популярность только как то, что дает мне возможность делать мое дело или давать возможность другим делать их дело, понимаете?

То есть все, что я делаю в публичной сфере, направлено на то, чтобы обеспечить максимально свободный внутренний процесс. Мой внутренний процесс, который включает в себя мое творчество и мое ощущение того, какое творчество и какие люди, если они даны мне в ответственности или у меня есть такая возможность, должны себя реализовывать, которым я могу дать возможность себя реализовывать, понимаете?

Все, что вовне происходит, на самом деле в конечном счете работает на это, вот и все.

Катаев: И даже в чем вопрос-то был еще? Вот эта шумиха, мы с вами были на премьере второго сезона «Содержанок», где я общался тоже со многими звездами, но как только появились вы с Ксенией Анатольевной, всё, все фотографы, журналисты, вся жизнь ушла в ваш круг, все, конечно же, убежали к вам.

Вот эта шумиха, шелуха, гламуризация так называемая все-таки как художнику вам не мешает или, наоборот, прибавляет?

Богомолов: Никогда в моей жизни, как мне кажется, ничто не мешало мне делать мое дело.

Давыдова: А как ты бы его сформулировал, это свое дело, свою цель? Ты как-то для себя это формулируешь?

Богомолов: Делать театр таким, каким я его чувствую, понимаю, каким он мне кажется самым тонким, сложным, интересным.

Давыдова: А что значит делать театр? Тебе вверен Театр на Малой Бронной, вообще сейчас состоялась масса ключевых каких-то назначений, в общем, в основном радостных, да. Но я все время думаю, что, с одной стороны, я рада за этих людей, с другой стороны, думаю, что у каждого из них появилась некая обуза в виде «Современника», Малой Бронной и так далее. Ты не воспринимаешь Малую Бронную как некую обузу, которая не свободным тебя делает, а наоборот, какие-то вериги, да? Потому что ты должен думать о конкретном театре, в котором существуют некие конкретные артисты, есть какие-то уже наработанные вещи, традиции и так далее. И ты все равно должен потратить какое-то время и энергию на то, чтобы это сломать. А здорово было бы, например, чтобы ты работал в некоем идеальном пространстве.

Богомолов: Марина, приходя локально в пространство спектакля, пространство БДТ со спектаклем «Слава», например, когда я прихожу, я ни разу не работал с этими актерами, актеры впервые приходят ко мне на площадку, это тоже мини-театр, который я должен преобразовать, переделать. Спектакль ― это не продукт такого абсолютно свободного прекрасного творчества, когда я делаю все, что хочу. Мне надо актера переубедить, мне надо его переменить, мне не достаются идеальные люди, мне не достается идеальный звук, идеальный свет. Мне все это надо иногда вымучивать, иногда требовать, да. На это тратить время.

Тогда надо вообще уходить из этой профессии, потому что эта профессия сопряжена с огромными тратами, с какой-то потерей процентной. То есть ты затрачиваешь…

Давыдова: Но они могут быть больше или меньше, эти потери, да. Если ты работаешь со своей командой, если бы у тебя была такая возможность, ты бы выбрал что?

Богомолов: Но и навар потом будет больше, потому что будет в моем распоряжении прекрасная площадка, прекрасно оборудованная, с прекрасной труппой, в которой будут прекрасные спектакли. И еще для меня искренне важно, на самом деле важно…

Давыдова: Посмотрим.

Богомолов: Естественно. Я могу рассказать, что происходит на Бронной. Для меня искренне важно точно так же, чтобы люди, которых я считаю талантливыми, интересными, сложными, имеющими право, чтобы они получали возможность работать. Понимаешь, тот же Дима Волкострелов, который сегодня получил руководство Центром Мейерхольда, ура, я его поздравляю, это прекрасно. Я его полгода перед этим уговаривал поставить в Театре на Малой Бронной. Большая сцена, малая, мы договаривались о второй половине этого сезона, следующего сезона. Я его уговаривал, понимаешь?

Давыдова: Я понимаю, я об этом и говорю.

Богомолов: Это прекрасно.

Желнов: Я позволю дополнить вопрос Марины вот какой мыслью. Все-таки, когда слишком много обязанностей, и театр, и кино, и продюсирование, в котором ты сейчас во многом выступаешь и как продюсер, не только как режиссер. Все-таки не отвлекает ли это, если у тебя есть, конечно, все равно какой-то приоритет, от главного, от создания какого-то штучного товара, который выходил раньше у тебя в избытке, а сейчас ты больше ассоциируешься как большой продюсер?

Богомолов: Антон, я не считаю себя человеком, который плюет в вечность.

Желнов: Не надо в вечность, я про штучный товар.

Богомолов: Хорошо, делая спектакль, я делаю некий художественный продукт, условно говоря, но я не делаю этот художественный продукт, я изучаю технологии театра. Я изучаю технологии кино, я искренне это говорю. Я делаю художественные продукты, я всегда это повторяю, когда я пишу текст. Вот там я не изучаю технологии, я реально себя…

Давыдова: То есть там ты свободен по-настоящему. Я тебя об этом спрашиваю. Когда ты свободен?

Богомолов: Когда я занимаюсь театром, приглашенный я режиссер или я работаю на своей площадке, как сейчас я начал репетировать, да, я изучаю технологии театра. Мне это дико интересно. Я скорее, если можно такое слово изобрести, препаратор.

Желнов: Понятно.

Богомолов: Я анализирую это все. Поэтому для меня менеджерская деятельность ― это тоже изучение технологий, применение этих технологий, взаимодействие с людьми.

Желнов: Качество твоих персональных спектаклей от этого не страдает?

Богомолов: Вы будете судить, я не знаю.

Катаев: Потому что есть многие примеры, чтобы коллег не обижать, бывают такие примеры, не многие, но бывают, когда человек начинает на себя перетягивать менеджерские как раз функции, художественные уходят из-за этого.

