«Все направлено на унижение достоинства. Мы никто – вот и все». Белорусский легкоатлет Кравченко о 10 днях в минском СИЗО

Вот за эти десять дней, у нас уже сколько, уже три месяца все это продолжается, конечно, очень много свидетельств того, что происходит в изоляторах. Что на вас произвело самое большое впечатление?

На меня лично произвело, вот необоснованная жестокость. То есть меня когда задерживали, я поднял руки, сказал, ребята, все, я никуда не побегу и так далее. И потом, когда мы стояли уже лицом к стене, сначала подошли, ударили Пашу, моего знакомого, головой в лицо, потом он подошел ко мне и сделал то же самое.

То есть своей головой его омоновец ударил в лицо?

Да. И меня точно так же. Хотя мы стояли, выполняли все требования, спокойно, руки связаны за спиной, и за что такая необоснованная жестокость к нам, понятия не имею, вот честно, для меня это было непонятно. То есть рядом с ними находиться реально страшно, очень агрессивное поведение, непонятно.

Они знали, кто вы?

Нет, конечно.

А в какой-то момент узнали? Вы все-таки не последний спортсмен и человек в стране, все-таки серебряная медаль на Олимпийских играх, это дорогого стоит.

Был момент, когда нас уже нас когда всех троих в разные «бусы» положили, меня там на колени поставили, возили в «бусе», и потом нас вывели опять в какой-то двор. И был момент, ко мне подошел, видимо, главный, один из главных в ОМОНе, поднял мне шапку и сказал: «Так это заслуженный человек, разрежьте ему стяжки», и отвел меня в сторону, чтобы поговорить. Но его потом вызвали, мы так и не успели поговорить. И нас уже увезли в милицию, в РУВД.

А там?

Там меня один человек узнал, тот, который меня допрашивал, то есть реально уже знали, кто я, что я, и кто мы.

Это как-то сказалось на вашей судьбе, в какую-то сторону?

Нет, мы поехали в тюрьму.

Как вы провели время в тюрьме, что там было?

Первые четыре дня было сложно, а потом уже немножко втянулись, там ребятам передачи передали. Хотя мне тоже передали передачу, но мне ее не отдали, то есть я все десять дней был в одних вещах, и даже не было сменного ничего.

А сложно почему?

Во-первых, когда нас привезли в тюрьму, нас провели по коридору, и нас было сорок человек в коридоре, и нас заставляли, мы всю эту дистанцию, там метров двести по коридору, может больше, я не знаю, сколько это длилось, мы шли гуськом. Потом мы стояли в полуприсяде, приседали, выпрыгивали, не знаю, сколько раз это повторялось. В самом конце мы положили друг другу руки на плечи, и те люди, которые еще могли приседать, поднимали тех, которые уже не могли этого делать. То есть вот так вот было.

В смысле вас заставляли делать физические упражнения, приседать?

Да. Кто не приседал, тех подгоняли дубинками. Не понимаю, зачем это делать, для чего, мы же ничего не нарушаем, мы обычные граждане.

А у вас во время пребывания вот этого десятидневного в изоляторе, у вас появилось понимание, откуда эта жестокость, почему? Может быть, они с вами это обсуждали, вообще какие-то разговоры были с персоналом, не знаю, как их назвать?

Нет, они с нами не общались. Просто там все направлено на унижение человеческого достоинства, то есть мы никто, вот и все. Не было ничего такого, чтобы можно было выйти на разговор, поговорить, может быть, спросить, такого не было.

А почему вы сказали, что четыре дня было трудно? То есть сначала коридор, а потом?

Потом, во-первых, нас поселили в камеру, там уже было девять человек, плюс нас четыре, уже тринадцать. Потом в течение нескольких часов завели еще семь, то есть нас было двадцать человек. Я пришел после коридора, у меня три вещи было, они были полностью мокрые, мне пришлось раздеться полностью и сидеть где-то час, полтора, пока вещи просохнут. Так вот, может быть, поэтому я и подхватил этот коронавирус, что двадцать человек мы просто в четырехместном номере были, комната два метра на шесть метров.

Вы в изоляторе заболели коронавирусом?

Да. И вот ребята, с которыми мы сидели, я с ними тоже поддерживаю связь, у многих сейчас температура 38,7, между лопатками ломит, тело ломит, симптомы такие, которые присущи коронавирусу. У меня запахи я сейчас не ощущаю вообще никаких.

Вам потом стало полегче, да, вы говорите? С чем это связано, почему стало легче?

Я как спортсмен, как бы я адаптируюсь к условиям, мы там уже начали растягиваться, немножко тоже физически, немножко начали приседать, мы с Ваней, нам стало проще. А ребята, которые не спортсмены, им, конечно, там до субботы некоторые колени не могли разогнуть нормально.

Вы физически готовы лучше многих, я понимаю.

