«Звягинцев снимает не для конъюнктуры и не для фестиваля»: исполнитель главной роли в «Нелюбви» Алексей Розин о том, почему фильм — не «Левиафан-2»

«Это было ощущение необыкновенного момента», —  делится актер своими переживаниями во время съемок. «Звягинцев — интересный и крупный художник, и от таких приглашений не отказываются. Для меня это был очень важный профессиональный вызов, я рассматривал это именно так».

Розин рассказал, что несмотря на трагический характер происходящего в фильме, счастье от работы над ним переполняло его. «Радость работы – как у хирурга: прекрасно шла операция, отрезал ногу», — шутит он.

Говоря о героях фильма, Розин напомнил, что не надо делить их на «плохих» и «хороших». «Это люди ищут счастья — недолюбленные, обычные, как и все мы», — сказал он.

Он поделился тем, что для него не важна были место и время действия, показанные в фильме. «Для того, чтобы мне сыграть роль, мне не надо думать обо всех нюансах  и субсмыслах. Я играю конкретные вещи. А время, которое он (режиссер) избрал для контекста, для меня лично все равно — декорация», — подчеркивает актер.

Он добавил, что не надо обесценивать фильм, превращая его в аргумент для пропагандисткой борьбы. Розин пересказал случай, произошедший на пресс-конференции в Украине, когда один журналист поднял руку и сказал: «У вас там звучат новости про Дебальцевский котел — это пропаганда, а стало быть, и вы пропагандист».

Первый вопрос меня такой к вам, Алексей: что чувствует человек, когда кино, в котором он снялся в главной мужской роли, оказывается номинантом на Каннском кинофестивале, ну или вообще на каком-нибудь крутом кинофестивале.

Приятные, конечно, испытывает эмоции. Как можно еще что-то испытывать? Очень это здорово, приятно, волнительно. В моей жизни это вообще был первый кинофестиваль, на который я приехал в качестве актера, представляющего картину.

Вы шли по дорожке и вообще…

Я шел по дорожке, мне кричали фотографы: «Сюда посмотрите, сюда посмотрите». Все это, весь набор. Потом зал, который аплодирует. До картины, кстати говоря, не помню, аплодирует или нет. А вот после картины — да, аплодировали минут 10, наверное, если не 15 все это продолжалось. Так что это, конечно, очень своеобразные эмоции, но они приятные.

А своеобразные — это тревога, ощущение, что вы не туда попали или что это такое?

Нет, ощущения, что я не туда попал, у меня не было, без лишней скромности. Но просто ощущение какого-то такого необыкновенного момента, что ли, такого важного момента, что вот это такое, надо запомнить это вообще, каждую секундочку сейчас впитать.

Скажите, как устроены вообще актерские амбиции? Ведь у каждой профессии успех как-то устроен по-разному. В моем таком абсолютно обывательском представлении каждый актер должен спать, и ему должна сниться его оскаровская речь. У вас так это устроено или как-то скромнее?

Наверное, так. Я, кстати, тоже недавно об этом думал, разговаривали мы об этом со студентами — я работаю еще педагогом в Школе-студии МХАТ, преподаю у актеров, сейчас  они на втором курсе.

Выросли у них как-то котировки ваши?

Мои котировки? Не знаю, было ли там куда еще расти моим котировкам. Это к вопросу об амбициях. Конечно, амбиции у всех актеров одинаковые. Я в последнее время как-то так понял, действительно, что все равно люди изначально идут в эту профессию за славой.

Собственно, я задала вопрос про оскаровскую речь, и вы сказали, что вы со студентами обсуждали, видимо, текст.

Другое дело, что потом в процессе, когда уже начинаешь учиться, работать и все такое, в процессе, как правило, происходят какие-то метаморфозы с людьми, все-таки начинаешь понимать: а, это же все-таки работа, есть тут какие-то другие еще вещи и цели кроме славы.

Это, кстати, хороший вопрос. Вот вы говорите о том, что актеры, в первую очередь, идут, что не надо отрицать этого факта, что люди идут ради славы.

Ну конечно. Я не буду ничего делать, если повезет, еще буду богатым и знаменитым. В принципе в этих словах можно сформулировать.

