Невзоров: «Патриотизм — это то, от чего надо прятать детей»

Добрый день. Я предлагаю построить все это наше  мероприятие по принципу, наверное, все-таки вопросов и ответов. Понятно, что пока вы будете их писать, я что-нибудь вам расскажу, но мне нельзя давать особо увлекаться теми темами, которые мне интересны. Во-первых, они могут быть не интересны залу, во-вторых, я понимаю, что каждого из вас сюда привел некий собственный личный интерес: кто-то, может быть, пришел посмотреть на этого вот живого тираннозавра 90-х, клонированного сложной ситуацией, сегодняшней, а вот тираннозавр перед вами. Но у кого-то, вероятно, есть те вопросы, на которые я могу попробовать попытаться ответить. 

 

И наиболее частым, как ни странно, вопросом ко мне за последнее время, вопрос по прямой моей принадлежности, по той профессии, которая меня, как бы я от этого не отстранялся, не отнекивался, в общем сделала.  Это вопросы журналистики, о том, почему ее сейчас нет,  и может ли она быть, и что для нее нужно. И вот я вам могу сказать совершенно поразительную вещь, сейчас для того, чтобы возникла очень сильная, очень настоящая и очень мощная журналистика, есть самое главное условие – то есть тот фактор, который создает журналистику. Что нужно, чтобы журналистика возникла – препятствие, огромное количество препятствий, огромное количество запретов, огромное количество норм, огромное количество законодательных сдерживаний. Вот это всё нужно. Потому что для журналистики нужно, чтобы у неё было,  что ей нарушать.

 

Сейчас, тому, кто дерзнёт, кто решится пойти против огромного количества сегодняшних  запретов, конечно выигрыш будет очень большим. Да, великий риск. Да, можно и получить разможжённую рожу, можно сесть в тюрьму. Можно. Так это всегда можно было, извините, это всё-таки профессия.  В результате она  приносит столь высокие дивиденды и дает такие большие возможности, что этот риск совершенно оправдан. Конечно из тысячи человек, которые стартуют сегодня в журналистику, в реальную журналистику,  может быть, до финиша доберётся один, а может быть ни одного, но, извините, и ларец с сокровищами достаточно увесистый, чтобы рискнуть это сделать. Но пока я вижу, что как-то желающих  не находится.

 

А вот вся та старая гвардия, которая существует, они, собаки, уже конечно  все переквалифицировались в то, что называется, публицистов. Вот как я теперь о себе с гордостью говорю – публицист. Это всего-навсего  звёздочки на журналистских погонах. Это так и надо воспринимать. Публицистика изумительный нож, с ее помощью можно нарезать тортик, а можно кастрировать льва. Она пригодна для того, чтобы с ее помощью, ее использовать как инструмент для любого анализа в любой области, в практически любой. Потому что в публицисты  уже приходят такая зрелая и серьезная публика. 

 

Поймите, что само по себе  ничего не произойдет. Вот мы сейчас живём как бы в ощущении такого отложенного кошмара, в ощущении того, что он неизбежен, но только непонятно, в какую секунду всё сдетонирует и пойдет уже сыпаться и рушиться, разрушаться очевиднейшим образом. 

 

О, как замечательно все написано: «Мы русские, с нами Бог, фашизм не пройдет». Ну… Замечательно, я вижу, что он все никак не проходит. 

 

 

Я вам должен сказать честно, выдать сразу же большой секрет, как я это умею делать, более того я даже читаю курс специальных лекций «искусство оскорблять», у меня есть небольшой круг учеников. Делаю я это не бескорыстно, как всегда, потому что вы не забывайте, что я наемник, я абсолютно продажная тварь. Но вот это вот искусство оскорблять, оно состоит из  множества компонентов, весьма странных, противоречивых, это не простая дисциплина, пожалуй, чуть-чуть уступающая квантовой электродинамике, я говорю совершенно серьезно. И вот так сходу рассказать вам как это делается, мне довольно сложно. Могу сказать, что это обязательная часть профессии. 