Богомолов: Все может быть. Я достаточно по жизни игровой человек, как вы понимаете, просто наблюдая за тем, что я делаю, что меня не убывает. Я получаю удовольствие, я не страдаю. Если бы я сидел и страдал, допустим: «Я бы хотел ставить свои спектакли, но я взвалил на себя»…

Давыдова: Это вполне возможно.

Богомолов: Я не страдаю, я получаю дикое удовольствие от того, что я сижу над строчками бюджетов, от того, что я бегаю по бизнесменам и прошу у них деньги, от того, что я уговариваю режиссеров ставить, от того, что я выслушиваю первый раз в жизни режиссерские истерики своих коллег, то, что, понимаю, получал Олег Павлович Табаков, или получает Андрей Могучий, или еще другие, Марк Анатольевич Захаров, Женя Миронов.

Давыдова: Андрей Могучий страдает от этого.

Богомолов: Да, а я не страдаю, я получаю от этого удовольствие.

Давыдова: Это поразительно.

Богомолов: Мне в трубку орет, значит, режиссер, который младше меня, он что-то на меня орет, «у вас в театре то-се, пятое-десятое». Я выслушиваю, я в ответ произношу ему какую-то речь, он успокаивается.

Желнов: И ты прешься от этого, тебе это нравится?

Богомолов: Я прусь от этого, мне это дико нравится. И когда дальше получается крутой продукт, мне это дико нравится.

Матвиенко: Ты говоришь, что театр для тебя в том числе способ изучать разные механизмы или технологии, как ты говоришь. Зритель тоже часть этой штуки. В спектакле «Норма» Максима Диденко на Яузе были провокаторы. Кто-то подумал, что настоящие, кто-то ― что подосланные казачки. Это тоже часть твоих увлечений в области коммуникации или что? Зачем это нужно? Хотя, казалось бы, время уже прошло.

Желнов: И все-таки, подставные были казачки, скажи?

Матвиенко: Или настоящие?

Богомолов: Конечно же, нет.

Матвиенко: Настоящие?

Желнов: Очень много было сомнений.

Давыдова: Я-то поверила, что настоящие, но я, видимо, наивный человек.

Богомолов: Конечно, настоящие. Минут за 15 до начала подбежали люди и сказали, что там у входа стоит милиция и некие люди, которые возмущаются, привели милицию. Я вышел туда, я поговорил с милиционерами, я сказал им, что их используют, это глупо. Они могут пройти на спектакль. Они сказали: «У нас заявление, мы хотим посмотреть спектакль». Я сказал: «Пожалуйста, вы можете пройти на спектакль, проходите, без проблем».

Катаев: Пошли?

Богомолов: «Активистов мы не можем пустить, а вас ― пожалуйста, велком». Как-то с ними поговорили, я их отвел, говорю: «Ребята, зачем вы реагируете на эту фигню?». А там прямо стоят, естественно, они с камерами, естественно, они записывают это. Милиционеры ушли вроде, потом все рассосалось. Потом уже была задержка спектакля, потому что гости прибывали, светская премьера, много приглашенных.

И где-то в полвосьмого мы уже были готовы начинать. Ко мне опять приходит продюсер спектакля и говорит, что говорят, что в зале эти люди, которые были среди тех, которые возмущались. Они есть в зале. Я примерно понимаю, я имел опыт большой, раз пять, наверно, у меня на «Идеальном муже», на «Карамазовых» какие-то были выходки и прочие попытки срыва спектаклей. Я хорошо знаю это все и знаю, как пугаются иногда зрители и артисты подобных выходок.

Это действительно большой стресс, огромный стресс, понимаете? Потому что артист находится в своей замкнутой какой-то капсуле, и вдруг, да, они не предполагают этого. И вдруг откуда-то начинается что-то. Я уж не говорю о том, что когда первый раз на «Идеальном муже» активисты вылезли и стали дубасить по пластиковому занавесу, некоторые в Московском художественном театре выбрасывались, выпрыгивали в окно, потому что был «Норд-Ост», им показалось в трансляции, что идут выстрелы в зале. Видите, как это опасно?

Естественно, я… Что я должен сделать? Я должен выйти перед залом, расслабить его, предупредить. Я не могу вывести этих людей из зала, более того, технологически я знаю, что эти люди только и ждут конфликта. Им нужен этот конфликт, они работают на себя, они работают на этот пиар. Значит, с ними надо разговаривать доброжелательно, показывая им, что ты их не боишься. Я занимаю эту позицию, это позиция технологическая. Получаю я от этого удовольствие? Кристина, конечно же, было бы прекрасно, если бы мы просто смотрели спектакль. Но если передо мной встает такая необходимость, я не буду тем… Я не знаю, мне как-то даже стыдно, это моя ответственность как руководителя театра.

Давыдова: Вопрос-то в другом. Когда к тебе Энтео приходил на «Идеального мужа», никто же не сомневался, что он на самом деле пришел по собственной инициативе. А когда это случилось на «Норме», все стали говорить, ― я нет, потому что я поверила, что это все происходит по-настоящему, ― что это какой-то сценарий, тобой же написанный, что ты сам попросил этих людей прийти. Это интересно, как изменилось отношение к провокациям, понимаешь?

Богомолов: Я тебе скажу, почему так стали говорить. Потому что я вел себя слишком уверенно и демонстративно устраивал из этого шоу. И это был способ работы с этими провокаторами, способ их нейтрализации.

Желнов: Костя, а даже если это режиссура, что в этом плохого? Что в этом такого?

Богомолов: Дешево, безвкусно, хотя бы по этой причине. А если бы я запаниковал, не вышел бы, реальные начались выкрики, что-то началось бы, люди бы увидели, что это реальный конфликт. Мне удалось его перевести в шоу, нанять на спектакль, да, эти обстоятельства. И это сразу кажется частью постановки. Ну и слава богу! Людям меньше нервов и больше спокойствия в восприятии.

