Режиссер Вадим Абдрашитов: в кино сейчас больше цензуры, чем при советской власти

Таратута: Вот чай, «Ники». Мы хотели, чтоб вы чувствовали себя как дома.

Абдрашитов: А чьи это «Ники»? Откуда вы их достали?

Таратута: Секрет, но они настоящие.

Абдрашитов: Я вижу, да.

Таратута: Узнаёте?

Абдрашитов: Конечно.

Таратута: Они немножечко разные, видите, одна больше, другая  меньше. Не очень понятно, может, «Ника» росла как-то с возрастом.

Абдрашитов: Для разнообразия, ничего.

Таратута: У вас, по-моему, две «Ники»?

Абдрашитов: Да.

Таратута: Во-первых, я вас поздравляю с получением вчерашней «Ники», и у неё такое название – «За вклад в кинематограф имени Алексея Германа». Вы вообще как относитесь к наградам?

Абдрашитов: Хорошо отношусь, замечательно, такая симпатичная птичка.

Таратута: Как к птичкам?

Абдрашитов: Ну, не как к птичкам, но прилетела, как птичка, эта награда. Я очень рад и взволнован даже, потому что эта «Ника» - награда имени нашего друга, коллеги, выдающегося режиссёра Алексея Германа. Мы первые с Миндадзе, которые получили эту награду. Это даже к чему-то обязывает, так что мы в волнении. Вот так взволнованно то, что касается этой «Ники». А так награда – дело приятное, и я ничего, кроме этого, сказать не могу.

Таратута: Есть люди, которые к наградам относятся с настороженностью или, наоборот, это главное желание их жизни. А некоторые относятся к наградам, как к естественной оценке труда.

Абдрашитов: Вряд ли это естественная оценка, потому что если ты делаешь что-то новое, так или иначе, необычное, вряд ли следует рассчитывать, что настолько готово, я уже не говорю об обществе, о зрителях, я говорю о сообществе, как-то мгновенно это оценить.

Таратута: Об этом и был мой вопрос: насколько награда – это попадание в мейнстрим.

Абдрашитов: Может быть, конечно. Потому что совсем новые вещи, неожиданные, редко награждаются, но как получается, так получается. Во всяком случае, для меня это никогда не было предметом стремления или кого-то комплексования.

Таратута: Но и антипатии тоже не испытываете?

Абдрашитов: Конечно, чем больше, тем лучше. Замечательно, что прилетела вторая «Ника».

Таратута: Вчера было замечательное выступление одного из ваших коллег по кинематографу, в данном случае человека, который больше ассоциируется с театром, Александр Ширвиндт, просто его реплика больше всего обсуждалась после церемонии. Он сказал примерно следующее, что нужно учредить награду за потерю чести и достоинства, причём по степеням – временную, случайную  и окончательную. Вы согласны? Это была шутка или это был дух времени?

Абдрашитов: Это была замечательная остроумная шутка. Шутка печальная, потому что в ней есть что-то такое, что касается реалий жизни.

Таратута: А вас хотела спросить – о чём он?

Абдрашитов: Он начал с того, что премия «За честь и достоинство» в этом году присуждена замечательной творческой паре Глебу Панфилову и Инне Чуриковой. И  Ширвиндт сказал, что ощущение, что это уже последняя, потому что непонятно, кого уже награждать. Поэтому, наверное, надо, чтобы это словосочетание никуда не ушло, и надо учреждать такую премию. Пошутил, грустно пошутил он.

Таратута: Вы сидели в зале, наверняка, с коллегами, которые как-то выступали, что-то говорили, что-то делали. Понятно, что это шутка.  У вас были какие-то личные претензии к каким-то из своих коллег в контексте этой шутки? Я не говорю сейчас об именах, я говорю сейчас о том, за что можно давать эту премию в последнее время.

Абдрашитов: Я думаю, что к этому надо относиться как к шутке. Это хорошая шутка, безусловно. Наверняка есть претенденты, они наверняка существуют, и мы все знаем об этом. Жизнь сложна на сегодняшний день…

Таратута: Критерий этой сложности где? То есть, в чём сейчас порог…?