 

Дело в том, что должна быть очень высокая контрацепция информационная. Надо обладать большим мужеством и большим пониманием того, что тебе нужно и того, что тебе не нужно. Нужно уметь отрезать и отсекать от себя все то, что не имеет к тебе прямого служебного/профессионального или какого-то иного отношения. Я вот живу в режиме этой контрацепции и, честно говоря, об этом никогда не жалел. 

 

Я же не собирался возвращаться в медийное поле. И кстати скажу вам честно, я мечтаю, когда я смогу из него смыться и снова смотреть на мир сквозь свои пробирки. И когда все эти ваши информационные войны осядут и вся та странная затянувшаяся агония, идеология России, и вообще та вся дикость, которая у вас сегодня творится, ну перейдет в какую-то более понятную стадию, я могу снова из этого поля точно также как я из него уходил, уйти снова. Я это снова сделаю. И снова не задумываясь. Потому что для меня нет сейчас лагеря. Я формально нахожусь как бы в таких  почти братских и нежных отношениях с так называемыми либералами, но я-то помню, как эти либералы по мне, когда я сидел в Белом доме, палили из танков. Я помню, как про меня эти либералы писали коллективные письма, требующие закрытия «600 секунд» и всего остального. Я много чего помню.  

 

Сейчас конечно я могу позволить себе устроить такой милый смотр, конкурс: я смотрю на тех юных других либералов и на черносотенцев - кто из них всё-таки злобнее, гаже и отвратительнее. Пока «выигрывают» черносотенцы, то есть  с огромным счётом и когда меня начинают спрашивать, а вот как произошла эта удивительная метаморфоза, когда из творца  «Наших», из самого пламенного фашиста 90-х, вдруг выковался и образовался сегодняшний Невзоров? Я вам могу сказать, что всё происходило нормальным эволюционным путем. Причем, я не знаю, моя ли это была эволюция, или это была эволюция всех тех людей, которых я имел возможность наблюдать. Я лучше всех прочих знал вот тот самый черносотенный лагерь. Я начал наблюдать, что у всех товарищей по черносотенному лагерю как-то стала подозрительно резко расти шерсть, вырастать клыки, копытца; что они стали меняться;  что люди, которые сами прожили в начале 90-х под угрозой арестов, конфискаций, закрытия редакций, репрессий, которые должны были вроде уже своей кожей знать и этот ужас и ощущение близкого ареста, смерти, издевательства, с какой легкостью они вдруг заявили себя хозяевами жизни и начали унижать всех остальных, не задумываясь над тем,  как это страшно.

 

Я вот всегда рассказываю, как очень хороший показатель, рассказываю известную историю про замечательного писателя Александра  Андреевича Проханова. Вы помните, как в фильмах 40-х годов, когда показывали толпу беженцев обязательно шла какая-нибудь такая тетка, которая вместо младенца несла в люльке два полена. Вот у Александра Андреевича была любимая-прелюбимая вещь – Советский Союз. И когда Советского Союза не стало, ему вложили полено «Россию», и он продолжает его баюкать и пытается его кормить чем-то. 

 

Я помню когда, это был, по-моему, 91-й год, мы все были путчистами, все это было очень кроваво, загадочно и непонятно, чем  должно было закончиться. И мне звонит Проханов, который на полном серьезе говорит: «Ты знаешь, они решили меня никуда даже не возить. Они строят эшафот у меня под окнами. И завтра меня поведут на этот эшафот». Он был совершенно серьезен.Более того, тогда еще не было мобильных телефонов, он открыл окно, выставил руку с телефоном в окно, и я услышал  какой-то отдаленный стук молотков, топоров, и всего... и он говорит: «Там строят нормальный эшафот, как для Карла 9-го». Это был конец августа – сентябрь, то есть рядом с его домом естественным образом открывался овощной базар, и строилась сцена для гражданок в кокошниках, которые должны были сопровождать торговлю огурцами своими песнями и плясками. Но это я не к тому, чтобы посмеяться над милейшим Александром Андреевичем, который, кстати говоря, из всей этой подлой…, еще относительно живой человек. 