Матвиенко: Это позиция защищенного человека, я бы так сказала, потому что в «Театре.doc» такого не может быть, там это разрушит моментально и театр, и спектакль, и людей отправят в отделение полиции. С тобой такого не будет.

Богомолов: Потому что вы находитесь в состоянии конфликта с реальным неким врагом, а я ощущаю окружающую реальность как игру. Для меня это все игра, это мой способ взаимодействия с окружающей реальностью. Я выбираю такой способ. Второй вопрос, прав я или не прав.

Москвитин: Слушайте, мы сегодня не поговорили еще про «Хорошего человека». «Хороший человек» ― это сериал, который вы снимаете по мотивам истории ангарского маньяка. При этом существует еще два сериала об этой же истории на других каналах, поэтому интересно, в чем именно хай-концепт вашей истории, какое-то уникальное предложение.

Богомолов: Я не знаю. То есть я знаю, что какие-то существуют там истории. История, которую мы снимаем, структурно только напоминает историю ангарского маньяка реального, его обстоятельства работы, объемы его злодеяний и не более того, потому что в остальном это просто история не детективная, зритель, если будет следить за этим, будет следить не за тем, господи, когда же я узнаю, кто убийца. Это история мрачная, сильно мрачная. Это история про насилие, насилие в разных ипостасях, в первую очередь бытовое насилие, семейное насилие, насилие в личных отношениях, насилие, связанное не с тем, что человек один пытается ограбить другого, получить какую-то выгоду. Насилие с тем, чтобы подавить другого человека, волю и психику другого человека. В этом отношении эта история и про психологическое насилие в личных отношениях.

Москвитин: Мне как раз интересно, там насилие такое же радикальное, какой радикальный секс в «Содержанках»? Потому что «Содержанки» раскрепостили телевидение в чем-то.

Богомолов: Нет, это очень стильный в этом отношении сериал. И он очень жесткий, но жесткости и какого-то воздействия мы пытаемся добиться не количеством крови, не демонстрацией физиологии какой-то, а некими суггестивными вещами. Для меня это сейчас зона большого интереса в кино, рассказать, попытаться воздействовать при помощи атмосферы, при помощи каких-то подсознательных вещей, при помощи более тонких вещей.

Москвитин: При этом ангарский маньяк ― это довольно свежая рана, поэтому родственники наверняка будут видеть, что вы сняли. Режиссер должен об этом думать?

 

Богомолов: Это индивидуальный выбор каждого режиссера и его индивидуальное чувствование. Чувствуешь ты, снимая документальные истории тех людей, которые за ней стоят, или не чувствуешь, как ты к этому относишься. Здесь нет долженствования, потому что любое долженствование может привести к потере интересного высказывания. Знаете, одному человеку скажешь: «Ты должен чувствовать», а он по каким-то причинам чувствует, что имеет право, и делает это так тонко, так интересно, так сложно, что к нему нет вопросов.

Желнов: Но ты какое отношение выработал? Так тонко, что нет вопросов? Или…

Богомолов: Я не думал об этом, потому что в этой истории нет попытки какой-то провокации, в этой истории есть попытка сложного разговора со зрителем при помощи языка кино на территории сериалов.

Катаев: Это от лица маньяка, да? Или нет?

Богомолов: Снято? В смысле, от лица маньяка?

Катаев: Ну, мы его видим глазами то, что происходит. Кто рассказывает?

Богомолов: Нет, это история, снятая вне какого-то, там не персонализируется чей-то взгляд. Это, условно говоря, сторонний взгляд, некое ощущение этой реальности.

Москвитин: Когда американцы снимают истории про маньяков, особенно если это костюмные драмы, они всегда в этого маньяка засовывают какой-то очень социальный контекст, какой-то портрет времени. У вас это будет что-то, какое-то высказывание о России?

Богомолов: Нет, там нет портрета времени, я даже не сказал бы, что там портрет есть какой-то социальной реальности или цивилизационной реальности. Цивилизационная, наверное, да, реальность.

Катаев: Ну как, у нас все мне говорят, что насилие и вообще атмосфера страха, вот будет пятилетие убийства Бориса Немцова, впереди такая печальная дата, которое как раз многие и связывали, это убийство, с этой атмосферой страха и насилия, которая в нашем обществе. Может быть, про это Егор хотел?

Богомолов: Ну что вы какую-то глупость, причем здесь атмосфера страха и насилия? У вас какой-то дешевый разговор, начнем с разговора про ангарского маньяка, кончим убийством Бориса Немцова и расскажем о том, что…

Катаев: Но про насилие вы сами сказали.

Богомолов: Но это примерно из той серии, что вы прибудете ментом, приедете в семью, в которой муж избил жену и скажете: «Да, вот к чему приводит атмосфера страха и насилия в стране». Да перестаньте, я на таком уровне даже не буду разговаривать…

Катаев: «Груз 200» когда снимали…

Богомолов: «Груз 200» снимал про одно, убийство Бориса Немцова про другое…

Катаев: А ангарского маньяка тоже другое, хорошо.

Богомолов: А история семейного насилия про третье. Я вас умоляю, какой-то прямо разговор демшизы.

Катаев: Вот хотел вас немножко провоцировать, тоже как вы любите.

Богомолов: Да это не провокация. Нельзя провоцировать глупостью, понимаете. Глупость может только раздражать, она провоцирует на раздражение. Вот вы меня сейчас раздражаете каким-то глупым разговором.

Катаев: Ну что, нет у нас в стране насилия?

Богомолов: Стоп, я очень устал от этих глупых разговоров. Это проблема, в какой-то момент думаешь, остановиться приходить на подобные интервью или нет, потому что подобные интервью периодически сводятся вот к такой благоглупости пропагандисткой. Сидишь, разговариваешь, понимаете, сидишь разговариваешь про бытовое насилие. Дальше сядет рядом Денис Катаев и скажет: «Ну вот как вы, совершенно же очевидно, что это бытовое насилие». Ну и ладно.