Абдрашитов: Что говорить сейчас о порогах? Они очевидны. Без шутки скажу: на самом деле беда нашего всеобщего существования, это очень хорошо видно на примере киносообщества – отсутствует общественное мнение, потому что отсутствует гражданское общество, как таковое. Если бы существовало общество, существовало бы общественное мнение. Так называемые страшные тоталитарные времена при советской власти, несмотря на весь этот тоталитаризм, всё равно общественное мнение существовало.

Таратута: Но была чёткая преграда.

Абдрашитов: Нет-нет, внутри сообщества существовало общественное мнение.

Таратута: Я имею в виду была чёткая стена перед и за. Сейчас она, видимо, чуть более размыта.

Абдрашитов: Да, вот с этим человеком сесть у нас в ресторане в домике за один стол невозможно, потому что он сделала то-то и то-то. Существовали люди, которым руки не пожимали. Это было чётко, ясно. На сегодняшний день общественного мнения не существует, потому что не существует гражданского общества. Вот в чём беда.

Таратута: Я готова с вами поспорить, но, может, я не совсем понимаю, о чём вы говорите.

Абдрашитов: Пожалуйста.

Таратута: Мне кажется, что сейчас как раз история про непожимание руки  воскрешена, как никогда.

Абдрашитов: Да что вы? О чём вы говорите? Да ну что вы? Да нет.

Таратута: Некоторые даже считают, что чрезмерно, что за любую спорную вещь человек оказывается условно нерукопожатным.

Абдрашитов: Ну что вы? А вы можете найти такой пример, назвать человека, а потом назвать некоторое сообщество, которое ему не пожимает руку?

Таратута: Я не очень люблю эту тему, но так получилось, что мы перед эфиром обсуждали, что я узнала о том, что Чулпан Хаматова впервые сыграла в вашем фильме. Я не знала, что это ваше открытие.

Абдрашитов: Да, было такое.

Таратута: Если вы помните, её добровольное или недобровольное участие  в президентской кампании вызвало очень большие споры, кто-то её решил не узнавать с тех пор, кто-то бросился на её защиту. Вот, например. Этот поступок вам кажется рукопожатным или нет? Коль скоро вы сами затеяли эту тему.

Абдрашитов: Я чрезвычайно обожаю Чулпан, и считаю, что все эти громкие заявления вокруг этой предвыборной кампании, вокруг участия в ней Чулпан – это звенят те люди, для которых это информационный повод лишний раз, что называется, утвердиться в кадре. Уверяю вас, не более того, потому что все прекрасно знают, что делает Чулпан, чем она занимается, какими делами. Я не вижу особо желающих помогать ей, не вижу. Она практически, не хочу сказать одна, но принадлежит к тому меньшинству, которое действительно что-то делает. А участие в кампании – это как раз информационный повод для тех людей, кто ничего не делает, но хочет быть отмеченным.

Таратута: Опять же не стану с этим соглашаться, поскольку можно совершать добрые дела и быть человеком политически неразборчивым, нейтральным.

Абдрашитов: Да, и такое бывает.

Таратута: Вы бы, кстати, поучаствовали бы в кампании, если бы вам предложили?

Абдрашитов: Я отвечу вам на вопрос. Я хочу сказать, что за этими разговорами по поводу Чулпан, участия, неучастия, стоит гораздо серьёзная проблема, о которой никто не хочет говорить, и вот этими мелкими соображениями, мелочными уколами, репликами, частыми появлениями в кадре замазывается суть проблемы гораздо более серьёзной. Для того, чтобы делать доброе дело, на примере Чулпан, для того, чтобы благополучно возглавлять театр, возглавлять некий коллектив, особенно, когда ты отвечаешь за какое-то количество людей, сейчас система работает таким образом, что я, как руководитель какого-то коллектива, вынужден постоянно подчёркивать  политическую составляющую своего пребывания во главе коллектива, своей деятельности, для того, чтобы мне получить деньги на существование моего театра, моего оркестра, я вынужден заигрывать с властью.

Таратута: Люди оказываются в зависимости от власти.

Абдрашитов: Разумеется, вот, что должно быть предметом обсуждения, а не поведение конкретной выдающейся женщины, которая занимается всем тем, чем, мы знаем, она занимается.