Да. Еще сложно было то, что нам матрасы дали только в среду вечером, то есть мы все остальное время, кто сидел на полу, облокачивался на эти холодные стены, кто ночью лежал на железных кроватях. То есть, чтобы вы понимали, койка там, это просто сваренные железные уголки, у меня даже синяки на ногах от того, что я лежал на этой койке железной. Если бы не было курток у нас, я не знаю, как бы мы ночевали. В среду вечером нам дали четыре матраса на восемь человек. Четыре человека лежало на полу, на двух матрасах, два человека на койках, двум человекам приходилось лежать на железе. И так менялись потихоньку.

Вы говорите, что там все заточено на то, чтобы унизить человека. Насколько это успешно у них получается, вот что люди вокруг вас? Вот вы это все, я так понимаю, как-то выдержали, то есть приспособились и к середине срока так уже спокойно это переносили. А те, кто вас окружал, ваши сокамерники?

На мое удивление, все справились отлично. Я сидел, инженер, педагог, менеджер по продажам, художник, то есть весь цвет сидел Беларуси там, все люди достойные. Самое унизительное для меня было, когда нас вывели на этаж, там где были камеры, нас заставили ползти на четвереньках, вот это было самое унизительное. Особенно мне, человеку, который много лет представлял страну, завоевывал медали, для меня это было непонятно. Мы все выполняли, потому что никто не хочет получить дубинкой по спине, поэтому…

Это уже в самом изоляторе, во время того, как вы там сидели, на какой-то день? Это один раз было, четвереньки?

Это было именно когда мы после коридора прошли, и нас вели уже по камерам разводить, это было в самом начале. Потом, видимо, они уже готовились к следующим выходным, и с четверга уже они ослабили хватку и в принципе нас уже особо не трогали. Ходили, покрикивали, но так особо уже ничего сложного не было такого. Единственное, что еще сильно напрягало, что постоянно горел свет яркий.

В смысле и ночью тоже?

Да. Нам три раза только отключили свет, лампочку оставили, а так все время горел свет.

Скажите, ну вот вы вышли, вот какие у вас теперь мысли, что дальше? Вот вы это пережили, а теперь что?

Не знаю. Я вышел когда, начал читать новости, которые были за десять дней, у меня волосы дыбом стояли. Радости никакой не было, что я вышел. Реально, думать о спорте в это время практически невозможно, голова совсем в другом месте. И что делать дальше? Жестокость усиливается, что делать дальше, я пока не знаю. Надо бороться, свобода стоит дорого, как говорится.

В последнее время, как мы понимаем, из Москвы, конечно, отсюда хуже видно, но есть ощущение, что стихают массовые акции, то есть они становятся все менее массовыми. Как вы на это смотрите?

Они вроде стихают, но люди все равно не меняют свою точку зрения. Уже нереально вернуть, точки возврата нет уже просто, уже люди настолько увидели все, увидели вот эту вот опухоль, и я думаю, уже люди не смогут жить, как раньше, такого не будет. Поэтому протесты, я думаю, не прекратятся.

А какой вы видите какую-то следующую фазу? Ну вот в последние дни действительно ужасные новости приходили из Минска, вы, естественно, в курсе. Вы боитесь за себя, за свою семью или за своих друзей и товарищей или наоборот, страха нет, а есть решимость? Вот как вы, что вы думаете делать дальше, как встречать эту новую реальность?

Страх, конечно, очень сильно присутствует, особенно за мою семью. В принципе, ради семьи я все это и делаю, хочется, чтобы моя дочь росла в стране, где она не будет ничего бояться и свободно будет выражать свои мысли и спокойно будет ходить по городу. Я не знаю, честно, страх присутствует, что делать дальше, пока не могу понять. Но усиливается жестокость, и дальше только хуже, чем дальше, тем дольше, тем сложнее для белорусов, к сожалению.

Скажите, а ваш цех спортивный, он как-то вас поддержал после ареста? Вы общались со своими коллегами, не обязательно легкоатлетами, все-таки вас там много.

Да, спасибо огромное ребятам, даже сейчас вот хочу передать, спасибо, что поздравили мою дочку, когда я сидел в тюрьме. У меня 15 ноября был день рождения, год дочке, они все сделали, красиво, большое спасибо. И естественно, слова поддержки, этого никто не отменял. За это время, которое вот за эти три месяца, мы так сдружились, когда люди преследуют одни интересы, думают одинаково, это дорогого стоит. Я вижу, насколько у нас чистые люди, и спортсмены у нас реально настоящие чемпионы, поэтому я думаю, все у нас получится, все будет хорошо.

Я так понимаю, что вы не чувствуете себя в одиночестве.

Нет вообще. Такая поддержка, особенно от простых людей, от белорусов столько, я вот вышел, мне столько было написано слов поддержки, приятных слов, на самом деле. И помощь предлагают, и финансовую, да все предлагают, это дорогого стоит. Сейчас реально белорусы консолидировались, и реально, не знаю, наверное, образовалась какая-то огромная-огромная семья. Вот это очень приятно.

Я желаю вам всем удачи, и вам лично, и всей вашей семье, и маленькой, и большой. Мы за вас за всех очень переживаем, и конечно, понятно, что впереди у вас не самые простые времена. Держитесь.

Спасибо огромное. Спасибо вам большое.