Колебания рубля, «изъятие» на майский указ и прибавка к пенсии. Экономист ВШЭ Наталья Акиндинова — о стагнирующей экономике

Дело в том, что в российской экономике сложилась такая своеобразная, достаточно жесткая структура. Она не совсем рыночная, и поэтому она на вот такие какие-то рыночные возмущения не очень сильно реагирует. Мы писали тоже такой доклад где-то в апреле. Есть три сектора экономики. Это нефтегазовый бизнес, в котором достаточно стабильный состав компаний, достаточно стабильные объемы добычи, в общем, по понятным правилам там налогообложение идет.

Есть сектор ― крупный несырьевой бизнес, это все наши компании в сфере реального сектора, в сфере металлургии, в сфере инфраструктуры, в промышленности и не только в промышленности, которые, в общем-то, тоже достаточно крупные, очень тесно связаны с государством и, в общем, существуют достаточно независимо от мировой экономики. Мы знаем, что у нас экспорт в основном углеводородный, объемы его достаточно стабильны, физобъемы, он зависит от цен на нефть.

Что касается других продуктов, то здесь у нас объемы экспорта достаточно скромные, их маленькая номенклатура, и поэтому связи нашего несырьевого крупного бизнеса с внешней средой, скажем так, тоже умеренные, это мало зависит. Они зависят от финансирования. В общем-то, до 2014 года сложились достаточно большие объемы долга частного сектора, но вот как показал тот пакет санкций, который был введен в 2014 году, были вот эти проблемы с рефинансированием этого долга, они были временными, и, в общем-то, компании адаптировались за счет поддержки государства, за счет частичного замещения внутренними ресурсами.

То есть вот этот костяк российской экономики, сырьевой и несырьевой, показал свою устойчивость к внешним шокам. А тот сектор, который носит такой более рыночный характер, ― это малый бизнес, малый и средний бизнес, ― он в основном ориентирован на внутренний рынок и тоже, собственно, при такой умеренной динамике потребительского спроса он на своем уровне сохраняется, то есть нет ни большого роста, но, с другой стороны, и особого падения нет.

Да, это, видимо, такой макровзгляд, потому что я представляю, что многие предприниматели чувствуют себя намного хуже и вот эту общую картину не всегда на себе ощущают.

Нет-нет, естественно, это так, одни предприниматели чувствуют себя хуже, другие лучше, но вот мы видим по общим цифрам, что действительно влияние, скажем, санкций ― это влияние на платежный баланс прежде всего. Мы видим, что потоки капитала как в России, так и из России за рубеж существенно сократились, в том числе в результате апрельских санкций. Там практически у нас обнулился как приток капитала, так и отток, в общем, чистый отток почти нулевой.

То есть экономика постепенно, постепенно всё-таки, надо сказать, закрывается. И тем самым она становится менее уязвимой для санкций.

Понятно, но внутри мне от этого не лучше, да.

Понятно. Но мы и говорим о том, почему прогноз не 3%, да, не 5%. Но 1,5% ― это, в общем, темпы, которыми растут развитые экономики мира, которые находятся у технологической границы. Это достаточно сложно ― двигать вперед технологическую границу.

Когда довольно высокий уровень уже достигнут.

Да, уже высокий уровень достигнут, и, чтобы расти, нужно изобретать что-то новое, новые товары, это большая конкуренция. В принципе, у России есть потенциал догоняющего развития, она является страной со средним уровнем дохода и, в принципе, могла бы расти быстрее. Но вот в силу вот этой сложившейся структуры экономики, такой жесткой, которая мало реагирует на такие рыночные силы, мало генерирует инноваций, но тем не менее вот такой вот темп роста низкий она генерирует. И действительно, экономисты это видят и фиксируют.

Понятно. Вот мы в таком замкнутом мирке.

Да.

Поэтому в чем-то это устойчивость от внешних шоков. Вот еще один такой очень острый для всех вопрос как раз внешних шоков ― это, конечно же, рубль. Сегодня мы видели на торгах 67, то есть это уже не 68 с лишним, не так пугает. И Центробанк делал заявление, что мы уже такие колебания видели.