Таратута: Я не до конца поняла, что для вас является порогом. Что человек должен переступить для того, чтобы вы ему сейчас не пожали руку? Я говорю о ваших коллегах.

Абдрашитов: Я надеюсь, что до такой степени, чтобы у меня были сверх претензии… Я прекрасно понимаю, в какое время мы живём, в каком обществе, в каком государстве, и этот способ существования очень многих моих коллег, скорее, вызывает сожаление.

Таратута: А у вас были опасные моменты в жизни, что вы оказывались на пороге гипотетической потери чести и достоинства?

Абдрашитов: Практически каждую минуту это поджидает каждого из нас. Я как-то об этом не задумывался, была всегда задача спасти свои картины, географии которых были достаточно сложны, чрезвычайно сложны. Я меня были даже случаи недолгие. На три дня увольнения с «Мосфильма» за то, что я не хотел калечить картину, скажем, «Охота на лис», почти год сдавал картину «Парад планет». Но я к этому относился спокойно, я не рассуждал в категории потеря чести, не потеря чести, главное – сохранить картину.

Таратута: Меня интересует вопрос, насколько человек может внутри какой-то профессии, или будучи известным человеком в наше время, идти чисто? Мы тут шутили с моей приятельницей на тему того, что она в какой-то момент поняла, что урбанистика, архитектура – это вещь, глубоко завязанная на власти, и в этом случае никаких претензий к любому представителю в любые времена быть не может.

Абдрашитов: Естественно.

Таратута: Я хотела адресовать вам тот же вопрос. С кинематографистами, мне кажется, всё немножечко тоньше.

Абдрашитов: Да, немножечко тоньше, но механизм  тот же самый. Потому что, во-первых, проблема – достать деньги на картину, так или иначе, только в очень редких случаях, дающие деньги, власть или олигарх не ставит каких-либо условий.

Таратута: Олигарх тоже ставит условия?

Абдрашитов: Ну как? Естественно.

Таратута: А какого рода?

Абдрашитов: Вкусового рода, олигарх иногда снабжает своим продюсером. Вообще, в этом смысле цензура сейчас гораздо более серьёзная, чем при советской власти.

Таратута: Значит, у нас олигарх руководствуется своими вкусовыми соображениями, что, конечно, катастрофа.

Абдрашитов: Это тот человек, который даёт деньги.

Таратута: Хорошо, а власть что просит?

Абдрашитов: Власть ничего как бы не просит, но власть во многом определяет критерии того, какой фильм надо субсидировать, надо финансировать, а какой нет. То есть цензура идёт с самого начала и вплоть до выхода картины на экраны, что на самом деле редчайшее явление. Я имею в виду, что отечественные картины практически не доходят до отечественного зрителя.

Таратута: Я читала в интервью прошлого года, что у вас большие сложности с поиском денег на ваши картины, на вашу последнюю картину, которую вы готовите.

Абдрашитов: Да, на тот проект, на который я продолжаю искать деньги.

Таратута: Я просто удивлена самой постановкой вопроса, поскольку вы относитесь к той узкой группе людей, про которую, я думаю, олигархи думают так: ну, это просто знак качества, фестивальное кино.

Абдрашитов: Да. Мне тоже так казалось, и в этом смысле я как-то переоценил свои силы. И очень много времени потратил на поиски больших денег.

Таратута: В вашем случае это те самые понты, к которым люди как бы должны стремиться, вот имя прогремит в правильном месте.

Абдрашитов: Мне тоже так казалось, но прошло много времени, и я понял, что я таких денег всё равно не соберу. Я вынужден пока в сторону отложить этот замысел  и обратиться к замыслу финансово более скромному.

Таратута: Ваш фильм «Магнитные бури» о синдроме толпы. Сейчас протестный год, многие выходят на улицы. Вы отличаете толпу от большого клуба единомышленников?

Абдрашитов: Разумеется.

Таратута: И как это сделать?

Абдрашитов: Большой клуб единомышленников надо понимать буквально, что это единомышленники, то есть у них общая мысль и идея.

Таратута: А если они собираются в толпу?

Абдрашитов: Нет, нет, если они собираются вокруг идеи, программы, вокруг желания что-то сделать конкретное, продуманное, это не толпа.  Это можно назвать клубом единомышленников, можно партией какой-то.