 

Спрашивают то про костер, то «мы русские с нами Бог», «как я  представляю себе похороны свои». Да никак, вы знаете, я их не представляю. Мне совершенно безразлично. Мне безразлично, как меня похоронят, кремируют, что со мной сделают, просто ли вывезут в чисто поле и оставят лежать. 

 

На последней встрече в Петербурге какой-то юный композитор написал музыку «Смерть» и прислал мне ноты. Я ему сказал, что он совершенно напрасно трудился, потому что я очень бы просил на момент прощания с моим телом поставить основную тему из «Пиратов Карибского моря». Это было бы все-таки разумнее. 

 

Как вы оцениваете действия России в Сирии.  

 

Я думаю, что если саван имперской идеи украсит не только украинская вышивка, но и арабская вязь – это все равно будет очень хороший саван. 

 

 

Это вот мне задают вопрос: можно ли разварить яйцо обратно и вернуть его, сваренное в крутое яйцо, в исходное состояние? Кто спросил? Но вообще я вам могу сказать, что теоретически, это можно, потому что это всего-навсего белок, который надо ренатурировать, то есть при варке произошла денатурация, а вам его надо будет ренатурировать. Это можно сделать с помощью какого-нибудь карбамида или какого-нибудь производного, мочевины, и затем поместить его в  какую-нибудь такую сумасшедшую стремительную центрифугу, где…я правда не знаю, что получится. И думаю, что на белом свете найти идиота, который займется возвращением вареного яйца в исходное состояние, очень сложно. Хотя если это заронить эту идею в мозг администрации Президента, это могло бы стать еще одной  гранью национальной идеи и скрепой. 

 

Ну вот естественно спрашивают про Березовского. Вот все, кто спрашивает про Березовского, я могу отозвать к своей прошлой статье в «Снобе». Статья называлась «Голый патриарх, или закон Микки Мауса». Для тех, кто не читал, вкратце объясню, что там шла речь вообще о том, что такое личность в истории и о том, что мы представляем себе и чем на самом деле эта личность является. Что Патриарх может быть каким угодно, он может быть слепым, кривым, косым, хромым, он может страдать диареей и запорами, быть еретиком, но он не может быть голым. Вот только голым он не может быть, потому что он актер на исторической сцене и эта вся парча, бижутерия, которую он вынужден на себе таскать – это его подлинное тело, его нельзя раздеть до наготы, потому что он сразу превращается в довольно заурядного старика, очередь которого за пивом.  

 

И вот я рассказываю, объясняю про то, что да за каждым Микки Маусом прячется реальная мышь. Есть Микки Маус, есть культ, всемирный культ Микки Мауса, есть целые торжества, фейерверки, шествия, поклонения мыши, Микки Маусу. И вернувшиеся с этого поклонения люди, вернувшиеся к себе домой из Диснейленда, где все эти культовые мероприятия в честь мыши происходят, они совершенно спокойно своих домашних мышей продолжают травить ядами, ломают им позвоночники в мышеловках, ни сколько не задумываясь над тем, что они только что припадали к ногами миленькой мыши. И вот я подозреваю, что между каждым историческим деятелем и тем, что было на самом деле, разница такая же, как между Микки Маусом и обычной мышью, и это во многом касается Бориса Абрамовича Березовского, который почти на 100% есть продукт медийный, продукт СМИ. 