Все-таки, мне кажется, это же большое кино, ну и это не первое кино, но давайте про него говорить, коль оно наш информационный повод, и оно так обласкано критикой западной, да и здешней, кроме одного критика все, по-моему, хвалили кино. Сам процесс работы был таким же прекрасным, как и радость от получения призов?

На этом фильме? Да, на этом фильме процесс работы — это одно из самых вообще приятных впечатлений как от профессиональной деятельности. Насколько мне так повезло, посчастливилось, что я работаю с Андреем Звягинцевым уже на третьем фильме, и как-то я про это уже знал. Но еще в самый первый раз, когда я только попал к нему на площадку, я про это могу прямо сказать, в этом отношении у меня ничего не меняется, ощущения. Это большая удача.

Удивительная история. По-разному люди пишут, даже те, которым кино нравится, говорят, что оно чудовищно тяжелое, депрессивное, ну и просто такая тема, которая вызывает…

Не развлекательное кино.

Глубоко не развлекательное. И ощущение этой тяжести, оно как согласуется с ощущением радости от съемок? Как это устроено?

Радость работы, вы же задаете вопрос: «Как вам работается?», я говорю: «Радостно работается». Точно так же, как можно задать, например, вопрос хирургу какому-нибудь: «Операция прошла прекрасно, замечательно. Отрезал все». Но тот результат, то произведение, которое в итоге получается или должно получиться, будь то в кино или в театре, это результат, и для достижения этого результата проходит какой-то рабочий процесс. И вот тот процесс, который производишь, называется работой. Когда уже фильм снят, и уже его показывают на экранах, и уже критики про него пишут, в этот момент я уже не работаю, я уже все, что мог, сделал.

Как это у вас устроено? Я, как дочь врача скорой помощи, могу сказать, что люди как-то умеют, лучшие из людей, оставлять процесс работы на работе и его как-то не переносить в свою стандартную жизнь. Но все-таки у актеров это, наверное, как-то иначе устроено. Вы должны были, по моему ощущению, опять же, обывательскому, не актерскому, погрузиться в какую-то страшную историю. Как вы из нее по вечерам выходили?

А мы не выходили. Мы раз — и так и жили все эти полгода. Я шучу. Так она и называется все-таки — актерская тоже профессия. Это значит, что мы все-таки не совсем сумасшедшие, и до некоторой степени управляем своими эмоциями и действиями, как-то отличаем игровую реальность от не игровой. Другое дело, что когда ты занимаешься таким материалом, как, в частности, вот этот фильм, и загружаешься такими серьезными темами, то, конечно, из них просто так: вот, все, смена окончена, отлично — и как бы ничего нет. Конечно, они там живут, сидят. Больше того, это просто еще необходимо для того, чтобы на завтра прийти тоже готовым, а не заново вспоминать, набирать. Поэтому они там как-то живут, булькают, тянут.

Мы имеем право на какой-то небольшой спойлер для тех, кто все-таки не смотрел кино? Это такая метафорическая история, мы об этом еще поговорим, насколько она метафорическая, о паре, об отношениях в семье, о ребенке, который исчез. И, собственно, весь фильм посвящен этому в некотором смысле драматическому событию. Я не знаю, как про это говорить не пошло, у меня не получается, и не пересказывать сюжет тоже не получается.

Почему я задаю своему гостю вопрос, как он выходил из этого состояния? Потому что когда ты смотришь кино, ты, в общем, как-то из него выходишь с трудом. Согласны ли вы с описанием, что это депрессивное кино или что это кино трагическое? Потому что на самом деле, когда я вышла из кинотеатра, у меня совершенно не было ощущения, что нет выхода.

Трагедия и депрессия, в моем понимании трагическое и депрессивное — это разные вещи.

Как вы воспринимаете это кино?

Я воспринимаю как трагическое, конечно, кино, мое такое ощущение. Но очень хорошо отвечает на этот вопрос сам Звягинцев, где-то там тоже его спрашивали, я был свидетелем этому, и потом где-то еще читал тоже. Он очень внятно, по-моему, сформулировал насчет того, что когда его спрашивают: «А где же там хеппи-энд, когда же уже, наконец, вы снимете кино с хорошим финалом? А то все время какой-то беспросветный туннель нескончаемый».