Катаев: Я не сказал совершенно очевидно.

Желнов: Все-таки был другой вопрос.

Катаев: Другой вопрос был, я так не говорил.

Богомолов: Да, давайте как-то посложнее.

Катаев: Вопрос вам давайте про ваше движение, ваше личное опять же. Мы говорили про вашу успешность сейчас в кино, в режиссуре, где вы познаете технологии. У меня вопрос про глобальное, про международное развитие. Мы видели ваш спектакль «Лед», мы видели, я вот ездил на премьеру в Афины на «Бесов».

Вот так же, как его сформулировала моя коллега Зинаида Пронченко, вопрос, не чувствуется, по крайней мере среди такой вот нашей российской публики, вашего международного присутствия, как, например, это связано с именем того же Кирилла Серебренникова, который очень много, даже под домашним арестом, ставил за рубежом. Это у вас нет амбиций выходить туда, или вам предлагают, вы отказываетесь, не предлагают?

Богомолов: У меня когда-то были амбиции выходить туда, я допустил серию серьезных ошибок. Я будучи сразу после «Идеального мужа» приглашен во Frankfurt Schauspiel ставить спектакль «Жестяной барабан», будучи подписан сразу после этого одновременно во Frankfurt Schauspiel на большой сцене на «Преступление и наказание», через год, то есть я был подписан сразу на два спектакля. Я, прорепетировав «Жестяной барабан» около месяца, не получив денег, я подчеркиваю, и не начав производство декораций, я оттуда сбежал, потому что мне не понравилось работать с немецкими актерами. Был большой скандал, я сказал, что я туда возвращаться не буду, потому что мне просто не понравилось.

Желнов: А не понравилось по какой причине?

Богомолов: Кстати, Оливер Ризе сегодня возглавляет Berliner Ensemble, который меня позвал туда, ставить во Frankfurt Schauspiel, и собственно, это в существенной степени мне закрыло всякую дорогу в Германию. У меня было еще несколько подобных ошибок, я ставил в Варшавском национальном театре спектакль «Лед», отказался продолжать постановку, собрал чемодан и уехал, но правда, Варшавский национальный театр пошел на мои условия и дал мне дополнительное время для репетиций. Существенное дополнительное время я просил и во Frankfurt Schauspiel, в котором не отказали в этом времени, потому что я посчитал и считаю, что в немецком театре существует такое потоковое, за полтора месяца вынь да положь спектакль. Это запредельно, и я отказался работать в таких условиях.

То же было в Варшавском национальном, я выбил себе такие условия, поставил спектакль «Лед», потом я сделал в Краковском национальном театре, крупном театре Европы, «Платонова», по Чехову. И потом совершил еще одну ошибку, приехав ставить «Войну и мир», и точно так же оттуда… У меня вообще такие периодические…

Матвиенко: Сбежали?

Богомолов: Да, сбежал оттуда. После весть о том, что Богомолов человек, который начинает и бежит…

Давыдова: Ненадежный.

Богомолов: Распространилась существенным образом. Мне какие-то еще спектакли удавалось ставить, но в общем, это меня подкосило. С другой стороны, какие-то предложения поступают, у меня переговоры всякие идут с европейскими театрами, с Китаем, с Южной Кореей, но я при этом…

Катаев: Вам не интересно?

Богомолов: Как вам сказать, для меня язык очень важен. Для меня мучительно, при том, что и «Лед», и например, «Бесы» в Центре Онассиса я считаю одним из лучших своих спектаклей, но для меня это очень мучительный процесс. И мне интересно работать с языком. И плюс я очень домашний человек, я очень мучительно себя чувствую в разлуке с домом, с собственным пространством. Мне одиноко, я необщительный человек, у меня очень ограниченный круг общения. Мне очень невыносимо, у меня начинаются дикие депрессии. Когда я выхожу после репетиции из театра, идти выпивать с артистами я не хочу, не могу и не умею. Сидеть с кем-то что-то трындеть тоже не умею, с новыми людьми.

Мне нужен мой старый круг знакомых, дом просто, комфорт, уют своего личного дома, своего энергетического пространства. У меня начинались в связи с этим депрессии, потому я и сбегал, в частности, например, из Кракова, после «Войны и мира», откровенно говоря. У меня начинаются дикие депрессии, мне тяжело. И поэтому я, в общем, и не стремлюсь к таким побегам в Европу. Случится такое предложение, или случаются они, я к ним очень осторожно и спокойно отношусь.

Давыдова: Я вот видела твоих «Бесов», которых ты сделал в Афинах, и с моей точки зрения это действительно один из лучших твоих спектаклей. Причем, когда мне начинают говорить, что Костя Богомолов — это человек, который женился на Собчак, и человек, который поддержал Собянина и так далее, для меня Костя Богомолов — человек, который поставил «Братьев Карамазовых» во МХАТе, «Князя» в «Ленкоме», которого очень быстро сняли, и вот «Бесов» в Афинах.

И я помню, как я сидела на этом спектакле, очень сложно устроенном, и сидела публика, которая, я пыталась понять, какой процент вообще того, что туда заложено, потому что заложено было множество, великое множество каких-то смыслов, очень глубоких вещей, какой процент из того, что там происходит, она понимает. Я думаю, что она понимала процентов десять, потому что для того, чтобы понимать, надо еще помимо всего прочего очень хорошо знать роман Достоевского «Бесы», помимо языка вот просто, массу контекстуальных вещей и так далее. Но они все равно сидели, что-то там было такое магнетическое, на сцене происходило, чего они не понимали, но завороженно туда смотрели.