 

 

Да я голосовал, в один раз жизни, в отличие от вас от всех, я голосую  только тогда, когда я точно знаю, за что я голосую. Я жил в деревне, нужны были дрова. И местная администрация мне пообещала, что если я приду на участок и проголосую в тот момент, когда меня будет снимать какое-то там телевидение, мне привезут 2 грузовика дров. И я голосовал. Я пришел, и я точно знал, что я голосую за 2 грузовика дров. Я там правда конечно не голосовал по-настоящему, а нарисовал какие-то рожицы, поскольку к этой процедуре серьезно не отношусь. И это вообще связано с моим отношением к так называемому народу. Ведь когда мы употребляем в отношении огромного количества людей, слово толпа, масса, как бы вот над толпой и над массой можно измываться, и можно в отношении нее выдавать какие-то отрицательные характеристики. Абсолютный синоним толпы и массы - народ, он должен быть неприкосновенен и в отношении него  ничего плохого говорить нельзя. 

 

Хотя с моей точки зрения, не так, потому что даже то, что сегодня происходит в стране, здесь я понимаю, что я сильно разойдусь во взглядах практически со всем залом, но я считаю, что Путин здесь всего-навсего такой вот тамбурмажор, который идет впереди этого оркестра и пытается регулировать всплески злобы и восторга, которые возникают в публике совершенно естественным образом. И он еще ведет себя предельно аккуратно, потому что любой другой на его месте, ну вот всем тем безумием, которое вдруг поднялось из неандертальских глубин России, кто-нибудь мог распорядиться гораздо более маниакально и страшно. К тому же мне сложно судить Путина, я бы на его месте вел себя гораздо хуже. Это точно.

 

 

Нет часов. Это понятно, что это связано с интересом к Пескову, к Сердюкову. Нет, я вообще никогда никаких часов не ношу и не носил. Не потому что у меня есть какие-то  античасовые убеждения, я их просто не носил. Один раз в жизни мне повезло, когда, кстати это было связано с Борисом Абрамовичем. Шел всемирный экономический форум в Таврическом дворце, и мы о чем-то стояли и болтали с Борисом Абрамовичем, и меня стал дергать за пиджак очень известный петербургский бизнесмен, который слезно просил его познакомить с Березовским. И он так бил себя и хлопал ладонями в грудь, что вот на волосатой ручище были здоровенные, гигантские, усыпанные каменьями, самоцветами, килограмма полтора золота. Я вот думаю – о какие часики. Он воспринял это как намек и снял их тут же их преподнес. Ну а для меня всегда понты были дороже всего, я эти часы передарил прилюдно охраннику,  из-за чего потом был скандал. 

 

 

Я понимаю, что я не буду оригинален, но вероятно, что из очень многих  людей, которые  что-то сейчас пытаются представлять в России, наверное, мне милее прочих Лев Шлосберг, псковский. Дело не в политике — я просто ценю мужество и знаю, что означает для человека тот набор поступков, на который он решается. Причём он ведь не мальчишка, который ищет славы или какой-нибудь железки на грудь или какого-нибудь признания прессы. Нет, там всё гораздо серьёзнее, насколько я понимаю. 

 

 

Для меня важен чай и табак. Все остальное для меня уже совершенно неважно. 

 

 

Вопрос, который постоянно мне задается, потому что не понимают моего предельно жесткого отвержения всего того, что с патриотизмом связано. Но если мы задумаемся и внимательно посмотрим на то, что происходит сейчас, то вынуждены будем вероятно согласиться, что патриотизм – это некое  передоверие, передоверие  управления собой  неким третьим лицам. Ты позволяешь им сперва, будучи маленьким, или восторженным, или очень доверчивым, или легко покупающимся на какие-то, скажем так, красивые идеологемы, ты позволяешь себя этим заразить. 

 

Тем самым ты доверяешь внешнее управление собой не каким-то ведь мифическим старцам, не каким-то мистическим фигурам, которые олицетворяют родину, ты доверяешь эти рычаги управления спившимся, злобным, тупым, совершенно бессмысленным людям, которые точно говорят с тобой не от лица родины, хотя они сами в этом убеждены. 