И здесь каждый раз вот такой популярный вопрос: а такие колебания как долго могут длиться? То есть есть ли какой-то промежуток средний, нормальный, когда мы понимаем, что санкции, еще месяц, или два, или три рубль будет лихорадить, а потом мы возвращаемся обратно, да, если цена нефти не показывает каких-то шоков? Есть ли такой временной понятный промежуток такой волатильности?

Опять же, как показывает опыт, у нас влияние внешних шоков, влияние санкций, которые так вводятся одномоментно, или появляется какая-то информация о том, что они будут, вызывает такое ступенчатое обесценение рубля. Вот в апреле это было около 10%, в принципе, и сейчас тоже около 10% достигнуто. И потом отскок не происходит. То есть стабилизируется уже на вновь…

На новой ступени.

Да, на вновь достигнутом уровне. Это связано с тем, ― я об этом уже сказала, ― что это ограничение потоков капитала. То есть Центральный банк и Минфин регулируют поступления в экономику валютной выручки от высоких цен на нефть через механизм бюджетного правила. И, в общем-то, этот механизм направлен на то, чтобы рубль оставался стабильным, несмотря на изменения цен на нефть.

Но, естественно, вот эти другие шоки, не связанные с ценами на нефть, против них вот этот стандартный механизм не действует. Поэтому рубль не возвращается обратно. Но тем не менее у Центробанка есть вполне достаточно механизмов для того, чтобы вот эту волатильность достаточно быстро погасить и на новом уровне валюту стабилизировать. В частности, сейчас в рамках бюджетного правила Минфин должен покупать валюту на рынке для пополнения Фонда национального благосостояния. По правилам он должен выходить на рынок и покупать валюту. Но в силу вот того, что происходят вот эти внешние шоки, было принято решение, что Минфин будет покупать валюту напрямую у Центрального банка.

Чтобы не сокращать предложение валюты на рынке, да?

Да, просто часть резервов переписывается со счета Центрального банка на счет Минфина. Таким образом Фонд национального благосостояния пополняется, но тем не менее на рынке стабилизация курса происходит.

В принципе, пока этих инструментов оказывается достаточно. Я думаю, что не возвращать рубль обратно к достигнутым ранее значениям ― это, на мой взгляд, правильное решение, потому что если бы произошло объективное ухудшение условий, то это достаточно фундаментальный фактор для рубля.

То есть потом дороже обойдется поддерживать его и будет сильнее шок, потому что не будет средств поддерживать на каком-то искусственно более высоком уровне.

Конечно, да.

Поэтому приходится вот так постепенно снижаться.

Мне подсказывают, что у нас есть звонок.

― Добрый вечер! Меня интересует такой вопрос. В ответ на санкции Запада правительство РФ грозилось ввести расчеты в национальной валюте. Вот мне интересно, сколько рублей будет баррель нефти стоить и кто в Европе, да и не только в Европе, качественные товары нам за рубли будет продавать?

Ваш вопрос понятен, спасибо вам большое. Расчет в национальной валюте. Насколько это вообще реалистично, я бы еще от себя добавила к вопросу. В общем, там такой подтекст у зрителя явно считывался.

Я бы осторожно относилась к этой идее, поскольку есть резервные валюты, да, доллар и евро.

То есть те, в которых расчеты производятся по всему миру, проще говоря.

Которые, да, по всему миру, в частности, расчеты за энергоносители традиционно проводятся в долларах, вся валютная выручка поступает в валюте. И рубль остается, скажем так, это называется сырьевой валютой. Это объективный процесс, мы не можем пока с этим ничего сделать, пока у нас экспорт нефтегазовый, рубль будет зависеть от цены нефти.

Поэтому, собственно, можно переводить расчеты в рубли, но все, кто пользуется национальной валютой, будут закладывать, собственно, вот эти риски возможного изменения курса в эти расчеты. То есть это будет невыгодно.

То есть станет дороже, проще говоря.

Да, это будет дороже. Поэтому я не уверена, что это хорошая идея, да.

То есть это такие ястребиные заявления в экономической политике.

Да.

И вряд ли их всерьез произносят даже те, кто с такими заявлениями выступают.

Но от санкций я бы постепенно перешла к другому важному экономическому событию, мне кажется, немного недооцененному, если не считать такой уж совсем деловой прессы. Это развитие драмы с так называемыми изъятиями у полусырьевых, назовем их так, в общем, экспортеров новых налогов.