И ты сейчас собираешься делать «Бесов», да? Я помню, что мы когда с тобой говорили, мы как-то согласились, что в тот момент такой спектакль поставить в Москве и в России было невозможно. Не потому, кстати говоря, в нем не было никаких политических вещей, но он был по языку настолько сложным, что в общем опасным, вот именно эстетически опасным был. Когда ты сейчас будешь делать «Бесов», ты каким-то образом будешь повторять тот спектакль, или это совершенно новый спектакль? И насколько ты сейчас готов к таким опасным спектаклям эстетически? Я понимаю, что тебе политика в этом смысле, тебе кажется это примитивным уровнем, но эстетически опасные спектакли ты готов ставить или нет? Вот такие, как «Бесы»? И такие как «Князь», понимаешь, ведь его же не случайно закрыли. Вот вроде бы ничего в нем не было, не про Путина, не про Немцова, ничего, а вот он был опасным.

Матвиенко: А про ментов?

Желнов: Ну, давайте Костя ответит.

Богомолов: Я не умею особо повторять спектакли. Я, например, старался «Преступление и наказание», планировал в «Приюте комедианта» в Питере как бы сделать повтор итальянского спектакля, который я сделал в Италии «Преступление и наказание». Начал это делать и не смог, я сделал новый спектакль, совсем новый спектакль, совсем другой, вообще, тотально другой.

Давыдова: Он другой, да.

Богомолов: То же самое было, когда я возобновлял «Чайку», после перерыва во МХАТе, в «Табакерке». Точнее, на сцене МХАТа я понял, что я не могу возобновить спектакль, а хочу сделать новый, и сделал фактически новую версию полностью «Чайки». У меня не получается. То же самое, я думаю, будет и здесь, не думаю, а точно будет уже здесь, другое. Хотя конечно же, наверное, какие-то вещи перейдут, потому что все равно это как бы единый текст, все эти тексты Достоевского, ты все равно варишься в одном бульоне, а оттуда вылезает одно, другое, третье, но оно все равно генетически как-то связано друг с другом. По поводу опасных спектаклей, что называть опасными спектаклями. Для меня опасный спектакль «Преступление и наказание» в Петербурге. Почему он опасный? Потому что он вызывающе антизрительский, потому что вызывающе антивизуальный.

Давыдова: Я примерно это и имею в виду.

Богомолов: Безусловно.

Давыдова: Но это на малой сцене сделано, понимаешь. А спектакль «Бесы» был сделан на большой сцене.

Богомолов: Понимаю.

Давыдова: Это разные задачи, мы же знаем это как театральные люди.

Богомолов: Понимаю, о чем ты говоришь. Да, готов. Другое дело, что я осознанно говорю, первый спектакль «На Малой Бронной» должен быть зоной успеха. Зрительского успеха и успеха у той публики, которая ждет от меня высказываний, понимаешь. И я всегда строю свою жизнь профессиональную по принципу как бы такого движения перебежками. Я делаю спектакль, я очень четко знаю, вот я знаю вершины свои, я знаю, что это «Князь», я знаю, что это «Преступление и наказание», «Слава», я знаю, что это «Лед», я знаю, что это в Афинах «Бесы», я знаю, что это «Мой папа Агамемнон» в Вильнюсе, ну и еще какие-то вот спектакли. Это не те общеизвестные и суперпопулярные спектакли, которые я делал, но те общеизвестные и суперпопулярные спектакли, которые я делал, позволяли мне сделать что-то, что расширяет профессиональные мои границы, возможности и, возможно, восприятие зрительское.

Давыдова: То есть ты готов идти на компромиссы, чтобы потом получить некую зону свободы, в которой ты сделаешь то, что считаешь нужным?

Богомолов: Я так делал всегда. Я делал «Короля Лира» в Петербурге и сознательно после «Короля Лира» делал «Событие». Сознательно, понимаешь? Ты помнишь спектакль «Событие» и ты помнишь «Король Лир».

Давыдова: Я помню прекрасно.

Богомолов: Ты помнишь, какая между ними была эстетическая разница?

Давыдова: Разумеется.

Богомолов: Я говорю сейчас не о качестве спектаклей.

Давыдова: О контрастности.

Богомолов: О форме. Какая разница спектаклей, и это было сделано абсолютно сознательно.

Москвитин: Вы были режиссером первого сезона «Содержанок», режиссер второго сезона «Содержанок» Дарья Жук говорит в интервью, что у нее совершенно другая оптика, другой взгляд. И это напоминает историю с таким провокационным сериалом «Девушка по вызову», первый сезон которого делал Содерберг, а второй делала женщина, шоураннер Андреа Арнольд, если я не ошибаюсь. И поскольку вы шоураннер второго сезона, то интересно спросить, вы почувствовали какую-то разницу вот в том, как она описывает секс, власть, женщин, мужчин, по сравнению с первым сезоном?

Богомолов: Я не хочу комментировать второй сезон «Содержанок», поскольку, во-первых, он еще не вышел в полном объеме на платформе, во-вторых, это делал режиссер другой, не я, у меня есть свое мнение относительно того, как это сделано, как это получилось. Мне интересно посмотреть на реакцию публики, мне интересно посмотреть на свою реакцию как бы уже отстраненную, еще раз посмотрев сериал уже как бы спокойно, неделя за неделей, что я делаю, не в режиме такой судороги. Я всегда как бы отношусь, есть профессия режиссер, и режиссер относится к режиссеру с максимальным уважением и не вмешивается, либо доверяешь, либо не доверяешь. Вот и все. Как в театре, так я стараюсь вести себя сейчас и в кино. Это очень важно. И несешь полную ответственность тоже за это.

Москвитин: А в чем тогда заключалась ваша функция шоураннера, если там есть сильный исполнительный продюсер, режиссер с авторской позицией, сценарист?

Богомолов: Опять, я не имею права раскрывать внутреннюю кухню.

Москвитин: Ну, какие компетенции у шоураннера?

Катаев: В России.

Богомолов: Вы от меня сейчас, называя компетенцию шоураннера, вы от меня сейчас выпытываете, что именно я делал внутри этого сериала. Я не буду этого говорить.