 

У меня очень сильное конечно влияние, если говорить о каких-то факторах в жизни, которые меня переделали, оказала Чечня и Чеченская кампания. Потому что когда ты перешагиваешь через один труп, потом второй, потом третий, и поневоле спрашиваешь себя — а зачем, собственно, нужны была эта смерть, и эта смерть? Почему этот мальчишка, которого я еще неделю тому назад видел в сборном пункте в Толстой-Юрте, лежит теперь с багрово-зеленым лицом со ртом, полным червей, лежит здесь. Я его узнал-то по одной смешной примете, по странности причёски. Почему он лежит здесь? Кому нужна была эта смерть? Ради чего? Ради кого? Кто нашел в себе право, обнаружил за собой право отправить его на смерть и во имя чего? А потом я видел тех, кто отправлял на смерть. Они все  всегда были убеждены, что они говорят от лица Родины, от имени Родины. Они верили в эту ахинею, верили в нее абсолютно искренне. И чем бы ни был патриотизм на самом деле, каким бы, возможно, хорошим и необходимым он ни являлся явлением — но сегодня, я подозреваю, что практически в любом контексте, любой России, это то, что никогда нельзя развивать в детях. 

 

Это то, от чего нужно спасать, защищать и прятать, потому что вы выращиваете своих детей, а потом передаёте пульт управления ими, их поступками и жизнями в руки опившегося коньяком мерзавцу, который ткнёт кнопку просто по той причине, что у него есть палец, которым эта кнопка нажимается. 

 

Свирепая и хамская безжалостность в отношении людей, которая является традиционной и всегдашней практикой России. Тут действительно народ же вспоминает то, что сейчас происходит и вот те 90%, и Володин, который победил интеренет, ваш протестный интернет, оказавшийся бессильным перед примитивным ящиком. Ведь  на самом деле, это все очень типичные и очень скажем так, характерные и неизбывные штуки. Потому что если бы это было иначе. Вспомним тех же ветеранов. Вспомним войну 41-45 года, и участие России во Второй мировой войне. 

 

Когда я снимал репортаж о ветеранах, тот самый, первый еще в Советском Союзе, весь из себя абсолютно слезоточивый  с музыкой Нино Роты, когда из гноя, из подвала, из каких-то старых замызганных досок и тряпок вставали люди и ползли к выходу и на них был ордена и медали. Тогда я вместе со всеми только рыдал по этому поводу, совершенно не задумываясь над тем, что ведь они и сражались-то за то, чтобы сидеть в гное, в грязи и на досках. За то, чтобы терпеть измывательства власти, чтобы жить обернутыми колючей проволокой, за тем, чтобы вокруг было одно сплошное «нельзя». Ведь они сражались именно за это! Они сражались не за какую-то мистическую, мифическую фигуру.  Если бы они были чуть-чуть другими, то они сделали бы то, что надо было сделать в 45-м году: уничтожив одну гадину в Берлине, надо было развернуться и уничтожить вторую. Тем паче для этого было всё: были полки, была дисциплина, было оружие, было все. Была возможность полностью изменить судьбу страны  и свою собственную, и получить не грязные доски в подвале и не гноище, на котором предстояло валяться, а получить ту самую жизнь, которой они действительно были достойны. Потому что как воинский подвиг, то,  что они сделали, было весьма и весьма высоким. 

 

Но сработал рефлекс рабства. Он сработал не только у них, он сработал у всех тех чиновников в расшитых фуражках, которые назвались маршалами и которые назывались генералами второй мировой войны. Ни у кого даже мысли такой не возникло, что  сейчас разобравшись с Берлином, надо разбираться с Кремлем. Поэтому я боюсь, что когда мы внушаем детям какие-то мысли о патриотизме, мы к сожалению, заранее обрекаем их на рабство в этой системе. А эта система, как я понимаю, мы будем под нее приспосабливаться, мы будем уговаривать себя, что  не все так страшно, что не все так смертельно. На самом деле эта система, я подозреваю, вечная. И утешать друг друга сегодня, когда мы видим реальность, уже наверное поздно.