Я напомню, что не так давно стало известно, что помощник президента по экономике Андрей Белоусов предложил компании, которые экспортируют так или иначе переработанное сырье, то есть это металлурги и химические производства. Он увидел, что у них благодаря ослаблению рубля большая прибыль, надо бы ей делиться с государством в виде, возможно, каких-то новых налогов. Вот теперь выяснилось в эту пятницу, что вроде как делиться не надо, а надо инвестировать в какие-то указанные государством проекты.

Вот у меня какое-то ощущение, что это какая-то извращенная форма госплана: вот мы вам скажем куда. Вот как вы к этому относитесь? Насколько это какое-то, не знаю, знаковое событие для нашей экономической политики или ничего нового? И может ли это во что-то реальное вылиться, а не только в такие заявления?

Я бы здесь вернулась к тому, о чем я так долго говорила в начале разговора: у нас действительно очень своеобразная структура экономики. Если бы речь шла о чисто рыночных предприятиях, независимых от государства, то, конечно, так делать нельзя, да, вот внезапно сказать, что часть прибыли надо отдать на цели государственной политики, на цели даже самые благородные.

Но поскольку у нас экономика, скажем так, смешанная и вот этот крупный несырьевой бизнес, к которому относятся вот эти компании, кому было адресовано это письмо, они и так находятся с государством вот в таких взаимовыгодных отношениях.

Ну да, там субсидия, там налоговая льгота.

Да, они пользуются преференциями, они пользуются лоббистскими возможностями. И государство периодически призывает их к социальной ответственности. Надо сказать, что это не первый раз. Мы помним, как это происходило. Раньше это просто происходило во время кризисов, когда руководство страны призывало не увольнять или сохранять объемы производства.

Или делиться валютной выручкой, не держать ее, а сразу обменивать.

Да, да. Собственно, такие вещи были. Сейчас, я думаю, такое это произвело впечатление, во-первых, с одной стороны, потому что сейчас не кризис и вроде как не чрезвычайная ситуация.

Вроде как не декларируется, во всяком случае, такая ситуация, как кризис.

Да, не декларируется. С другой стороны, раньше именно вот такого подхода, что списком…

Действительно, поименованы практически.

Да. Такого не было. Но, в принципе, для нашей экономики это такое более-менее логичное развитие событий. Надо понимать, что это вот порождено ее структурой. То есть это не какой-то выброс вот такой.

То есть, грубо говоря, вы пользуетесь близостью к власти, за это надо платить.

Да, да.

Одна из трактовок этой ситуации была отчасти политологическая, но в ней есть значительный экономический смысл. У Кирилла Рогова в его колонке в «Новой газете», когда он говорил: «Мы привыкли, что есть некоторые мегапроекты, на которых зарабатывают подрядчики, тоже близкие к власти, а здесь, получается, мы еще и финансирование, минуя бюджет, берем от компаний, по-другому близких к власти, для этих самых подрядчиков, чтобы уже мы посредничество в виде бюджета практически убирали».

Насколько это действительно получается такая новая логика экономической политики, чтобы уже убрать лишние транзакционные издержки в виде прохождения через налоги, вот уже раз у нас сложилась одна система с подрядчиками, так вот недостающее звено? Как вам такая трактовка?

На мой взгляд, это тоже одно из проявлений того же самого механизма. В принципе, частно-государственное партнерство, то есть сделка между государством и компанией, такая неформальная сделка, что-то профинансировать ― это тоже, в общем-то, не новое изобретение. Так было со всеми проектами, да, в Сочи, и другими аналогичными. То есть там тоже финансировали…

Другое дело, что последствия этих сделок для всех были разными.

Да, безусловно. Но они и сейчас могут быть разные. Просто сейчас действительно под каким-то новым углом вот эта ситуация так вот проявилась. Это просто говорит о том, что экономика продолжает развиваться в этой логике.

Я помню, что года три назад тоже мы написали доклад и выразили надежду, что в условиях снижения цен на нефть, снижения нефтегазовой ренты, в общем-то, компании и государство будут вынуждены менять как-то правила игры, что вот эти отношения будут уходить, что будут более рыночные отношения формироваться.

Оптимистически.