На что он очень понятно отвечает, говорит: «Зачем вам нужен от меня хеппи-энд на экране?». То есть это такой слишком, знаете, дешевый способ. Тебя вроде бы как подбивают на какое-то действие серьезное, с самим собой что-то совершить, весь фильм тебя гладят против шерсти, тебя выталкивают из зоны комфорта, и вот ты вроде уже готов, но потом тебе в конце говорят: «На самом деле все было хорошо, они помирились, не знаю, нашли любовь». Ну и он говорит: «Что может быть в этом смысле пошлее?».

И очень здорово он про это говорит: «Настоящий хеппи-энд находится (по крайней мере, в этом кино, ну, наверное, и во всех других похожих фильмах) за экраном, потому что все, что происходит на экране, — это все выдумка. Не было никаких персонажей: не было ни мальчика, ни Жени, ни Бориса, ни всех этих людей. Это просто тени на экране, проекция. И когда все это заканчивается, и ты выходишь обратно в свою собственную реальную, настоящую жизнь, где тебе надо нести ответственность за слова, действия и тому подобное, произойдет с этого момента с тобой что-то или нет. Вот здесь хеппи-энд есть или нет».

Скажите, когда вы получили эту роль, вас пригласили сниматься в «Нелюбви», что вам режиссер сказал, Звягинцев? Что вы должны играть?

Я вам сейчас так вот в одном слове не отвечу.

Не в одном.

Да и нужно ли?

Я сейчас не про технологию спрашиваю, а про чувства. Кого вы играете, что это за герой?

К образу, к разбору роли? Это у нас называется разбор. Раз вы хотите секреты, выдам вам секрет. Дело в том, что пробы у него длятся очень долго. Это длилось порядка полугода: раз в несколько месяцев опять тебе звонят.

Это были пробы, а в конце сказали: это мы просто кино снимали полгода.

Да, уже готово все, приходи смотреть. В общем, ты уже забыл про это думать, наверное, уже там нашли кого-то, конечно же, не звонят. Нет, опять: «Але, можешь прийти еще раз?» — «Хорошо». Приходишь еще разок, и там снова-здорово это все начинается.

Но когда мы обсуждали, про что это все, что он хочет, как он это все видит, речь шла о том, что это не хорошие и не плохие люди. В результате мы все равно склонны так относиться, мы выбираем кого-то себе хорошим, кого-то плохим. Речь идет о том, что люди как люди, нормальные живые люди, как и большинство людей на планете, недолюбленные, не имеющие счастья, а ищущие его, хотящие счастья. В принципе, на мой взгляд, об этом. Когда я читал сценарий, для меня об этом. И в разговорах с режиссером это тоже вроде как подтвердилось, что речь идет как раз о том, что не то чтобы плохой какой-то человек, такой прям злодей какой-то — не про это речь. Мы все такие.

Ну, наверное, есть какие-то среди нас другие люди, но я много вокруг себя вижу, и в зеркале я вижу многое из этого всего. Все мы хотим одного: мы хотим быть счастливыми, любимыми, здоровыми, богатыми, веселыми и так далее. А получается не всегда.

Скажите, а в какой степени сюжет этого фильма — метафора? Я уже анонсировала этот вопрос для вас. Понятно, что там есть вещи действительно метафорические, например, пара решает сдать ребенка в детский дом, что, в общем, как я понимаю, технически просто так не бывает, вот в таком виде, в котором это происходит в кино, по-моему, так не работает.

Почему? Очень даже запросто бывает.

Работает?

Там не говорится про детский дом, во-первых, там говорится «интернат», а интернат — это не детский дом, интернат — это школа какая-то.

У меня почему-то не осталось воспоминания об интернате, поэтому как-то мне показалось, что так просто не бывает, и эту вещь придумали как…

Значит, правильно попадает посыл. Потому что речь идет, в любом случае, вот вам и ответ на этот вопрос. Абсолютно реальная бытовая ситуация, в принципе такая документальная себе ситуация, когда люди обсуждают, что куда мы будем девать ребенка, давай его отправим в какое-нибудь государственное учебное заведение, короче, куда-нибудь его отправим.