Желнов: Костя, я про политику, точнее, про расследование, которое недавно опубликовал Telegram-канал Baza про дом так называемых друзей Собянина, Большой Николоворобинский переулок, дом 10. Я так понимаю, что это где-то в районе Таганки. Baza приписывает этот дом разным людям, которые в нем проживают, и раскапывая детали, пишет о том, что по советскому принципу мэрия дарит разным людям, лояльным московской мэрии, квартиры, от чиновников до людей искусства. Ты фигурируешь в списке этих людей. Знаешь ли ты этот адрес? Есть ли у тебя там квартира или нет? Ответь честно.

Богомолов: Я знаю этот адрес. И могу вам ответить, я не комментирую ни свою личную жизнь, ни свои имущественные, финансовые и прочие обстоятельства. Я могу единственное, что сказать, одну выдать вещь. Я расплачиваюсь и буду долго расплачиваться по кредиту за купленную мной единственную имеющуюся в моей жизни квартиру.

Желнов: Это она по этому адресу? То есть здесь Baza верна.

Богомолов: Еще раз. Я расплачиваюсь и долго очень буду расплачиваться по кредиту, банковскому кредиту, за единственную купленную в моей жизни квартиру.

Желнов: Мэрия помогала тебе как-то с получением этого кредита или нет?

Богомолов: Я не комментирую больше ничего.

Матвиенко: Художник должен иметь преференции, давайте спросим так? Должен ли художник иметь преференции в области своей бытовой жизни?

Богомолов: В области бытовой своей жизни?

Матвиенко: Квартирного вопроса, чего-то, да. Худрук московского театра.

Богомолов: Не знаю. Нет, наверное, почему он должен иметь преференции?

Матвиенко: Это вопрос.

Богомолов: Нет.

Матвиенко: Окей.

Желнов: Тогда вопрос от Зинаиды Пронченко, нашей зрительницы из Москвы, которая сейчас находится в Цюрихе.

Катаев: Зинаида в Цюрихе, подлинный революционер.

Желнов: Да, Зинаида в Цюрихе, мы передаем ей привет и передаем от нее вопрос. Почему, разочаровавшись в Навальном, что действительно происходило, потому что в какой-то момент вы поддерживали и протестные акции, и высказывались об Алексее Навальном в положительном ключе, означает очарование Собяниным? Почему нельзя быть просто вне той системы координат и этой системы координат? То есть почему вот этот трансформер всегда у нас, в вашем случае, как утверждает Зинаида Пронченко, работает так, что от к, как это случилось?

Богомолов: Очень сложный вопрос. Это относится ко всем, у всех так работает или только у меня?

Желнов: Очень у многих в нашей стране. От одного лагеря люди убегают к другому, это понятно.

Богомолов: Я не знаю. Если у Зинаиды Пронченко есть подобные исследования относительно того, что это именно так работает, надо у нее спросить и проанализировать.

Желнов: Но ты же поддерживаешь Собянина, ты довольно лояльный ему человек.

Богомолов: Я поддерживаю Собянина, да.

Желнов: То есть ты согласись, что эта трансформация от Навального к Собянину, от оппозиции к лояльному отношению к московским властям случилась.

Богомолов: Давайте рассуждать очень просто. Был Лужков. Сейчас я даже не касаюсь того, кем является Навальный, каковы его взгляды, что он делает, как он проявляет себя. Я сейчас этого не касаюсь.

Желнов: Вопрос не об этом. Вопрос про твою дугу.

Богомолов: Дай скажу. Этого не касается вопрос. Давайте просто на этот вопрос ответим очень простым образом. Был Лужков, вместо него возникли две кандидатуры, Навальный и Собянин. Обе говорили слова. Я в тот момент поддерживал Навального. Победил Собянин. Я увидел, что Собянин делает. Мне понравилось, что Собянин делает, я стал поддерживать Собянина. В чем проблема?

Матвиенко: Что это разные люди.

Богомолов: Блин, еще раз. Логика. Был Лужков. Вместо него появилось две дороги, Навальный и Собянин. Они конкурировали между собой на уровне слов. Я выбирал на уровне слов Навального. Когда Навальный проиграл, стал действовать Собянин. Прошло время, я увидел, что Собянин действует хорошо.

Давыдова: То есть тебе действительно нравится Собянин.

Богомолов: И я поддержал Собянина. В чем проблема, я не понимаю?

Катаев: Ни в чем. Классная схема.

Желнов: А ты поверил в…

Богомолов: В чем, как вы говорите, как Зинаида Пронченко говорит, дуга? От чего дуга? Если бы, знаете…

Желнов: Костя, проблема ведь не только в этом, проблема в том, что Собянин не просто хозяйственник. Это политик, вполне зависимый политик от Кремля, и соответственно, через поддержку Собянина ты поддерживаешь и кремлевскую политику, потому что «московское дело», которое бьется с Собяниным, не только им инициировано. А как иначе?

Богомолов: Это кретинистическая довольно иерархия, потому что в этой ситуации артист, который поддерживает мое назначение в театр «На Малой Бронной» худруком, опосредованно поддерживает Собянина, которого поддерживаю я, это дом, который построил Джек, опосредованно поддерживает еще что-то, еще что-то…

Желнов: Не совсем.

Катаев: По вашей логике, Константин, и кстати, она совпадает, честно признаюсь, и с моей, выбрали Собянина, много хороших решений, которые я подпишусь, парковки, и многие сидящие в этом зале. Но было решение в июле этого года, прошлого года, когда человек сказал, что это были массовые беспорядки. Нормальному человеку, уже всем доказано, что никаких массовых беспорядков не было, по этой статье никого в результате и не осудили. Вы не считаете его ответственным за это, за то, что десятки молодых людей оказались за решеткой незаконно?

Богомолов: Вы знаете, если когда-нибудь суд признает Собянина ответственным за это, наверное, может быть?

Желнов: Ты веришь в суд всерьез? В российский суд?

Богомолов: Ребята, я не очень понимаю сейчас, в чем вопрос? Вы меня спрашиваете, ответственен ли мэр Москвы Собянин за что?