Да. Но я должна сказать, что мы не совсем… Скажем так, мы, наверно, предвосхитили события. То есть пока ничего этого за прошедшие два года не происходит, и всё развивается, в общем, в той же самой логике.

То есть не настолько сжалась сырьевая рента, чтобы появились стимулы…

Да, она уже с тех пор восстановилась в два раза.

Да.

И, в общем-то, эти механизмы тоже… Конечно, это зависит еще и от самой сырьевой ренты, потому что она, конечно, не сорок долларов у нас.

Получается, что прежняя внерыночная договорная модель, «а давайте вы сюда вложите, а мы потом вас как-то вознаградим за это», в общем, пока по-прежнему функционирует. Так зачем трогать, раз работает?

Да.

У нас есть еще звонок. Здравствуйте, вы в прямом эфире.

― Здравствуйте! Я хотел продолжить вопрос, прозвучавший уже. Вот пришла в голову мысль, вспомним фильм известный «Дежа вю», когда в Одессе начала двадцатых годов американец пытался за что-то расплатиться долларами. Ему говорили: «Это не деньги! Рубли, рубли давайте!». Смогут наши продавцы вот таким образом начать поступать, во-первых?

А во-вторых, опять же попытка расчета нашими экономистами в рублях, нашими финансистами? Ведь экономика носит спекулятивный характер вообще, и финансисты на этом пытаются зарабатывать. У нас, опять же, есть биржевой курс рубля. Но мы будем покупать не за доллары, допустим, а за большее количество рублей, чем по курсу, в три, в пять раз. Это вообще возможно или, может быть, наши, так сказать, финансовые деятели, вершители страны такими сказками пытаются мыслить? Как вам кажется?

Понятно, спасибо. Первая часть вопроса, строго говоря: если хотите нашу нефть или газ, давайте нам рубли, откуда хотите, их берите. Вторая часть, да, всё-таки возвращаемся: насколько это реалистично? Действительно, если вдруг мы решаем совершить резкий поворот в сторону закрытости экономики и переходим во всем на рубли? Возможно ли первое и второе?

Понимаете, очень сложно оценивать цену вопроса. В принципе, всё можно. То есть решение любое может быть принято, но к каким последствиям оно приведет, это сложно очень оценить. Я не возьмусь сказать, сколько это всё будет стоить, да.

А при этом экономика вообще может жить в таких ситуациях? Или начнется какой-то серьезный кризис неплатежей, потом кризис уже с поставками, я не знаю, то, что каждый на себе почувствует, грубо говоря, пустые полки в магазине, невозможность переработать бензин, исходя из того, что расчеты просто блокируются?

Я не могу… Мы вступаем в такую область, когда нельзя делать какие-то обоснованные предсказания. То есть, в принципе, есть книги, антиутопии, апокалипсис там, вот это из области вот такой научной фантастики. Мы всё-таки говорим прежде всего о тенденциях и о каких-то вещах, которые мы сейчас уже видим и можем себе представить. В экономике ультиматумы обходятся дорого.

То есть будем надеяться, что когда аналогичные разговоры, аналогичные вопросы звучат на каких-нибудь высоких закрытых совещаниях, на каком-нибудь условном Совете безопасности, то экономисты так же отвечают каким-нибудь силовым представителям: «Мы не беремся оценить такой антиутопический сценарий».

У нас есть звонок. Здравствуйте, вы в эфире!

― Здравствуйте. Меня зовут Степан, подписчик из Иркутска. Маргарита, Наталья, вопрос такой. Вызывает тревогу, не побоюсь даже этого слова, опасение ситуация с фармацевтической продукцией. В аптеки стало заходить страшно, всё стоит каких-то непомерных денег. А еще консультанты, как наперсточники, хотят продать тебе только самые дорогие лекарства.

Не стоит ли нам национализировать все аптеки? Потому что делать бизнес на больных людях ― это как-то кощунственно. Спасибо.

Аптеки только? Наверно, может, еще производителей? Вот да, наверно, этот вопрос возникает сейчас: раз всё так дорого, то почему бы не ввести как минимум жесткое регулирование цен, а как максимум ― национализировать, и пусть только государство производит необходимые лекарства.