 

 

Давайте… Меня очень устраивает этот вопрос. Когда  отставка какого-то Кирилла? Давайте не будем конкретизировать какого-то Кирилла? У вас есть знакомый Кирилл? Есть!  И у вас есть знакомый Кирилл, и у меня есть парочка знакомых Кириллов. Поэтому в таком контексте мне очень нравится разговор. Вы знаете, что поскольку Кирилл стал Кириллом несменяемо и пожизненно, как это часто бывает с Кириллами, то отставка не предполагается и вот тут мне становится по-настоящему тревожно, потому что неужели все с самого начала, неужели опять сортир, задняя ушная вена и запрет на судмедэкспертизу. Вот не хотелось бы, потому что у Кирилла, несмотря на  все его безобразные фокусы, в нем все же есть что-то  человеческое. Яхты он любит, голеньким где-нибудь, часики, симпатичная тетка повариха. Вот. А вот его сменят, вот там поверьте, одна извилина и та крестиком и там гораздо более жестокие представления о том, как должно выглядеть пространство, идеологическое пространство, так называемое духовное пространство, поэтому я даже ощутил, когда началась эта ситуация, что я к Кириллу отношусь гораздо лучше, чем я думал.  Во-первых, он делает массу глупостей, у него потенциал глупостей еще не исчерпан, только кажется, нам только кажется, что он совершил все то, чего не должен был совершать Кирилл. Вроде бы, но нет. Я подозреваю, что у него есть потенциал, что он что-нибудь еще отмочит, причем в ближайшее время. Он неисчерпаем. 

 

И вот еще по поводу патриотизма я хочу вам сказать  обязательно такую важную , ключевую вещь. Ведь понятно, что все те, кто сейчас осмеливаются мыслить свободно,  кто  не орёт «Крым наш!», кого приводит в естественный ужас всё это безумие в Сирии — они как бы считаются не патриотами, они сразу выводятся из поля тех, кто любит, предположим, Родину. Но если мы проведём аналогию и подумаем, что вот есть алкоголик, безумный  алкоголик, который творит  чудовищные дела и, рано или поздно, уничтожит себя самого. Кто является его настоящим другом? Тот, кто даст ему очередной стакан грязной сивухи, чтобы он опять забылся бы и замычал, размахивая культями или какими-нибудь лентами? Или тот, кто не даст ему этот стакан сивухи, а направит на ряд очень тяжёлых и болезненных медицинских процедур, которые отрезвят его, которые  лишат этого безумного алкоголического марева? Почему патриотами России считаются те, кто в эту Россию продолжает вливать эти стаканы тупой патриотической сивухи, которая позволяет не думать о прошлом, которые создают, которые позволяют не думать о будущем, которые создают полностью придуманное прошлое, которое ориентирует человека только на то, что он — часть свирепой стаи, и  у этой стаи есть огромные возможности  по унижению других стай и разрушению их жилищ? Я думаю, что подлинные патриоты и люди, которые действительно любят эту страну — это те, кто настаивает на длинной и серьёзной череде медицинских процедур, ведущих к отрезвлению от маразма, а не усугубляют этот маразм как это есть на сегодняшний день. 

 

Подхожу к интересному вопросу, который мне понравился, что вы с поразительным презрением говорите о людях, которые узнают, что они думают из телевизора. Откуда узнаете, что думаете вы? 