Сдадим.

А в вас, видите, попадает.

Мне попала как невозможная конструкция.

А речь идет о том, что давай откажемся от ребенка, давай от него откажемся. А смысл такой, значит, попадает, значит, срабатывает.

Меня вообще на самом деле интересует, насколько вы играли и насколько вы участвовали в реалистичном проекте? Часто про этот фильм и актеры, и режиссер говорят как о притче. То есть насколько метафоризировано было то, что вы играли, то, в чем вы участвовали? Или вы действительно играли абсолютно живых людей, которые так ссорятся, мирятся?

В тот момент, когда мы играли, мы не думали ни о каких притчах, ни о каких субсмыслах дополнительных каких-то.

Вы играли живого человека, который работает в бизнесе с каким-то маниакальным руководителем православного толка?

Почему маниакальный? На это сразу всегда тоже обращают внимание. Я не знаю при этом, что закладывал в это лично сам Звягинцев.

Почему не маниакальным? А у вас нормально с этим образом?

Я не вижу ничего странного в этом. Там тоже кто-то спрашивал: «Ну как? Но так же не бывает, это специально так обострено. Как так вообще может быть?».

Что значит не бывает? Конечно, бывает.

Мне кажется, абсолютно бывает, но я при этом не вижу в этом ничего, как бы сказать, такого странного, ужасного. Ужасно, что крайности какие-то, но там ровно вот так вот встык идут сцены, что  православной босс, который говорит…

У тех людей, которые считают это странностью и маниакальностью, речь идет не о том, что человек православный, ради бога, мы говорим исключительно о том, что руководитель бизнеса вашего героя заставляет своих работников жить по принципу традиционных ценностей. Они в вас находят отклик?

Ну конечно прекрасно. Лично во мне или в моем герое?

Хороший поворот разговора. В вас.

Конечно. А что плохого в том, что человек… во-первых, у нас свободная страна, у нас капитализм, частная экономика, как это правильно называется, короче говоря, речь идет о том, что у некого человека есть частный бизнес.

Он хочет людей своего типа приглашать.

Он что хочет там, то и делает.

Настолько вы правы, удивительно.

Ничего плохого он от них не требует. Говорит: «Ребята, мне надо, чтобы здесь, среди моих сотрудников, люди жили семейной жизнью, чтобы во время корпоративных праздников они не нажирались как свиньи»…

Приходили с фиктивными женами.

Это уже там дальше получается, потому что все равно все мы люди, все мы, опять же, хотим чего-то идеального, а получается как получается.

Давайте разберемся. Значит, нормальная история. Хорошо, у меня нет вопросов к тому, что каждый человек устраивает свой бизнес, может придумать какие-то любые идиотские правила…

Там встык они в парикмахерской говорят: «А другой заставляет их на лыжах с гор съезжать».

Я помню, что здесь приравниваются эти степени недобровольности работы в этой компании, мы заметили. Но вопрос о принуждении к традиционным ценностям. Это важная история, потому что режиссер этого фильма, мне кажется, не разделяет вашу точку зрения. Или я его неверно понимаю, Андрея Звягинцева?

Очень выгодный момент с его фильмами, я тоже об этом постоянно говорю, когда меня об этом спрашивают. У него так ловко устроены фильмы, так здорово, что он вроде как рассказывает какую-то историю тебе, и вроде бы даже какую-то мысль он свою рассказывания ведет. Но вдруг раз — и попадаешь постоянно по всему фильму, не только в этом, в разных других его картинах так же, ты все время попадаешь в какие-то отдельные пустоты, такие пещеры, где ты сам с собой наедине вдруг оказываешься. И в этих пещерах, в этих пустотах смысловых ты сам находишь ту трактовку, которая ближе тебе.

Вот у нас есть государство российское, сейчас перейду к государству в фильме «Нелюбовь», но у нас есть государство, в котором мы с вами — я журналист, вы актер — живем. Государство в последние годы на моих глазах занимается тем же, чем ваш босс в фильме — оно заставляет меня, не исключено, что вас, но, очевидно, добровольно, в смысле с согласия, жить по традиционным принципам. Оно не дает мне выбор: как хочешь, так и живи. Оно говорит мне с экранов телевизора, законами, которые оно принимает пачками, законами о своем представлении о семейных ценностях, как мне нужно жить. Мне это претит. А вам?