Катаев: За то, что произошло 27 июля в Москве, после чего десятки молодых людей оказались…

Желнов: За задержания, скажем прямо.

Матвиенко: За квалификацию…

Катаев: Он дал интервью, где назвал это массовыми беспорядками.

Давыдова: Сформулируйте вопрос. Ты во всем поддерживаешь Собянина? Или есть вещи, в которых ты его не поддерживаешь?

Богомолов: Нет, я не во всем поддерживаю Собянина. У мэрии Москвы бывают ошибки, бывают, наверное, неправильные действия.

Давыдова: Вот в этом конкретно?

Желнов: Вот в этих словах Собянина?

Богомолов: Я хотел бы услышать ваш вопрос не в режиме лозунга пропагандистского.

Катаев: Это не лозунг был.

Богомолов: А в режиме конкретного факта, что вы считаете в действиях Собянина я должен осудить?

Катаев: Как вы оцениваете действия…

Богомолов: Или могло быть действие, какое конкретное действие Собянина могло…

Давыдова: Его квалификация событий.

Катаев: Он вышел на камеры после этих событий и сказал, что это были массовые беспорядки, а люди призывали идти на мэрию, что не было правдой. Это доказано.

Богомолов: Секунду. Теперь можно я с вами поговорю, только без вашего прерывания. Смотрите, что вы делаете. Вы задаете вопрос мне, вы считаете виновным Собянина в избиениях невинных людей или в том, что десятки…

Матвиенко: Такого вопроса не было.

Богомолов: Стоп! Секунду! Мне было сказано, считаете ли вы виновным в том, что десятки людей оказались за решеткой. Вы спросили это?

Матвиенко: Спросили.

Богомолов: Вот так. Вот теперь давайте по-честному. Когда вас попросили переформулировать вопрос, вы сказали то, что было на самом деле, мэр Москвы Собянин вышел и сказал, что это были массовые беспорядки. Мэр Москвы Собянин руководствовался своими соображениями в оценке этих событий. Я не знаю, какими соображениями он руководствовался. На мой взгляд, он был не прав в оценке событий, как массовых беспорядков. Но это не перечеркивает ни секунды того огромного числа дел, которые совершает этот человек для Москвы, для города, для людей, для культуры. Вот и все.

Катаев: Вот это я и хотел спросить у вас.

Давыдова: Я полагаю, что мэр Собянин пошел на некий компромисс, на некую сделку со своей совестью, потому что он прекрасно понимал, что никаких массовых беспорядков не было. Но он чиновник, ему было что терять, он сказал то, что он сказал. Мой вопрос такой. Ты сказал, что ты готов пойти на некие компромиссы, чтобы потом получить для себя зону, где ты можешь быть бескомпромиссным. Вот ты для себя как-то определяешь некую черту, до которой ты готов идти на какие-то компромиссы? Вот как-то ты понимаешь, где она, ты ее можешь сформулировать? Вот я готов быть конформным до определенных обстоятельств, а дальше уже не пойду, дальше я скажу «нет». Или это такая бесконечная конформность, вот как? Ты же уже тоже стал частью политической жизни, невольно, став худруком и вообще в силу разных других обстоятельств.

Богомолов: Механизм этой оценки, он интуитивен, находится внутри и не формулируем.

Давыдова: Но ощущаем хотя бы?

Богомолов: Да, естественно, есть, естественно ощущаем. Мне кажется, вот все-таки нам надо научиться более сложной оценке реальности. Вот я не знаю как это, часто я не знаю, как это объяснить умным, тонким, сложным людям, с которыми я общаюсь и с которыми искренне хотел бы сохранять нормальные отношения.

Давыдова: Ты же видишь, что я сложно оцениваю реальность? Тебе же не кажется, что я ее примитивно оцениваю.

Богомолов: Безусловно. Мы сейчас с тобой говорим не как с оппонентом, мы обсуждаем.

Давыдова: Мы не разговариваем лозунгами.

Богомолов: Все равно мы здесь тоже собрались, мы с Денисом немножко играем как бы в конфликт. Это все равно до некоторой степени театр, но тем не менее театр, в котором проговариваются иногда какие-то существенные вещи. Мне кажется, что вот надо, у меня было бы желание научиться более сложной оценке реальности, чтобы мы все научились более сложной оценке реальности. Но совершенно очевидно, ты же не можешь представить себе, что я окажусь на съезде партии «За правду» Захара Прилепина, я надеюсь.

Матвиенко: Не знаю.

Богомолов: Не знаете, хорошо. Все, у меня нет вопросов.

Давыдова: Ну, нет, наверное. Я знаю, не окажешься.

Желнов: Костя, я сейчас личное воспоминание, разговор с Анной Наринской, наверняка тоже знакомой тебе, публицистом, критиком. Мы говорили как раз про Владимира Сорокина, про писателя. И она как-то сказала впроброс, вот средневековая техногенность, вот что главным образом зафиксировал Сорокин в последних своих вещах, более популярных, чем та же «Норма» восьмидесятых. И я тогда спросил Аню: «Не слишком ли ты упрощаешь как бы и писателя, и вот термин этот, про средневековую техногенность?». Она говорит: «А упрощать это же единственное, что сейчас и можно делать», потому что на самом деле речь не о стремлении не к усложнению, а к упрощению. Когда мир так сложен, то единственное его задача — упростить. Вот не кажется ли тебе, что на самом деле нужно не усложнять, а называть просто вещи своими именами, потому что, как в анекдоте про Рабиновича, и так все понятно.

Давыдова: Костя начал с того, что надо упрощать вообще, как бы удивительная дуга.

Богомолов: Вообще-то если говорить об этом изводе разговора, то нужно усложнять реальность, конечно, нужно усложнять. Упрощение приводит к… Нет, нужно усложнять, конечно.