 

Вот абсолютно правильный, жесткий, замечательный вопрос.  По-моему лучший вопрос вечера. Да  конечно есть люди, которые узнают, что они думают из телевизора. А есть люди, которые узнают, что им думать и что они думают от Ивана Петровича Павлова, от Резерфорда, от летчицы Савченко. То есть в любом случае, конечно мы не являемся, простите меня за эту дерзкую мысль, авторами наших мыслей, мы комбинируем или компилируем те информационные раздражители, которые к нам попадают. Мы потом их называем красивым словом «мысли». Но  конечно разница между теми, кто узнает, что он думает  от Киселева, кстати сам Киселев нормальный парень, он просто впутался в безумную авантюру и еще неизвестно как будет выпутываться. Это уже отдельная и драматическая история – как лет через 5 мы все будем смотреть в глаза друг другу. И все будут рассказывать, что был Путин, что это был Саурон-гипнотизатор. Вот он посмотрит своими чекистскими глазками и все, страна кричит «Крым наш»! Ничего подобного. Они хотят это кричать. И у них действительно этот крик из глубины рвется. Так что я тоже  узнаю, что я думаю, тоже, скажем так, не от себя самого и не понаитию и не святым духом. 

 

Здесь кстати был вопрос про Цорионова. Цорионов мне очень нравится тоже.  И я думаю, что его судьба не заканчивается на том, что с ним сегодня происходит. И у него еще много много интересных поворотов будет. И мы в конце концов получим атеиста. Он ищущий, он смелый. 

 

 

С Крымом будет интересно, потому что. Вот понимаете. Что произошло с Крымом уже обсуждать неинтересно и скучно. Меня гораздо больше волнует, а как его будут отдавать. Кто это мастер, который силой всех каналов обеспечит вот то самое милионноголосое «Крым не наш! Крым не наш! Крым не наш!» Вот кто это? Насколько виртуозно и сколько нужно этому народу времени на то, чтобы начать новое. 2 недели, 3 недели? Вопрос любопытный. Я не знаю мастеров в идеологическом аппарате, которые были бы на это способны. Ну понятно, что это придется делать и отдавать его придется. 

 

Нет я не собираюсь ни в Госдуму, ни даже в местный сельсовет свой собственный я не собираюсь. Я надеюсь, что я никогда больше не окажусь в никаких органах государственной власти и никогда не буду  иметь к этому вообще  никакого отношения. И я честно сказал вам в начале нашей замечательной беседы, я искренне предполагаю покинуть это медийное поле и постараюсь это сделать побыстрее. 

 

Чем я занимался в Госдуме, я считаю совершенно бестактным, потому что я прогуливал. 

 

Вот спрашивают, вот все-таки с кем я – с либералами или черносотенцами. Ну вообще вопрос странный. Но я вам отвечу. Помните, наверное, этот роскошный эпизод, когда в кандалах Джек Воробей на фоне огромной эскадры британского флота, его допрашивают «капитан Воробей, а где ваш корабль?». А он говорит: «присматриваю». Но думаю, что в судьбе моей могут быть конечно еще самые удивительные изменения, но вот в черносотенцы я точно не вернусь. 

 

 

Я не советчик в этом вопросе. Совсем я вам не советчик, потому что я полагаю, что политика вообще должна быть последним делом  и  последним интересом человека. Я тоже не вижу никого.  Я тоже. Единственно, что хорошо понимаю, что очень было бы хорошо, если бы во главе России оказался человек начисто лишенный каких бы то ни было ярко выраженных харизматических, как любят выражаться, черт.  Какой бы то ни было идеологизированности. Ну чтобы какой-то вот очень стерильный, от всякой маниакальности, прорывности. Я не вижу такого. Но я уже честно сказал, что не на все вопросы я могу ответить. 

 

 

Ну нашли у кого спрашивать. Для меня вообще любой антиобщественный поступок всегда хорош.  И я его всегда приветствую. К тому же надо понимать, что дамы вообще должны были бы поставить памятник изобретателю джинсов. Потому что изобретатели джинсов дают возможность дамам демонстрировать попу во всех анатомических подробностях при этом оставаться одетыми. Это уже само по себе не мало.  И когда мы видим, что какая-то из дам идет еще дальше, чем скажем так демонстрация  в одежде. То наверное  ее не надо осуждать, это великолепное хулиганство, это великолепное испытание на прочность общества. И как говорил тот же самый мой любимый Лев Давыдович Ландау  - дураки и гуси существуют специально для того, что  их дразнили. У нее получается. 