Мне тоже претит, когда пачками выпускают законы или ограничивают меня в чем-то, безусловно. Как, с какой стати? Я, кстати говоря, даже не задумывался в эту сторону такой метафоры, потому что разные тоже версии уже слышал об этом. Но просто в случае с ситуацией, которая в кино происходит, — да, параллель такая, наверное, ассоциативный ряд такой простраивается. Но там же речь идет о том, что не хочешь здесь работать — не работай здесь.

Да, они не испытывают привязанности к месту.

Все. Тебя никто не заставляет здесь, ты просто как было выбираешь себе теплое место. Тебе нужно платить за квартиру — пожалуйста.

Скажите, вас вообще российская действительность в этом кино, которая непосредственно российская — новости…

Началось.

Началось — в смысле вам часто задают этот вопрос?

Я имею в виду, что телеканал Дождь, российская действительность началась.

А что?

Ничего-ничего, я шучу.

Значит, российская действительность, которая присутствует в этой притче, теперь про это кино говорят как о притче. Вот есть история, она совершенно глобальная, в моем сознании глобальная в том смысле, что это могло случиться в любой стране, были бы другие деревья, другой климат.

Другие новости звучали бы и все такое.

Вот нет, как раз про новости я не знаю. Потому что новости звучат российские, конкретные, причем узнаваемые, даже голоса репортеров узнаваемые, и ведущий Дмитрий Киселев, там, по-моему, даже Норкин был, который поменял с тех пор политические взгляды. Но фильм про долгий период, поэтому и это можно посмотреть. Я знаю, что какое-то количество критиков смущали эти политические вкрапления реальности в кино. Смущали ли они вас или были ли вы с ними в согласии?

Опять же, просто я сам по себе еще так устроен, что телевизор я давно не смотрю. За новостями слежу, конечно же, но, видимо, не за всеми. Видите, Норкин с тех пор поменял взгляды. Я понятия не имею, мало того, кто такой Норкин, тем более о его взглядах я понятия не имею. Про Киселева знаю, да. Это доходит все-таки до всех, как «Дом 2», такие вещи, поэтому я тоже нахожусь все равно в этом контексте, понимаю, о чем речь идет, включая этот звук. Но, во-первых, когда мы снимали это кино, я не слышал этого, в этот момент звук...

Голос Киселева или…

Да. Это потом уже наложили. Во-вторых, для того, чтобы мне сыграть роль, еще раз говорю, мне не надо думать. Это вредно — думать, мне, актеру, обо всех-всех-всех нюансах того, как быть. Я не знаю, как быть.

Я в данном случае вас спрашиваю как зрителя уже.

Я же не оправдываюсь, я вам рассказываю. Я не знаю, какая в итоге будет картина, что режиссер, каким образом собирается из этого сделать. И мне это и не нужно знать, потому что тогда я не сыграю ничего главного. Я играю про конкретные вещи, про человека, который живет в данный момент в данных обстоятельствах, в данной ситуации. А время, которое он избрал для этого всего, контекст этот окружающий, который, конечно, нельзя игнорировать, конечно, который что-то говорит, конечно, он для чего-то взят. Именно этот контекст, именно это время взято.

Но в целом для меня лично это все равно такая декорация. Это мне кое-что дает, это мне подсказывает кое-что, но это все равно такая декорация. Условно говоря, когда вы читаете пьесы Шекспира, вы же знать не знаете, кто там кому, что, какие там на самом деле политические настроения. И не надо вам этого. Главное понятно — дело было при злом короле, или, наоборот, при добром. Вот, собственно, и все.

Не буду вас спрашивать, при каком короле было ваше дело.

Короли, по-моему, все время одинаковые.

Скажите, для вас фильм «Нелюбовь», поскольку я продолжу разговор про вкрапления новостей и про российский контекст, для вас этот фильм про то, что Россия — территория нелюбви? Или про то, что люди в целом живут с дефицитом любви?