Катаев: А вы не боитесь вот этого усложнения, вообще запутаться в этом многогранном мире…

Богомолов: Я вообще не боюсь запутаться. Это разговор как бы про постмодернизм. У меня спрашивают, вы не боитесь вот этого вот, как вы можете смешивать все вместе, Пушкина и там, это примерно из этой серии. Ну а как, если у вас…

Желнов: Костя, я имею в виду, смотри, очень прикладной пример, что я имею в виду. Например, идет на юго-востоке Украины гибридная война, в которой в серой схеме принимают участие и российские разные специалисты. Политики усложняют эту картину мира и говорят, что мы не сторона конфликта, что это некие наемники, при этом это граждане России, но они там не в интересах России и так далее. Идет вот политическая картина усложнения.

Богомолов: Это не усложнение. Это подача этой картины для определенной публики. Это не называется усложнением картины. Усложнение картины это то, как мы с вами, разговаривая об этой ситуации, будем ее оценивать.

Желнов: Например, ее же оценивать можно очень просто.

Богомолов: И безусловно, любая реальность и любое событие, политической жизни, общественной жизни, художественной жизни, требует, если мы не говорим о пропагандистском изводе, не о том, как это подается с экрана телевизора, требует сложного разговора. Самое печальное, что я наблюдаю, это когда в личных разговорах, в серьезных разговорах между людьми, которые вроде бы не занимаются друг на друга пропагандой, вот то, что я говорил по поводу этого вопроса, применяются пропагандистские методики. Понимаете? Вот это я считаю категорически неприемлемым. Вот то, о чем я сейчас, на что я среагировал в вопросе Дениса, это на пропагандистский прием, как в случае с историей про убийство, так в случае и с этим вопросом про мэра Москвы, я среагировал на пропагандистский прием. У меня вопрос, зачем со мной разговаривать некими пропагандистскими штампами? Какая тогда разница между Денисом, допустим, и ведущим какого-нибудь одиозного ток-шоу, который будет заливать в другую сторону.

И например, говорить, ну ведь убивают там, допустим, или, ну ведь насилуют? Или что-то подобное. Ну, Денис.

Желнов: Речь про квалификацию был вопрос, я понимаю.

Богомолов: Вот моя реакция, поэтому я за, когда мы разговариваем. Проблема моих отношений с либеральным как бы сегментом на сегодняшний момент заключается, и претензий к либеральному сегменту заключается в том, что я говорю, ребята, вы упрощаете, это сложная реальность. Да, она может в чем-то не нравится. Да, она может вызывать какие-то ассоциации. Но на самом деле она сложная, давайте попытаемся к ней сложно подойти.

Давыдова: А ты себя не причисляешь к либеральному сегменту?

Богомолов: Нет.

Давыдова: Вот это важно.

Желнов: А к какому сегменту ты себя причисляешь, если причисляешь? Ну явно не к консервативному?

Давыдова: Или ты вообще одиночка?

Богомолов: Нет, я наверное, не одиночка. Наверное, меня можно встроить в какой-то там поток или в какой-то тренд, но я не знаю, как это назвать. У меня на самом деле сложный взгляд на эту реальность, искренне сложный взгляд на эту реальность. И на развитие общества, и на развитие цивилизации.

Матвиенко: Тогда почему в спектакле «Лир» трахали на сцене куклу резиновую в виде России? И это было очень однозначное послание либеральной интеллигенции, которая восприняла тебя в таком качестве, как человека, который осуждает это. Почему в спектакле «Идеальный муж» ты тоже подавал знаки определенного очень свойства? Это же люди, которые откликнулись на это.

Богомолов: Но вы же реагируете на эти знаки.

Матвиенко: Я отреагировала на это отрицательно, в отличие от моих коллег по либеральному лагерю, Костя.

Богомолов: Ну, вы отрицательно.

Матвиенко: И хорошо. Я считаю, что я была умная. Но ты же это породил, а теперь петля замкнулась.

Богомолов: Я это породил?

Матвиенко: Да, своими спектаклями, конечно.

Богомолов: Друзья мои, ну стоп. Я не породил это. Я в тот момент встроился в тот тренд, который легко вынес меня на определенный гребень. Это вопрос не ко мне.

Желнов: Костя, ты сознательно в этот тренд встроился? Или просто интуиция, музыкой навеяло?

Матвиенко: Чуткий.

Богомолов: Сознательно.

Желнов: Последний вопрос, я тебя спрошу про твои страхи, про личные, профессиональные. Про уверенность мы очень много говорили, но ты сам всегда признаешься, понятно, что ты как любой человек, что-то создающий, человек в себе неуверенный. В чем твой главный страх сегодня? Личный, профессиональный, какой угодно.

Богомолов: У меня есть только один большой страх, личный, это страх боли, всегда был, есть и будет.

Желнов: Прости за уточнение, боли в самом широком смысле?

Богомолов: Физической боли, да. Другого страха нет. И есть, если говорить о страхе, то пожалуй, это только страх физической боли.

Давыдова: А страх потери, неужели нет? Извини, это личный вопрос, но как-то, по-моему, он у любого человека есть.

Богомолов: Нет.

Давыдова: Страх потерять что-то очень важное, близкое. Нет?

Богомолов: Нет. Я понимаю, что это может произойти, я понимаю, что я могу сам умереть, я понимаю, что я могу потерять. Страх, этого нет. Не кокетничаю, искренне.

Давыдова: Я понимаю.

Богомолов: Страх боли большой, честно.

Желнов: Спасибо. Спасибо, Костя. Константин Богомолов, режиссер, художественный руководитель Театра на Малой Бронной был в эфире Hard Day’s Night. Костя, в конце от тебя постскриптум о впечатлениях от эфира. Я с вами на этом прощаюсь. Оставайтесь на Дожде. До следующего вторника, пока.

 

P.S.

Я Константин Богомолов, это Hard Day’s Night. Приходите в Театр на Малой Бронной, мы играем на Яузе. Я использую эти двадцать секунд для рекламы. Спасибо, пока.

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.