 

 

Я никак не отношусь к Навальному. Я не знаком с Навальным. И я не знаю, что это за человек. Я знаю, до какой степени окривляющим эффектом обладает линза телевизора, линза СМИ и о том, как нельзя составлять впечатление о человеке по телевизору. Посмотрю. Посмотрю на него когда-нибудь, если доведется, скажем так.

 

Вот вы спрашиваете меня какие-то интересные вещи. 

 

 

Вот вы меня спрашиваете. Наспасал. Вот до чего же я все-таки гадина. Вот я же хорошо к нему отношусь. Но вот. Чертов язык. К сожалению. 

 

 

Если человек не стал…я про Ходорковского уже говорил, я подозреваю, что при всех своих достоинствах, он как раз относится к числу харизматиков, при том, он харизматик с такой, я бы сказал, с не купленной, но приобретенной харизмой, благоприобретенной харизмой, которая к нему приклеилась за годы его тюремного сидения. Он ощущает себя таким отцом русской демократии. Без аналогии с Кисой Воробьяниновым. И вот я  подозреваю, что в его восприятии России слишком много боли. Слишком много драмы, слишком много желания вцепиться и начать какие-то гайки отпускать. Пусть они наконец-то провалятся со своей властью и наконец дадут нам просто жить. И дадут нам возможность распоряжаться своими мозгами, судьбами, деньгами. Вот надо какую-нибудь такую власть, чтобы фамилию президента мы бы с вами собравшись в этом зале. Все мучительно вспоминали минут сорок. Вот что-нибудь такое. Не надо больше никаких харизматиков. Даже чекистов, при всей моей любви к ЧК, скажем так.  

 

 

У меня нет вообще никакой национальности. Из русских я написал заявление об уходе. После украинских событий. К тому же я не пьющий, не верующий, и на балалайке играть не умею, какой из меня русский? К тому же я хорошо знаю. Как физиолог, что национальность – это не биологическое, а исключительно социально-культурное свойство. 

 

По семейной легенде, как мне рассказывала матушка, моим папой был представитель, это все было на фестивале молодежи и студентов, как раз это было за 9 месяцев до моего рождения, представитель какой-то северо-американской народности, угнетенной, из Оклахомы. Я когда был юн и горяч, и для меня еще вопросы сыновничества, отцовства и национальности были существенными, я когда был в Оклахоме, в Техасе, я конечно зарулил в резервацию команчи  и начал там искать папу. Это могло плохо кончиться, потому что надо видеть сегодняшний команчи. Но в результате я остался жив и более того попал на такое представительное солидное собрание старых команчи, которые рассказывали мне веселые истории. И когда они мне в числе прочих историй рассказали, что вот там очень давно 100 лет назад был то ли вождь, то ли шаман, Исатайи, падающий кайот, и что под его руководством, команчи напали на какое-то  приграничный то ли американский то ли мексиканский город с большими потерями  в личном составе и техники они его захватили и с той и с другой стороны полегло очень много народу. Команчи  конечно бодро кинулись грабить и насиловать, но вдруг грабежи и насилия остановились, потому что кто-то  из команчи скинул вниз перину, привязал ее к хвосту своей лошади, вспорол перину и начал носиться по улице взад и вперед любуясь огромным количеством пуха и перьев, которые летели. И все команчи бросили убивать и насиловать и тоже начали вспарывать подушки. Я понял, что эти поступки мне настолько близки и что в этой ситуации я бы поступил точно также. Я понял, что всё-таки наверное, если у меня и есть какая-то национальная принадлежность, то это команчи.