Если уж к предыдущему фильму, к «Левиафану», еще можно было придираться именно так, и то, на мой взгляд, там тоже можно было бы пошире чуть увидеть происходящее, чем конкретно очернительство нашего государства, то с этой историей точно совершенно такой фокус не проходит. Это, знаете, один украинский корреспондент умудрился вот так повернуть увиденное. Это кто чего хочет видеть, тот то и увидит, конечно. Еще раз говорю, смысловые эти пещеры, они там разбросаны, заложены — и гуляй по ним, сколько влезет.

Это на одной из пресс-конференций украинский журналист поднял руку и задал такой вопрос, говорит: «У вас там звучат вот эти новости про дебальцевский котел, это пропаганда антиукраинская, а, стало быть, и вы участник этого. Этот ваш фильм снят специально, чтобы очернить Украину». Целое кино тебе показали про одно, и ты вот из всего этого взял только вот эту мысль. Ну, значит, тебе именно это нужно, важно, ну не знаю, тут каждый по-своему. Совершенно точно это никак не касается территории.

Действительно, сколько оттенков. Вы знаете, со Звягинцевым это же вообще постоянно. Вы помните совершенно точно, что было с «Левиафаном», вы сами про это вспомнили. Но справедливости ради, Звягинцева кто-то обвиняет в антигосударственности, а кто-то, люди здравые, обвиняют в том, что он снимает фестивальное кино. Дело не в том, что он не патриот или что он что-то такое не чувствует специально, а что он, просто понимая, что сейчас Россия в мире окутана страхами и интересом, этим комплексом эмоций, что он просто снимает фестивальное кино и делает его, как ни крути, антироссийским. Или, как «Левиафан», значит, полностью антироссийским, или…

То есть существует такая-то конъюнктура, спекуляции.

Да, буквально про конъюнктуру и спекуляции.

Я слышал тоже такое. И слышал, и читал, и все такое. Имея просто опыт живого общения с ним, я не могу как кинокритик свидетельствовать об этом…

Вы и не он.

И вот поэтому я не могу таких выводов из картин делать. Я вижу, что на меня производят впечатление его фильмы, то есть те, которые я смотрел, где я не участвовал. Я видел фильмы, в которых и я тоже участвовал, и они тоже на меня производят впечатление, несмотря на то, что я их вижу не на фестивалях. Имея личный опыт общения с ним, я могу просто, ну как бы на честное слово, у нас в последнее время не принято верить честному слову и публикациям даже в прессе, но могу засвидетельствовать, что нет, это снимается не для конъюнктуры, не для фестиваля. Это снимается, потому что эту группу людей, этих художников — Звягинцева, Негина, Кричмана и продюсеров, которые поддерживают эти фильмы — интересуют проблемы, которые поднимаются, темы.

Алексей, скажите, кино Звягинцева — это, очевидно, некий залог популярности этого кино в будущем, успехом, уже как-то понятно, что все будет хорошо, так или иначе. То есть для актера, мне кажется, как минимум для его карьеры в мире, вообще для его популярности это важная веха, в смысле от таких ролей не отказываются. Но при этом, несмотря на Канны, вообще на фестивальную судьбу и вообще на всю эту мировую обласканность и популярность имени Звягинцева, а, значит, всех его актеров, которые принимают участие в его проектах, в России всегда все сложнее. То Минкульт выступает, говорит, что плохой фильм (забыла, как заменить то слово, которое хотела сказать, на слово литературное), то еще какие-то события.

Вот для российского актера, который все-таки существует в тяжелой российской политической действительности, когда к актерам, к режиссерам приходят чуть ли не правоохранительные органы, принимать участие в фильмах Звягинцева — это, скорее, все-таки бонус и популярность или опасно, потому что Минкульт будет недоволен? Или вы так не думаете?