Я как экономист рыночный могу сказать, что здесь только одно может быть лекарство ― это конкуренция. Но мы знаем, что фармацевтический рынок, как и многие другие рынки, у нас монополизирован. У нас там ограниченное количество игроков, и поэтому, действительно, это влияет и на состав продукции, и на цены влияет. То есть здесь для экономической политики может быть только универсальная такая рекомендация ― побороться с монополизмом, поразвивать конкуренцию, и, собственно, тогда цены должны снизиться.

То есть снижать барьеры входа, делать так, чтобы было не страшно открыть или аптеку, или предприятие.

Да, конечно, конечно. И вот такой короткий ответ. Просто национализация ведет к другим вещам, тоже малоприятным. Это то, что просто будет дефицит. Может быть, эти лекарства будут дешево стоить, просто их не будет. Потому что национализация ― это, как правило, рационирование, это расчет потребности с потолка. На рынке рынок сам определяет, предложение должно быть, реагировать на спрос. В общем-то, национализация значит госплан, а госплан не так хорошо, скажем, реагирует.

Да, он не может точно предсказать и подстроиться количеством производства.

Не может точно предсказать, сколько чего нужно. Особенно вот сейчас, когда, в общем, номенклатура вот этой продукции, как и любой, в общем, другой, очень большая. Это не Советский Союз, где было на порядок меньше лекарственных препаратов. Сейчас их очень много, и посчитать, сколько чего нужно, нереально. Лучше этого не делать.

Не говоря о том, что новые препараты появляются. Как этим можно заниматься?

Да, конечно. Это будет очень тормозить. И собственно механизмы сертификации запаздывают, они не всегда хорошо и быстро работают, поэтому мы испытываем перебои, обычно с импортными лекарствами. Не надо углублять эту проблему.

Получается, как разочарование в демократии приводит к мечтам о сильной руке, так же разочарование в плохой рыночной экономике, недорыночной, в которой нет конкуренции, получается, возвращает к мыслям о национализации.

Да.

И лучше бы уж всё из одного центра. Вот возвращаясь к нашей недорыночной экономике и тем самым изъятиям из компаний, там же еще какой есть момент? Что в этом письме, по крайней мере, упоминались майские указы как цель таких изъятий у этих полусырьевых компаний. Потом, правда, помощник президента Белоусов сказал, что нет, на майские указы деньги есть.

А вот всё-таки, действительно ли есть деньги на майские указы, тем более что основные направления бюджетной политики уже опубликованы? И вообще что значит «есть деньги на майские указы»? Это какие-то дополнительные деньги? Или то, что и так планировалось потратить, просто мы теперь там делаем пометку: о, подходит под майский указ? Какая с ними ситуация?

Здесь разная ситуация. Есть дополнительные ресурсы, так называемые эти восемь триллионов рублей, которые образуются за счет двух источников ― за счет повышения НДС на два процентных пункта и за счет дополнительных заимствований в фонд развития, на инфраструктурные проекты. Это новые деньги.

Значит, вот государственные облигации ― эти дополнительные деньги.

Да, да. Это новые деньги. Но в то же время предполагается, что те государственные программы, которые сейчас есть, будут переформатированы, в них будут включены национальные проекты, которые будут нацелены на достижение целей, обозначенных в майском указе.

Понятно, то есть поменяют формулировки.

Да, будут и те деньги, которые уже есть в бюджете, использоваться для достижения целей, и вот эти дополнительные деньги. Но достаточно ли денег? Скажем, наша позиция, что на отдельные направления, которые мы считаем важными, их, видимо, недостаточно.

Видимо, это человеческий капитал, скорее всего.

Человеческий капитал.

Вечная проблема.

Это наша традиционная позиция, которую мы уже много раз высказывали, высказываем и еще раз. В общем-то, в той стратегии, которая была разработана Центром стратегических разработок под руководством Алексея Кудрина, предполагалось, что как минимум расходы на образование и здравоохранение должны быть повышены на один процентный пункт ВВП, а лучше больше, да.

То есть есть разные сценарии там. В общем-то, то, что рассматривается сейчас… Надо сказать, что мы пока не видели окончательной…

То есть это было в стратегии, но пока не видно на практике.

Дело в том, что сейчас вот этих направлений 12 штук, да. И на все вот эти направления дополнительные расходы ― 1,1% ВВП в год. Получается чисто арифметически, что на те направления, которые мы считаем приоритетными… Это одно из многих. Понятно, что будет выделено столько, сколько получится. И да, с этой точки зрения, конечно, не хватает. Не хватает.

