Продюсер Чепарухин: я общался с Толоконниковой меньше месяца назад, и она уже была на грани

Чепарухин: С Надеждой я общался около месяца назад, может, чуть меньше, может, 20-25 дней. Кстати, общался с ней именно тогда, когда уже чувствовалось, что терпению ее приходит предел. Она была очень взволнована, подавлена, говорила о том, что не может уже терпеть то, что происходит, и должна каким-то образом это высказать. Вчера, летя из Москвы в Варшаву, я сейчас в Варшаве нахожусь, я буквально в самолете прочел о том, что обвиняет кто-то Надежду Толоконникову, адвоката Хрунову и мужа Толоконниковой Петра Верзилова в том, что они специально что-то такое придумали ради пиара. Это, конечно, абсолютная чушь, потому что я сам наблюдал Надю в период, когда она была невероятная взволнованна, невероятно подавлена, очень нервничала.

По моему впечатлению, она боялась сразу взять и выпалить всему миру, боялась не только за себя, но и за своих подруг. Потому что она говорила, что сильнейшее оказывается психологическое давление на тех, кто смеет с ней дружить, смеет с ней пить чай. Она говорит, что этих людей немедленно начинают травить, отсаживать на другой стол, предупреждать, что с Толоконниковой не стоит дружить и разговаривать. Это нарастало, и видно было, что она подавлена и сметена. Мне лично кажется, что, конечно, на поведение Нади повлиял пример Маши Алехиной, поскольку она все время восхищалась Машей.

С Машей я познакомился гораздо раньше, я был у нее несколько раз – специально ездил в Березники и много общался. Мы, конечно, передавали Наде о том, что говорит Маша, как поступает, и Надя ей писала письма, и Маша посылала письма. К сожалению, именно в тот день, когда с Надей познакомился, а месяц назад я впервые приехал в ее колонию с Петром Верзиловым, и для меня, и для Петра это была новость, что она настолько сметена и встревожена тем, что с ней сейчас происходит. Поэтому ни о каких планах, заговорах не может быть и речи.

Я был свидетелем того, как это все вызревало, она давно хотела об этом сказать. Она не ожидала, что будет нарастать такое давление, прежде всего, психологическое, на нее и на ее подруг, там появились у нее какие-то подруги, по крайней мере, сочувствующие ей. Я наблюдал, насколько ей было тяжело в этой ситуации. Все-таки она набралась мужества, она дождалась адвоката Ирину Хрунову, с которой она советуется по всем таким вопросам, и сделала такое заявление, которое шокировало не только Россию, но и весь мир.

Давлетгильдеев: Лично я воспринял это заявление даже не сколько просьбу о помощи, это, скорее, не попытка защитить себя, это попытка защитить других девушек, женщин, которые сейчас находятся в мордовских тюрьмах. Вы согласны с таким отношением к ее посланию?

Чепарухин: Я не просто согласен, я уверен, что так оно и есть. Я с Надей общался в общей сложности 8 часов: 4 часа в один день, 4 – во второй, а с Машей – в общей сложности часов 30. Я знаю, что это главное желание, их главное желание – это разбудить людей, показать им, что да, лишение свободы, может, для них справедливо, но лишение свободы не означает тотального унижения человеческой личности, не означает рабского труда. Они обе не хотят, чтобы люди с этим мирились, чтобы привыкали к тому, что можно волочить такое рабское существование и терпеть это.

Я думаю, что доминантой всей этой борьбы было именно желание облегчить жизнь другим заключенным. В каком-то смысле это продолжение, помните, как когда-то говорил Бродский, когда он ехал  в вагоне с каким-то бесправным стариком, он говорил: «На меня-то смотрит весь мир, а на этого старика никто, и его никто не может защитить». Девочки обе – и Маша, и Надя – говорили, что у них в каком-то смысле положение привилегированное, потому что их трудно сильно обидеть, потому что об этом узнает весь мир. А вот другие заключенные совершенно бессловесны, они боятся всего, они боятся травли со стороны особо агрессивных товарок, приближенных к администрации, они боятся, что потеряют право на УДО, которое они заслуживают непосильным трудом, поэтому они боятся вообще бороться за свои права.

Что Маша, что Надя, они переступили негласный закон колонии, они говорили, что это очень серьезный негласный закон, ты можешь жаловаться на какие-то несправедливости или плохие условия, которые относятся к тебе лично, но если ты начинаешь хоть как-то вступаться за других заключенных, в этой системе колонии это не прощается. Поэтому я считаю, что поступки их героические.

Давлетгильдеев: Сейчас в Мордовию отправилась член правозащитного совета при президенте Мария Каннабих. Я накануне прочитал ее интервью порталу «Сноб», она сказала следующую фразу: «А что вы хотите? Колония – это не санаторий, это место, где отбывают наказание». Меня такая постановка вопроса слегка возмутила, поэтому я ничего не ожидаю хорошего от этого визита. Если правозащитники придерживаются такой позиции, у кого Надежде и другим осужденным можно попросить о помощи?

Чепарухин: К сожалению, я сталкивался с такой позицией, когда приезжала общественно-наблюдательная комиссия или совет, как он называется, Пермского края проверять жалобы Алехиной. Они, с одной стороны, ей сочувствовали, с другой стороны, они говорили, что ничего особенного там не происходит, это происходит везде, и Алехина вообще находится в привилегированном положении, что в каком-то смысле правда, более аккуратно общаются с девушками, зная, что их судьба вызывает такой резонанс во всем мире. Тогда тем более страшно то, что происходит с заключенными вообще.

Я вам скажу, что эта позиция мне глубоко противна. Я был в тюрьме Бастой в Норвегии, даже помогал снять фильм о тюрьме Бастой. Это тюрьма, откуда можно отлучаться, где созданы совершенно человеческие условия для жизни заключенных. Туда не все заключенные попадают, но те по всяким психологическим тестам и по собственному желанию имеет возможность на то, чтобы претендовать, чтобы они были заключены в тюрьму Бастой, туда попадают.

Так вот директор тюрьмы нам говорил, что лишение свободы уже само по себе является серьезным наказанием, и ничего кроме лишения свободы не может быть дополнительным наказанием для человека. И что вся статистика тюремная показывает, что перевоспитание с помощью жестокого обращения никогда не приводит ни к каким результатам. Человек не перевоспитывается, человек не исправляется. То есть это «correctional facility» - исправительное учреждение - становится в случае жестокого отношения не исправительным учреждением, а учреждением, которое ломает человеку судьбу и загоняет либо все глубже в криминальную среду, либо просто портит ему жизнь и здоровье.