Не знаю. Честно говоря, у меня не было пока, к счастью, не было прецедента для того, чтобы задуматься в таком ключе. Я знаю, что это интересный крупный художник, и, как вы говорите, от таких предложений не отказываются, и, в первую очередь, именно поэтому. Да, конечно, чего греха таить, каждый актер, и я в том числе, конечно, думаешь: ох-ох-ох, конечно, может быть, это как-то в дальнейшем… Но я вам скажу, что после того, как я снялся в фильме «Елена» и в фильме «Левиафан», между съемками «Елены» и «Левиафана» у меня не было ни одних, по-моему, съемок таких. Какие-то были такие, по мелочи, но не то чтобы какой-то залог успеха, в этом смысле не то чтобы это такая прям обязательная составляющая. Нет, это просто потому, что это очень интересно, это очень внятный профессиональный вызов, очень важный профессиональный вызов, в первую очередь. Я рассматривал это так.

Коль скоро я сказала уже об этих политических, условно, издержках, как вы ощущаете, сейчас очень много конфликтов, очень много событий в театральной среде, в актерской, режиссерской среде, как вы внутри вашего цеха, внутри театра, к нам приходил, по-моему, даже ваш художественный руководитель, как вы воспринимаете происходящее в театральном сообществе, например, историю с Кириллом Серебренниковым?

Мне довольно трудно говорить что-то такое прям, знаете, внятное. Я не считаю себя достаточно осведомленным или вообще способным анализировать какие-то такие вещи внятно. Я могу говорить об этом только эмоционально или на каком-то таком уровне, на котором я об этом знаю. Касается это меня? Меня это касается. Это касается каждого из нас, и касается это не только тех, кто находится в профессии, принадлежит к этому театральному сообществу, касается всех граждан страны, всех вообще людей. Потому что происходят какие-то, что ли, двойные стандарты замечаются, то есть кому-то не только можно, но и прям позволено нарушать закон, а кому-то приписывают, как бы просто даже не требуется доказывать особо, просто берут и силком сажают, закрывают, начинают судить.

Вся эта возня вокруг «Гоголь-центра» и вокруг «Платформы», «Седьмой студии», вокруг этих денег, я не знаю тоже, чем это кончится. Крали деньги или не крали — понятия не имею, свечку не держал, как и подавляющее большинство остальных комментаторов — и всех, кто за,  и всех, кто против. Я знаю, что мои коллеги, и во многом даже среди них есть люди, на которых я ориентируюсь в чем-то, находятся в очень сложной ситуации, находятся в беде. Какое-то время они имели поддержку, и это позволяло им делать что-то новое, что-то интересное, потому что создать театр, раскрутить театр, делать в этом театре какие-то новые экспериментальные вещи, дать возможность целому поколению вырасти молодых художников, актеров, режиссеров, вообще по-новому посмотреть на это — я имею в виду то, что происходило на «Платформе».

Потом эта вся замечательная программа была, какое-то время у государства была возможность поддержать деньгами и обновить нашу театральную систему, и дать второе дыхание каким-то умирающим театрам, театр Гоголя — это просто мертвое место было.

А потом, собственно, все это отнять и ударить по голове.

И после того, как очевидно получилось, то есть очевидно это рабочая схема, рабочее место, то есть ожило, заработало, и вместо какой-то вонючей клоаки… я был в этом театре Гоголя несколько раз давным-давно, когда еще только начинал учиться, нас отвели туда на какой-то спектакль, я учился в колледже культуры в этот момент, и нас отвели туда на какой-то спектакль. Это было удручающее вообще зрелище, это когда занавесом перегорожена половина зала, потому что они в принципе не собирали никогда залы, это вонь какая-то стоит.

То, что на сцене происходит, даже мне на тот момент, мало чего видящему вообще в театре, даже мне было понятно, что так нельзя. Это люди, которые рядом сидят и портвейн пьют, даже не таясь. Это страшное место было. Теперь это прекрасный современный театр, в котором что-то постоянно происходит.

Я хочу, чтобы все люди, от которых зависит что-нибудь, слушали зрителей, к которым, кстати, Кирилл Серебренников обратился за помощью. Поскольку происходят какие-то не согласующиеся с реальностью вещи, он попросил всех своих зрителей, которые посмотрели, например, «Сон в летнюю ночь», засвидетельствовать, что спектакль существует. Можно считать, очевидно, одним из таких зрителей Алексея Розина, моего сегодняшнего гостя. Я вам желаю всяческих удач, больших и небольших ролей, но интересных.