Таратута: А всегда есть опасность превращения в толпу или нет?

Абдрашитов: Всегда есть опасность. Она опасна, когда это не сборище единомышленников, а когда собираются люди разно-векторно направленные, так скажем. Тут очень трудно себя в этой толпе не потерять. Последняя моя картина как раз об этом, когда люди совершенно случайно оказываются по эту сторону баррикад, а могут оказаться по ту сторону баррикад.

Таратута: Вас очень любят спрашивать про то, видите ли вы проекции ваших героев в нынешнем дне. Самый распространённый вопрос  про «Плюмбум, или Опасная игра», этот герой, есть ли у него какой-то отзвук в сегодняшнем дне. Я не буду вас об этом спрашивать…

Абдрашитов: Я вам скажу. Это выразительные вопросы, потому что телевидение время от времени показывает  мои картины. И мне иногда, когда у меня есть время, интересно посмотреть не на саму картину, которую я знаю наизусть, а на то, как она укладывается в контекст среди ток-шоу, новостных программ. Я относительно недавно смотрел «Плюмбум, или Опасная игра», и я сейчас смотрю на него новыми глазами, потому что во всех случаях это человек идеи, опасной идеи, но это человек идеи, он бессребреник. А в отличие от него нынешний «Плюмбум» - это всё ребята, у которых всё хорошо просчитано.

Таратута: А нынешний «Плюмбум» - это кто?

Абдрашитов: «Плюмбум» - это явление, это человек, это ситуация, когда власть над другими людьми попадает в руки человеку незрелому. Незрелому головой, незрелому сердцем, несозревшему душой. Вот, что такое плюмбум. Сейчас существует большое количество таких людей, которые недостаточно душевно созрели, но у них  в руках большая власть.

Таратута: Вам кажется, что нынешний «Плюмбум» более опасный? Мне кажется, что опаснее чистая идея. Можно вспомнить Бродского.

Абдрашитов: Безусловно, конечно. Я согласен с этим, я просто говорю об отличии.

Таратута: Как вам кажется, сейчас больше воровства, значит, меньше идеи. Может, тогда мы спасены, может, тогда всё хорошо, если такой агрессивной идеи…?

Абдрашитов: Почему идеи нет? Идея существует. Сейчас почему-то говорится о том, что мы живём без идеологии. Ничего подобного, мы живём с идеологией.

Таратута: Какой?

Абдрашитов: Идеология накопительства и предельного индивидуализма.

Таратута: Вы сейчас о России говорите?

Абдрашитов: Я сейчас говорю о России в данном случае. Вот эта идеология царствует, буквально царствует, и этому посвящены практически все способы жизни.

Таратута: Опять же вернусь к мысли, что жажда наживи – это не так страшно, как идея господства, ограждения себя от всех.

Абдрашитов: Я согласен с вами.

Таратута: Мне кажется, спасение всей этой истории… Я сейчас смотрю на то, что происходит в нашей стране, как вам кажется, это всерьёз сейчас так настроены на историю про изоляцию, и никто не должен ничего теперь делать за рубежом, и скоро, видимо, выезжать нельзя будет? Это всё шутки, это что?

Абдрашитов: Это такое прощупывание возможных будущих пределов и каких-то ограничений. Это всё прощупывание, поговорим, как отреагируют, как, что скажут. Например, раз  - и вброшенная идея. Какая реакция у населения? Это такое прощупывание, что можно ещё сделать, какую гайку можно ещё подкрутить.

Таратута: Я в одном из ваших интервью прочла такую фразу о том, что у  нашего общества сейчас суицидное настроение.

Абдрашитов: Нет, я этого не говорил.  Я не говорил о настроении, я говорил о том, что для того, чтобы выжить, у общества так же, как у каждого индивидуума, должен срабатывать инстинкт самосохранения. А когда я вижу то, что государство, власть показывает по телевидению, не при «Дожде» будет сказано, то, что та идеология, которую я вижу, которая насаждается сверху, для меня это знак того, что у общества не срабатывает инстинкт самосохранения. Если бы он срабатывал, общество не позволило бы государству так себя вести. Когда вы каждый детям показываете насилие на экране, это говорит о суицидном состоянии общества.