Удивительно, конечно, почему бы не сосредоточиться на том же, если уж и так проверенные временем стратегии советуют всё-таки здравоохранение и образование, со всех сторон причем.

Да.

Почему это не происходит? Неужели всё по тем же причинам, что здесь подрядчики обогащаться не будут?

Да, это действительно тот же самый механизм. То есть есть сильные, скажем так, игроки, тоже на этом же поле, как у нас везде, есть послабее. И да, мы видим, видимо, что будет финансироваться инфраструктура, это уже заложено было, и по основным направлениям бюджетной политики было видно, что вот этот фонд 3,5 триллиона рублей инфраструктурный, предполагается именно на эти цели. И также, видимо, будет программа цифровизации. Программа цифровизации касается всех сфер.

Да, это вроде как должна быть и цифровизация, грубо говоря, в поликлиниках, да, чтобы карточек не было.

Да.

Правда, кто будет лечить, не очень понятно.

Другие, видимо, направления будут в меньшей степени профинансированы, да.

Грубо говоря, у здравоохранения не такие сильные лоббисты, как у условного дорожного строительства. Так получается?

Получается так. То есть пока не удается донести важность. Здесь, к сожалению, такая аргументация экономическая не всегда достаточна, да.

То есть экономическая ― смотря какая экономическая, да? Есть же еще какая-то бизнес-политическая, назовем ее так.

Макроэкономическая.

Да, макроэкономическая оказывается недостаточной.

Да.

Вот как раз переходя к разным макроэкономическим моментам. О пенсионной реформе, конечно, уже, наверно, нет сил так долго говорить. Но появляются какие-то новые идеи, вот, например, явно в преддверии выборов в Москве сегодняшняя новость газеты «Ведомости» о, так сказать, собственном пенсионном возрасте Москвы, то есть о льготах, которые будут начинаться с прежнего пенсионного возраста, 55–60 лет, о сохранении каких-то надбавок.

У меня в этой связи вот какой вопрос. Получается, что таким образом у нас пенсионная реформа пагубно скажется еще и на некотором расслоении имущественном в регионах. То есть есть кто побогаче, кстати, кто может и не только в Москве это позволить, они станут своих пенсионеров еще лучше содержать, а кто беднее, там будет еще хуже. Вот можно ли это как-то уже заранее предсказать и есть ли у федерального центра какая-то возможность всё-таки это сглаживать, или кому-то помогать, или кого-то неофициально просить такого не делать, если нет выборов в ближайшее воскресенье?

Моя позиция заключается в том, что всё-таки бюджетный федерализм надо развивать. То есть у регионов должно быть больше свободы рук в тех целях, которые они считают для себя важными, в том числе и социальные цели. Единственное, что я могу сказать, что вот если федеральный центр принимает какие-то решения сам и ждет от регионов, что они будут что-то финансировать, он должен давать деньги. То есть я надеюсь, что…

Или давать возможность заработать.

Или давать возможность заработать. Но, вообще говоря, он должен давать именно вот в виде трансферта. Вот история с прошлыми указами 2012 года как раз показала, что вот в этом проблема, что обязательства регионам были установлены по повышению зарплат бюджетникам и соответствующие целям указа, но ресурсы были выделены совершенно недостаточные. И поэтому получилось огромное напряжение вот в этой сфере, хотя указы там были выполнены в основном, но это, в общем, было очень тяжело и там вызвало проблемы у регионов финансовые, как с долгом, так и с сокращением других расходов и так далее.

И сейчас всё-таки, как я понимаю, с новым указом, по крайней мере, вот этой проблемы не будет.

Ну да.

То есть предполагается, что если федеральный центр ждет, что регион что-то сделает, он именно вот на это им денег даст.

Что касается вот других каких-то решений, по пенсиям, по надбавкам, на мой взгляд, есть у регионов такие возможности, значит, пусть делают.

То есть это, в общем, наоборот, движение к реальному федерализму в кои-то веки, да?

Да, реальному, да.

Раз они всё-таки решили выполнять таким образом пенсионную так называемую реформу, тут разные есть ее названия, то пусть уже сами попробуют выпутываться из этой ситуации.

У нас, кажется, есть еще один звонок. Здравствуйте, вы в эфире, задавайте ваш вопрос.

― Я хочу сказать, что я слушал, значит, получается, Татьяну Голикову, она сказала, что по тысяче рублей в месяц. Потом слушаю Медведева, он говорит ― 500 рублей чуть ли не на четыре года. Мне 65 лет, у меня пенсия 15 тысяч. Мне будет с 1 января по тысяче в месяц? И какой потолок вот этих по тысяче рублей? Кому будут давать? Спасибо.

Понятно. Спасибо вам. Да, на самом деле ситуация с надбавками довольно туманная. Они вообще уже как-то четко заложены в бюджет? И как это будет прописано? У нас же всё-таки индексация пишется в процентах, всем обещают тысячу, действительно, никто, вот как наш зритель, не понимает, что же их ждет.

У вас есть какое-то более четкое представление о том, что же ждет нынешних пенсионеров?

Я могу только сказать, что ждать осталось недолго, потому что материалы к бюджету, обновленные с учетом всех принятых решений, проработанных летом, должны в начале осени появиться. И там должны быть вот эти вещи прописаны конкретно, я надеюсь, потому что в первой версии основных направлений было очень нечетко, практически ничего не было сказано.

Я могу процитировать, Силуанов публично заявлял неоднократно, что экономия за счет повышения пенсионного возраста будет полностью направлена на индексацию пенсию нынешним пенсионерам. Вот, собственно, то, с чем мы можем, скажем так, считаться.

То есть это, получается, будет некоторая повышенная индексация, потому что сложно себе представить, чтобы в законе где-то появилась формулировка про тысячу рублей. Потому что нынешняя индексация, если я верно понимаю, дает что-то около пятисот при среднем уровне пенсий или меньше, реальную прибавку в месяц.

Да. На инфляцию, да, нынешнюю.

Сейчас, да, мы напомним, индексируется на уровень инфляции предыдущего года. Как наш зритель говорит, когда ему Медведев обещает 500 рублей, Медведев здесь чуть ближе к истине даже, да, потому что у вас и так фактически прибавляется пенсия ежемесячно на 500 рублей благодаря ежегодной индексации. Вот, получается, что еще 500 дадут суммарную прибавку в ту самую обещанную тысячу.

И вот тут тоже у меня такой же вопрос. Как вы считаете, эта прибавка будет разовой акцией 2019 года? Вот как сейчас из заявлений можно сделать вывод? Или это будет всё-таки какая-то более долгосрочная история, что и в 2020, и в 2021 у нас действующие пенсионеры будут получать какую-то более ускоренную индексацию, чем инфляция?

На самом деле расчеты по пенсионной реформе, сделанные Счетной палатой, показывают, что коэффициент замещения так называемый в случае, если бы пенсионной реформы не было…

Коэффициент замещения ― это какой процент пенсии, да, к зарплате.

Это отношение средней пенсии к средней зарплате. Он постепенно снизится до 27%.

А сейчас у нас 35%, что-то около такого, да?

Что-то около 35%, да. Это если ничего не делать, если индексировать на инфляцию.

То есть получается, ваша пенсия ― это меньше трети вашей нынешней зарплаты будет.

Да, на инфляцию если индексировать. То есть будет постепенно, постепенно снижаться вот это соотношение. То есть пенсионеры будут становиться относительно беднее, хотя какая-то индексация будет происходить.

А если все сэкономленные на повышении пенсионного возраста средства направить на повышение пенсий, то это позволяет сохранить вот этот уровень коэффициента замещения, практически сохранить, да.

То есть не то чтобы не улучшить сильно уровень жизни, но не допустить ухудшения такой ситуации с доходом пенсионеров.

Да. Это предполагает, конечно, что каждый год будет индексация примерно на уровень зарплаты, на рост зарплаты, да.

То есть резюме, отвечая нашему зрителю, что, действительно, с прибавкой пока четкого ни у кого знания нет.

Четкого ― да. Есть расчеты, да, по сути, они экспертные.

Которые что-то обещают. Но вот уже осенью, потому что будет вноситься закон о бюджете на ближайшие три года, ясности должно стать больше. Будем надеяться, мы все поймем, что же это всё-таки за тысяча рублей или пятьсот и как долго это всё будет продолжаться.